Клаас Хейзинг - Чернокнижники

• Название: Чернокнижники
• Автор: Клаас Хейзинг
• Издательство: АСТ, АСТ Москва, Хранитель, Харвест
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-037450-Х, 5-9713-3226-0, 5-9762-0284-5, 985-13-8505-0

Таинственное дело пастора Иоганна Георга Тиниуса — блестящего интеллектуала, в 1813 году представшего перед судом за убийство пятерых человек, — так и осталось, в сущности, нераскрытым.

Почти двести лет спустя мюнхенский библиофил Фальк Райнхольд, в руки которого случайно попала биография Тиниуса начинает собственное расследование…

Он уверен — ключ к разгадке случившегося надо искать в книгах пастора.

В книгах, являющих собой мостик, перекинутый от реального мира к миру другому…

---

Знаете ли вы, что значит быть книгой святоши-смертоубийцы?

Прошу вас, не умаляйте силы этого чувства. В конце концов, мы — продолжение плоти владельца, и все похвалы и порицания доходят и до нас.

Прошу вас не забывать, что я из доброго семейства. Мое первое воспоминание восходит к дипломату Фридриху Басту, находившемуся в Париже по делам службы его величества короля Пруссии. Фридрих Баст часто брал меня в руки. Это деликатное и вместе с тем непринужденное прикосновение человека светского, дипломата. Незабываемое чувство. Мою тринадцатую главу он собственноручно переписал для своих будущих лекций по эллинистике. Я очень близко к сердцу восприняла его уход из жизни. Он означал для меня и чувство неуверенности за свою дальнейшую судьбу. В 1812 году вся библиотека была выставлена на продажу. Все мы показали себя с лучшей стороны. Ибо до нас дошли слухи, что среди прочих на аукционе будет присутствовать и посланник короля. Сначала мне показалось, что между одним неброско одетым господином и аукционистом имеет место тайный сговор. И на самом деле, посланник его величества гневался, давая понять аукционисту, что далее затягивать игру ни к чему. В последний раз он назвал свою более высокую цену, чем этот смутьян, после чего с оскорбленным видом покинул зал. И вместо королевской резиденции нас ждал весьма неказистый, полностью забитый книгами и плохо проветриваемый провинциальный домишко. Degoutant.[7] Нечто вроде галантерейной лавки, но применительно к литературе. Каждый раз, когда господин пастор брал меня в руки, надавливая при этом на кожу переплета, я отказывалась открыть ему свое содержание, и так до тех пор, пока он силой своих толстых и плохо подстриженных ногтей не смог проникнуть в меня. Такое он проделывал дважды. Пробегал глазами по моему содержанию, не вчитываясь в него. Нашлепнул на меня свой мерзкий, мокрый экслибрис и затем поставил меня в один ряд с другими, вернее, впихнул на заполненную до отказа узкую и неудобную полку. Я задыхалась. Грубиян и неотесанный мужлан. И еще: сначала это были всего лишь слухи, но вскоре они подтвердились. Этот пастор — убийца. А мы — орудия преступления. Один антиквар приобрел нас лишь из бесстыдного любопытства. До сей поры я только меняла антикваров, однако для частной библиотеки так и не была приобретена. О том, чтобы скрасить однообразие моих дней, позаботилось то самое достойное сочувствия создание, которое вы, несомненно, заметили на полке рядом со мной в антикварной лавке. С годами мы подружились. Она пришлась мне по душе своей естественной свежестью, даже, пожалуй, молодцеватостью. И еще: мне, конечно, будет ее не хватать, хотя я от души рада обрести здесь новое и достойное жилище. И пусть у вас будет все хорошо, дражайшая.

Знаете ли вы, что значит быть книгой того, кто тебя постоянно теребит?

Прошу вас, не умаляйте силы этого чувства. В конце концов, мы — продолжение плоти владельца, и все похвалы и порицания доходят и до нас.

Собственно говоря, я не могу похвастаться предысторией. Долгое время я простояла на полке одной шумной книжной лавки. Раз в год нас всех пересчитывали, и после седьмого пересчета обрез мой внизу снабдили длинной полоской, а снизу припечатали штемпель. С тех пор на мне эта Каинова печать — «спросом не пользуется» — единственное выражение, которое я понимаю по-латыни и не сулящее мне ничего доброго. Вместе с другими книгами с аналогичным клеймом я была изгнана в корзину у дверей в лавку. Первое прикосновение напугало меня — до сих пор меня еще никто из покупателей не брал в руки. Но этот взял меня ненадолго. И он был не единственным в этот день. Раз тридцать меня брали в руки, раскрывали, бегло пролистывали и тут же снова бросали в корзину. И на следующий день нас предлагали покупателям. Вскоре мой дешевенький коленкоровый переплет весь покрылся отвратительными пятнами. Уже на третий день мне стало казаться, что я бегаю в каком-то бесформенном мешке. И тут пришел этот. Сразу же после обеденного перерыва. Он все время прилаживался ко мне, без конца недоверчиво ощупывая своими мокрыми пальцами — с обглоданными ногтями, ужас, да и только — мои раны, будто пытаясь определить, настоящие они или нарисованные. От смущения я отвела взгляд, и тут до меня дошло, что я перекочевала в его огромный темный пакет. Так я стала бракованным, да еще краденым товаром. Такой взлет по социальной лестнице! Не заставляйте меня описывать его жилище. Лучше я вам расскажу о том, как он надругался надо мной: сначала он попытался действовать ластиком, потом спиртом, потом растворителем, но штемпель «спросом не пользуется» так и не смог свести. К тому же в меня проникла сырость. Нижний обрез пошел волнами. Теперь меня нельзя было использовать даже в качестве дешевого подарка. Потом этот тип с раздражением снова зашвырнул меня в свой воровской мешок и понес назад в лавку. И, придя туда, снова бросил меня в корзину для неходового товара. Разумеется, у меня не оставалось ни малейшей надежды быть приобретенной кем-нибудь из добропорядочных покупателей. И мне так и суждено было затеряться на полках антикварной лавки, где я и повстречала эту очаровательную и культурную книгу, безо всяких предрассудков воспринявшую меня. Слов нет, ее образованность на первых порах действовала на меня подавляюще — но, если можно так выразиться, он, невзирая на личности, взял да разлучил нас. Вот такая у меня судьба. Приятных вам сновидений, дорогой друг.

(Вы, вероятно, настолько живо представили себе характер Райнхольда, что и сами сумеете досказать до конца эту историю.)

Стромат четвертый У книг есть лица

Есть ли у книг и устных историй свое лицо, или же это лишь досужая метафора писак? Впрочем, как минимум в границах Европы этой метафоре продолжают чуть ли не поклоняться.

«Но по крайней мере вот что ты мог бы сказать: всякая речь должна быть составлена, словно живое существо, — у нее должно быть тело с головой и ногами, причем туловище и конечности должны подходить друг другу и соответствовать целому».

Так считает афинянин.

Столетия спустя ему вторит мудрец из Кёнигсберга:

«Титул — лицо, а предисловие — голова, именно на них я задерживаюсь дольше всего и почти пытаюсь определить по ним содержание».

И если мы направимся дальше, на юг, и доберемся до Италии, там мы тоже найдем подтверждение вышесказанному.

«Повинуясь своему взору, ты проходишь в книжную лавку и оказываешься между рядов книг, Тобою Не Прочитанных, и которые мрачно взирают на тебя с полок и столов, стараясь нагнать на тебя страху».

Или вот, мнение совершенно беспристрастного свидетеля из Вены:

«Каждое слово хотя и может в различном контексте иметь совершенно разное значение, но всегда сохраняет одно и то же значение — одно и то же лицо. И оно взирает на нас».

Куда сдержаннее выдумщик из Гёттингена в своих «Черновиках»:

«В песке можно различить лица, пейзажи и т. д., возникшие, конечно же, по воле случая. Сюда же относится и симметрия. Знакомый силуэт в чернильном пятне и т. п. И иерархия существ, все это — не от них, а от нас. Мы вынуждены вновь и вновь напоминать себе, что, глядя на природу и, в особенности, на сотворенные нами системы, мы глядим на себя самих. Сам Бог видит в вещах лишь себя».

Тут же рядышком прогуливается и француз: «Текст предстает в человеческой форме, он — фигура, анаграмма тела? Да, но нашего эротического тела. Удовольствие от текста нельзя свести лишь к его грамматической (фенотекстуальной) функции, как удовольствие тела нельзя свести лишь к физиологической потребности. Не там ли эротичнейший участок нашего тела, где оно показывается из-под одежды? При перверсии (являющейся специфической особенностью удовольствия от текста) „эрогенные зоны“ (в целом это выражение есть умерщвление нервов); прерывание всегда эротично, как верно установил психоанализ: кожа, выступающая между двух элементов одежды (брюками и блузкой), между двумя кромками разных предметов одежды (полурасстегнутая рубашка, перчатка и рукав); сама по себе оголенная часть тела соблазняет, или, точнее, имитация затемнения-освещения.

На текстовой сцене рампы нет: за текстом нет действующего лица (писателя) и перед ним нет объекта действия (читателя); то есть ни субъекта, ни объекта действия. Текст сводит на нет грамматическое отношение: он — недифференцируемый глаз, перед которым рассуждает вслух экзальтированный автор (Ангелиус Силезиус): око, чрез которое я зрю Бога, есть то же, чрез которое Он зрит меня».

А если книги в один прекрасный день не удостоят взглядом читателя? Уж не будет ли это закатом Европы? Определенно, будет.

Риторика нищеты

Вместо того чтобы заставить своего героя читать Гомера, я бы посоветовал ему заглянуть в ту книжку, из которой черпал знания сам Гомер; которая досталась нам без каких-либо вариаций или диалектальных особенностей.