Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

• Название: Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
• Автор: Павел Гольдштейн
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Сергей Иванович только с удивлением смотрит на Кондратьева и молчит.

— По сути дела, — продолжает Кондратьев, — такую пилюлю всем нам подложили, что становится страшно. И это очень хорошо гармонировало с замыслами человека в одежде простого солдата. Теоретически обосновали варварские методы…

— Позвольте, — перебил Сергей Иванович, — где и когда?

— Об этом мы уже знаем, где и когда (нижняя губа у Кондратьева выдалась вперед), — одну минуточку, вы слушайте меня, я буду рассказывать. В этих же газетных статьях против Михаила Николаевича все здорово у них получилось. Эх, Сергей Иванович, Сергей Иванович, ну что вы вздыхаете? Не совсем вериге, да? Вы лучше слушайте внимательно. Они сами виноваты — нечего было морочить людям головы. Как у нас выражаются: фронт работы у них открылся — почувствовали себя на коне. Но конь такой дохлый…

— Да, дохленький, — ухмыльнулся Пучков-Безродный.

— Ну, так вот, — продолжает Кондратьев, — Михаил Николаевич утверждал, что наука должна распутать наслоение лжи. Общественное познание должно проходить сквозь призму нашей морали. Совестно повторять прописные истины, но такие истины не входили в расчеты повара, готовящего острые блюда. Чтобы увидеть тьму нужен свет, а у него голова для интриг, а в душе такая мгла, такие коварные штуки… Сидит, покуривает трубочку, за ниточки дергает, получает сводки, а наши умники тут как тут, готовы услужить, теоретическую базу подвести. Их не поймешь: в глаза ему — си-си-си, а за глаза — другое. В общем, нетрудно понять — задались целью: любой ценой оплевать ученого с мировым именем. „У Покровского, мол, нет и намека на познание объективного исторического процесса“. Все ясно, а? А в чем все-таки суть?.. В чем так сказать, гвоздь? А в том, что Покровский не хотел признать всех „прелестей“ Петра, не славословил резню. Вот она где собака зарыта! При этом ваш универсал Бухарчик прикрывает свои софизмы ссылками на Маркса и Энгельса. „У Покровского боязнь по-настоящему признать прогрессивную деятельность Петра Великого, вопреки Марксу и Энгельсу, которые признавали положительное значение петровских реформ“. — Во, как вывернулся. А ослиные уши все равно выпирают. После каждой запятой жульничество… Ломал варварство? Ну, и прекрасно! Но какими методами? У наших учителей прямо сказано, что Петр боролся с варварством варварскими методами. Как быть? „Вот здесь желательно, чтобы не было второй половины фразы“, и тогда смысл получается такой, какой нам сейчас надо, а посему эту часть фразы опустим, чтобы прямо — раз! и конец, и готовый нравственный образец, и можно спокойно стряпать острые блюда. Сергей Иванович, вздохнув, опустил голову на руки. Мне захотелось задать Кондратьеву вопрос:

— Простите, так неужели после всего этого вы во что-то можете верить? Кондратьев сощурил глаза:

— Ничего не скажешь, вопрос, так сказать, в лоб. Как и прежде, в партию верю. Партия выше личных целей честолюбия и власти. Неудачи неизбежны. Это жизнь, это люди, но, как писал Энгельс, — пролетариат, как и все другие партии, быстрее всего учится на последствиях своих же ошибок, и никто от этих ошибок не может его полностью уберечь. Еще Ильич говорил, что мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей.

— Да, это, пожалуй, верно, — тихо проговорил Сергей Иванович. Он хотел еще что-то сказать, но тут неожиданно отворилась дверь:

— Собирайтесь на прогулку!

Вскочил Пучков-Безродный, приподнялся Кондратьев, полез собираться Сергей Иванович, и я вслед за ними. В коридоре загремели кованными сапогами:

— Ну, поторапливайтесь!

Пучков уже у двери. Запахнулся в морской бушлат, на лысую голову нахлобучил ушанку.

Подходят все новые — кто в комсоставской шинели, кто в демисезонном пальто, а кто в ватной телогрейке. Протиснулся вперед Островский. Легонькое пальтишко подпоясал мохнатым полотенцем, весь сгорбился. Собравшиеся у дверей люди разбираются по два. Пара за парой проходят в коридор.

— А ну, живей! — торопит надзиратель.

Вскочил с нар Кондратьев. На ходу, присев на колено, зашнуровывает башмаки. Копошится Сергей Иванович, обматывает портянками тощие ножки. Наконец, и мы с ним у двери.

Два конвоира в белых дубленых полушубках отсчитывают выходящих: сорок восьмая, сорок девятая, давай, давай, не задерживай… „А ну, подтянись!“ Я подтягиваюсь.

— А ну, не оборачиваться!

Длинной цепочкой растянулись арестованные: передние уже на лестнице, а хвост еще в коридоре.

Я в паре с Сергеем Ивановичем. Впереди нас, поддерживая под руку Леонида Михайловича, семенит Кондратьев.

Прошли коридор, вышли на лестницу. Ступенька за ступенькой спускаемся вниз. Покачиваются пары, постукивают каблуки. Вдруг — стоп. Остановился Леонид Михайлович — одышка.

— А ну, пошел, не останавливаться!

Внизу в дверях снова отсчитывают. Наступая друг другу на пятки, выходим на прогулочный двор.

Глотаю чистый воздух. Вздрогнул невольно: совершенно неожиданное в своей новизне черно-синее небо. Кажется высоко, а это еще куда-то выше, невероятно высоко.

Луна освещает мертвый двор. Тюремный корпус сливается с каменной оградой. В некотором отдалении другой корпус.

Пара за парой, нога в ногу, заложив руки за спину, шагаем по подмерзшему снегу. Ранняя зима тридцать восьмого года. Поравнялись с каменной оградой. Каменная ограда!

Если вдруг освободят — ближайшим путем дойду до центра, зайду в парикмахерскую и потом сразу на Арбат, сверну в Спасо-Песковский, потом в Трубниковский, подойду к своему подъезду, поднимусь на первый этаж… позвоню… и выйдет мама… и вот семейно за столом: я, мама, бабушка, дядя… Ограда. Вышки. На вышках похаживают часовые. Снова и снова шагаем по утоптанной тропе. Нарастает скрип шагов. Крепко подхватив под руку Леонида Михайловича, не попадает в ногу Кондратьев. Видно, жаль ему старика.

Хочется и старику подышать свежим воздухом — из последних сил поспевает за рвущимися вперед. Рядом со мной, вытянув шейку, подпрыгивает Сергей Иванович. Впереди всех, головным, Пучков-Безродный. Широким, бодрым шагом отхватывает „руг за кругом. А головным рядом с ним марширует инженер Бочаров. Внезапно они сбавляют шаг и поворачивают к дверям тюремного корпуса — конвоир сделал им знак кончать прогулку. Хорошенького понемножку, ведь есть и еще люди, с нетерпением ожидающие своей очереди.

Возвращаемся с прогулки. Миновали лестницу и повернули в коридор. У дверей нашей камеры стоит Добряк. Он вглядывается в лица и вдруг — прямо ко мне, протягивает две новенькие желтые бумажки:

— Вот, возьмите.

Я благодарно киваю и прохожу в камеру.

Только переступил порог, навстречу в распахнутом морском бушлате Пучков- Безродный. Поймал меня за руку, обнимает, трясет за плечи:

— Ну, чорт возьми, покажите, а — а, толково!.. Сразу две квитанции!

— Что же это значит?

— Как что? Что вас не забыли… Поди-ка матушка?

— Очевидно, мама или дядя.

— А у чужих и не примут… Ну, вот, кто был прав? Да, товарищ дорогой, вечная правда — материнская любовь— сразу весточка из дома…

Мы стоим с ним в проходе между нар. Кругом нас люди, едва успев раздеться, забираются на свои места.

Мало помалу усаживаются, тесно прижимаясь друг к другу, К нам подходит высокий улыбающийся Бочаров. По-московски акая, весело проговорил:

— А на улице сейчас харашо… Ух, марозец, чудную разминку сделали… Как бы там ни было, превасходно, — прибавил он, потирая руки.

— Так прекрасно, так харашо на дваре, правда?

Этот массивный человек в заграничной велюровой шляпе и в касторовом с маленьким бархатным воротничком пальто как-то застенчиво показывает на темное окно. Что-то там увидел, что-то так его захватило, что даже глаза блестят:

— Как прекрасно!.. Видите?.. Нет?.. А теперь? А? Вон синичка дает по-весеннему… Села на решетку и все ей нипочем…

— Рано больно, — недоверчиво заметил Пучков.

— О нет, не рано… два месяца… декабрь не в счет, а в марте в полную силу дает дудку… Первый признак — значит, весна наступает.

— Тем лучше, а то, это самое, по-стариковски не дождусь никак, — усмехнулся Пучков.

Он с некоторым удивлением смотрит на сияющее лицо инженера, поспешно переступает с ноги на ногу, что-то вроде соображая, и вдруг, сорвав с головы ушанку, скинув бушлат, бросил их на нары и сам рванулся на свое место. Там оказалось посвободней, и он повалился на спину, вытянул ноги. Бочаров постоял, все еще застенчиво улыбаясь, покосился на Пучкова, махнул рукой и пошел к столу, а я направился к параше.

Шепотом переговариваются сосед с соседом, а другие о чем-то горячо спорят, что-то доказывая друг другу, а кто уткнулся в книгу, не обращая внимания ни на какие споры, кто, опустив голову, сидит, задумавшись, а кто молча курит.

В предвкушении ужина двое затеяли такой разговор: