Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

• Название: Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
• Автор: Павел Гольдштейн
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Прячься скорей под террасу, там ты будешь в безопасности. Меня схватил за руку мой приятель, студент консерватории, недавно приехавший из Харбина. Он тянет куда-то.

Скорей, — шепчет он мне, — пойдем скорей, надо спасаться. Рука его дрожит.

Ну что за вздор, — думаю я, — от кого спасаться? Ну, а если ему действительно есть чего опасаться? (>т такого подозрения становится не по себе.

— Чего тебе страшно? — спрашиваю я приятеля, Он посмотрел на меня.

— Брата Леву забрали… Очередь за мной.

И вдруг, будто чем-то пораженный, отскочил от меня в сторону и в тот же миг побежал прочь со двора.

Я должен догнать его, но внезапно посерело небо, разразился проливной дождь. Я поспешил укрыться куда-нибудь. Где-то вблизи говор детворы. В окнах засверкал свет. Не успел я пристроиться у крыльца черного хода, как в двух шагах от меня, в слабо освещенном, занавешенном окне послышался приглушенный стон.

Шагнул к окну. Сквозь неплотно задернутую занавеску увидел такое, от чего перехватило дыхание: в чистой комнатушке на столе стоит гроб. В гробу в холщовой косоворотке, сложив руки на груди, лежит Кондратьев. Мертвые глаза, закостеневшее лицо.

Что же это такое? Тут же, почти рядом, высокий военный склонился у постели над закутанной в простыню женщиной, а она с какой-то особенной нежностью застегивает ему гимнастерку.

В спину мне хлещет дождь. Вдруг военный поднимает голову. Черные блуждающие глаза, плотно сжатые губы. Он приближается к окну. Лейтенант Котелков. Хочу бежать, но не в силах сдвинуться с места. Ноги — неживые. Невольно пронзила мысль: неужели наяву? В тот же миг пришел в себя, очнулся, открыл глаза.

Камера. Рядом бородатый Пучков-Безродный прихлебывает из жестяной кружки чай. У стола нехватает на всех места. Здесь же, расстелив на нарах носовые платки и полотенца, разрезают витыми веревочками, а кто — зубными щетками покупные буханки, копаются в своих мешочках, достают оттуда запасы лавочки: чеснок, лук, конфеты-подушечки, кусочки сала, колбасы… Путешествуют по камере два медных чайника. Пучков-Безродный предлагает чай, передает мой паек: горбушку хлеба и два кусочка сахару. У стены, подвернув под себя ноги, сидит живой Кондратьев. Вот он вскинул лохматую голову, повелительно посмотрел на меня. Взгляд пристальный, твердый, глаза открытые, живые. Меня подмывает рассказать сон. Не могу понять до конца, что он означает. Но как ему расскажешь? Подумал и удержался. Кондратьев сам заговорил (нижняя губа у него выдалась вперед):

— А можно будет узнать, что пишут в газетах? Вы их читали?

— Конечно.

— Можно, да?

— А что вас интересует? Если хотите, я дам краткий обзор газетных новостей.

— Вот это вы умница! Ну, я весь внимание.

— Что-либо знаете о перестройке Тверской?

— Нет, мало знаю, так как несведущий.

— Тверская расширяется… От Охотного по всей правой стороне строятся новые дома по проекту архитектора Мордвинова.

— Да ну! Очень интересно! Я вас хочу спросить, как в Испании?

— Кажется, дело идет к победе…

— Хорошо, очень хорошо, это мы всегда приветствуем. А более подробно можно?

— Подробно? Конечно. На днях попалась в «Правде» большая статья Елизаветы Кольцовой. Пишет про крупную победу республиканцев в боях на Эбро. Обращают на себя внимание и слова Андре Марти.

— Что же он сказал?

— Он сказал, что урок войны в Испании чрезвычайно показателен, что рука Гитлера, занесенная над Испанией, схвачена в клещи героическим сопротивлением республиканцев на Эбро.

Кондратьев посмотрел на меня и тихо произнес:

— Да, платить за все придется.

— За что же платить?

— Да нет, так, не буду обременять, продолжайте.

— Я рассказал кратко об Испании, а теперь о Чехословакии.

— Ну, давайте, говорите.

— Двадцать первого сентября вечером чехословацкое правительство капитулировало, мотивируя капитуляцию отказом Франции и Англии помочь в случае военного нападения Германии…

— Да ну!.. Что вы говорите?.. Ну, а мы?

— В последнюю минуту чехи заявили, что на помощь СССР надеяться нечего.

— Вот как? Ну, а дальше?

— А дальше Венгрия предъявляет ультиматум, и к ней отходит южная и юго-восточная часть Словакии и Южная долина Карпатской Украины. А на днях предъявила ультиматум Польша. Она требует Тешина.

Кондратьев угрюмо сдвинул брови:

— Да, хорошего это предвещать не может… До крайности безотрадная картина.

— А я еще вот про что хотел рассказать: читаю на днях «Правду», смотрю, известия из Базеля. Рассказывается про какую-то фашистскую листовку насчет календарных сроков захвата территорий. И прямо поразительно: на весну того года планировался захват Австрии, а на осень Чехословакии, и вот, — пожалуйста! Однако далее поверить трудно: на весну тридцать девятого — Венгрия, на осень — Польша, на весну сорокового года — Югославия, на осень сорокового года — Румыния и Болгария. Весной сорок первого года планируется захват Франции, Бельгии, Дании, Швейцарии, а осенью — СССР. Но это уже бред, а отчего-то становится страшно.

— Да, сейчас время показало, что платить за все придется.

— За что же платить?

По лицу Кондратьева скользнула усмешка.

— Это требует большого разговора. Продолжайте лучше вот то, о чем вы говорили.

— Мне все равно, но будьте снисходительны к моей наивности. Кондратьев скосил глаза:

— Ну уж что вы, что вы! Все это лишнее. Если говорить серьезно, я сам кое- чего не знаю. Задача в том, чтобы понять, что и зачем.

— Тогда, если хотите, продолжу краткий обзор.

— Ну, давайте!

— Вот еще о событиях в Палестине.

— О событиях в Палестине? — Кондратьев повернул голову и привстал на уровне моего плеча. Замахал кому-то, приглашая к нам в угол. И вот пробирается к нам новое для меня лицо.

— Вы еще не знакомы? — спросил с улыбкой Кондратьев. Познакомьтесь — доктор Домье… Присаживайтесь, доктор. Я думаю, что вас всегда интересуют события в Палестине, о которых расскажет нам наш новый товарищ. Доктор как-то хорошо, приветливо посмотрел на меня. Он выглядит на все пятьдесят. Лоб изборожден глубокими морщинами, а в глазах сверкают умные смешинки. У него необыкновенно выразительное лицо.

— Вы меня не поняли. По сегодняшним событиям ничего сверхсенсационного не расскажу. Германские и итальянские агенты ведут подрывную работу; там тоже уже есть фашисты. Они завозят оружие, создают повстанческие отряды… В Берлине, как я читал в «Правде», находится центр пан-арабской организации.

Доктор Домье совсем близко смотрит мне в глаза. Но вот он повернул свой строгий профиль на Кондратьева. Кондратьев молча улыбается.

— Ты имеешь лишь то, что видят глаза твои, — проговорил мягким голосом доктор Домье.

— Куда это вы заворачиваете? — спросил Кондратьев, глядя на доктора с улыбкой.

— Я чувствую, что мне следует рассказать одну историю, которая описана в Библии.

— Ну, давайте, доктор, говорите.

Доктор поглядел на Кондратьева, провел рукой по голове:

— Есть люди, вроде вас, которые мыслят по очень простой схеме, — опять скажете, что все библейские истории — басни, выдумки разные…

— Ну, ну, давайте, рассказывайте, обращайте в свою веру.

— Отчего бы и не обратить?.. Ладно, нужно к себе… я, признаться, устаю от таких разговоров.

Доктор встал и направился к своему месту, а Кондратьев выставил грудь:

— Мы с ним тысячу раз вот так говорили; упрямый, просто сил нет… Хочу еще вас спросить: ну, а что в театрах нового?

— Ничего нового… Мейерхольда закрыли.

— Закрыли театр Мейерхольда? Да ну!… Когда?

— В январе этого года… В декабре прошлого года появилась в «Правде» разгромная статья Керженцева, а через двадцать дней театр закрыли.

Очень интересно. Попросил бы рассказать.

Да что тут рассказывать. Многие не любили его за беспокойный характер. И конце концов все его тревоги и искания были не по их мерке. Я только хотел увидеть его, подойти я сказать какие-то слова, но не решился. Ну, я написал письмо Сталину, и в тот же вечер отправил по почте. Что вы написали? Я просил защитить Мейерхольда. Кондратьев посмотрел на меня:

— Трогательный факт. Пусть наивно, но сам факт. Да, очень интересно. Вижу, куда они жмут. Вот увидите, они его врагом объявят.

Кто «они»?

— Вы не знаете, кто? — Кондратьев придвинулся ближе.

— Пусть вас не удивляет… в один присест не ответишь. Об этом надо поговорить. Так вроде и вижу их всех перед собой.

Теперь глаза открыты… с большим, правда, опозданием. Знаете, сложный вопрос; вопрос, так сказать, сердца… Они — мы с вами… То есть, — как?

— Да, да, как ни странно, мы с вами и окружающие нас. Часто под видом добра творим зло, и очень разнообразно… Пускай даже бессознательно, нисколько не меняет существа дела. На каком-то этапе мы потеряли чувство контроля. (лучилось нечто такое, о чем люди не смели говорить, но в то же время в какой-то степени чувствовали.