Михаило Лалич - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Михаило Лалич
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1980

Михаило Лалич — один из крупнейших писателей современной Югославии, лауреат многих литературных премий, хорошо известен советским читателям. На русский язык переведены его романы «Свадьба», «Лелейская гора», «Облава».

Лалич посвятил свое творчество теме войны и борьбы против фашизма, прославляя героизм и мужество черногорского народа.

В книгу включены роман «Разрыв» (1955) и рассказы разных лет.

---

— Ждешь от них милости? — насмехается надо мной Черный.

— Милости от них я не жду, но не хочу подставлять им спину!

— И что дальше?

— Ничего не хочу. Не так больно, когда стреляют в глаза, в спину, во время бегства, больнее.

— Дурак! — Он махнул рукой.

Смотрю через шоссе: туда, если повезет, проскочить между солдатами можно. Нетрудно внезапно пробиться, если они растеряются и не будут стрелять, чтобы не задеть своих. Плохо только, что там стоят впритык палатки, а между ними колышки и настоящая сеть веревок — запутаешься в них, и схватят живьем. А дальше — кухня, продсклад, телеги, лошади и усатые коноводы с кнутами, торбами и ведрами. Все это, вместе взятое, — грузовики, шоферня, которая возится у колес, — кажется таким нагромождением одушевленных и неодушевленных преград, что беглецу живым не выбраться. А к тому же рядом часовые. Их не видно, и тем хуже — ставят они их где попало.

— Двое прошли, — говорит Видо.

— А тебе жаль, что прошли?

— Досадно мне: не хотят с нами побыстрей разделаться, целый день морочат голову.

Голос, лицо и нетерпение у него детские. Знаю, что он здесь, но удивляюсь, когда его вижу или слышу. Не место тут пареньку. Надо было им его отпустить — он так молод и непохож на остальных, ни с какой стороны не похож, и к нашей компании вовсе не подходит. Не было у него ни времени, ни нужды стать таким, как мы. И отец его не был коммунистом, из зависти оклеветали человека. Была у него сестра, студентка, но и она погибла в Белграде — заплачено сполна, и ничего больше с него не причитается. Да и негоже его убивать бок о бок со взрослыми, пропащими, со мной или Черным. Солдаты просто его не заметили, а то бы, наверно, отпустили.

— Скажи им, чтоб отпустили этого парня, нечего ему тут делать, — говорю я Липовшеку.

Он смотрит на меня, как на пустое место, и молчит.

— Скажи, что он заблудился, видать сразу, малолетний.

— Вот ты и скажи!

— Не умею я по-немецки, сказал бы, тут же ничего позорного нет.

— А я не хочу!.. Не желаю быть им толмачом: это значило бы, что я им служу.

— Но ради спасения…

— Ты глуп, глуп как пень, — шипит Липовшек.

Он выплеснул на меня накопившуюся злобу, пусть! Вишь, как глаза помутнели, исказилось веснушчатое лицо, вздыбились рыжие волосы. Есть, значит, и такой страх, который делает человека страшным.

— Нет у тебя причины меня оскорблять, — говорю я.

— Да, ты глуп, это я повторю тебе трижды!

— Что ж, повтори, если тебе это поможет. Момент самый подходящий.

— Ради какого спасения? От них спасения?! Не буду просить! Лучше просить машину, она по крайней мере не станет злорадствовать, как они… Разве не видишь, они ждут, чтобы мы валялись у них в ногах…

Может, и так. Я отвернулся, чтоб не видеть его. У самого моста лесопилка, перед ней штабеля сосновых бревен, заготовленных еще до войны. На них расположились четники в высоких шапках с кокардами, усатые, бородатые. И они тоже в смятении: кто-то их оговорил и немцы усомнились в их преданности и сотрудничестве — оружие отобрали, офицеров и главарей разжаловали. Временно, конечно, все станет на свои места, но сделано это внезапно, за здорово живешь, на них орали как на скотину, кое-кто схлопотал по загривку и по заду, а главарей таскали за бороды. Пригнали их сюда из Колашина — добрых два часа ходу, — чтобы посмотрели, как легко расстреливать коммунистов, выведенных из тюрьмы… Они смотрели на это, сидя на бревнах, и вопили: «Так им и надо!» — потом поостыли и утихли. Временами, когда они умолкают совсем, слышен рокот реки и позвякивание цепи — это Мишо Попов заматывает платком рану, чернеющую под кольцом кандалов.

— Здорово болит, Мишо?

— Недолго осталось.

— У меня есть тряпка, не нужно ли?

— Нет, обойдусь.

Понурились наши, не видеть бы ничего, забыть друг о друге. И мне бы так не думать ни о себе, ни о других. На короткое время это удается. Наплывает сон без сновидений, некая отрешенность, но тут же прерывается — начиная с глаз, все органы чувств взбудоражены, как зверь, угодивший в западню.

Высоко в небе стоит солнце, теплое, ласковое, но какое-то тусклое, закопченное, потому что между ним и нами висит пелена порохового дыма. Ни ветерка, чтоб его разогнать, и дым покачивается над ущельем в спокойном воздухе, как на якоре. Его неприметная бесформенная тень на земле ощутима лишь в зловещей игре на лицах осужденных и убийц. А может быть, ее не существует, и никто, кроме меня, ее не ощущает, не видит, и все-таки тень эта окрашивает весь день — бездонный, ненасытный, заполненный мертвыми, день, который уж слишком долго срывается в бездну у отвесной стены на краю света.

Наше последнее солнце висит над нами.

II

Стояла тишина, когда в нас внезапно брызнула галька из-под его ног. Я тотчас понял в чем дело, но, покуда открыл глаза, его уж не стало. Померещилось только, будто пустота, памяти ради, сохранила следы, где он наступал, перескакивая открытое место. Спустя мгновение я увидел мелькающую тень, она летела, не касаясь земли, вдоль берега за изуродованными ивами и ольхами, потом нырнула в укрытие, и, когда у нас затеплилась надежда, что он ушел, он появился снова — словно играет с нами, с ними, с жизнью, которая, по существу, и не заслуживает, чтобы ее особенно берегли. По качнувшимся на какое-то мгновение веткам видно, где он пробежал, — это его рыдает, но что толку — он уже на другом месте и удаляется к мосту и возбужденным четникам, вскочившим с бревен. Спохватившись, солдаты кричат: «Стой!» — легче взять его на мушку. Их крики, конечно, военная хитрость, пока не пошли в ход автоматы и винтовки.

Огонь открывают все разом, как и до того, даже ожесточеннее. Град пуль молотит по зелени с дьявольской злобой, чтоб поскорей ее скосить, изувечить, разорвать в клочья. Ветви качаются, как во время бури, — создается впечатление, будто они все вдруг осознали и пытаются оторваться и бежать в оставшемся рубище. И они дергаются, трясут гривами, а их листья съежились, повернулись тыльной стороной в трусливой надежде, что это защитит их от напасти. Под пулями оголяется древесина, вырванные куски коры летят со стволов, оставляя белые раны.

Закаркали перепуганные вороны, слетевшиеся разузнать, что тут делают люди. И снова, как раньше, вертятся во взвихренном воздухе сбитые листья, а между ними землей струятся густые потоки железа и свинца, рвут их в клочья и вздымают эти клочья вверх, и никак не дают упасть на землю и успокоиться.

И мне уже кажется, будто мы, осужденные, хоть и сидим, если посмотришь на нас спокойно, похожи на эти изорванные в клочья листья, которые вьются и трепыхаются над пропастью, куда неминуемо должны упасть, и ждем заслуженного вечного покоя, а он никак не приходит. Между ним и нами что-нибудь да влезет, чтобы протянуть это мучительное, полное искушений ожидание. По одному этому понятно, как нелегко переходить границу из мира живых в царство мертвых. И переход этот не окажется коротким, чистым, своевременным и спокойным, как я предполагал, а будет подобен судорогам и корчам задыхающейся на земле рыбы или извивающейся раненой змеи. Еще немного, и мы, подобно этим ветвям и листьям, начнем извиваться под ураганом пуль. Мы заранее стали к этому готовиться: ходят ходуном у нас руки и ноги, глаза косят, чтобы видеть все и ничего не видеть, а выкатившиеся из орбит глазные яблоки застыли, помутнели, покрытые крапинками мертвой крови.

Перед глазами туман. Дышу с трудом. Грудь расширилась — вот-вот лопнет, но продолжает вздыматься. Будто вобрала в себя все, что видят глаза, и вбирает, вбирает, а выпустить не может. Застала меня врасплох выброшенная над головой правая рука. Поднялась сама, как исторгшийся из горла крик, в нелепой инстинктивной попытке защитить голову. Сгорая от стыда, я опускаю ее. Несколько мгновений я не смею поднять глаза, а рука при каждом залпе дергается, хочет вверх. Замечаю, что и мои товарищи вздрагивают, грызут ногти, кусают губы и суют руки в карманы. И вдруг неудержимо меня потянуло убежать от всего этого, вскочить в ливень свинца и покончить наконец со всем. Удерживает меня стыд: ведь придется показать им спину, а это все равно, что пойти голым. Чтобы отвлечься, спрашиваю Попова:

— Только один убежал?

— Один, кажется.

И он сомневается. Невероятно, чтоб столько огня обрушилось на одного человека.

— Сейчас он уже ушел.

— Нет, вряд ли, — говорит Мишо Попов.

— Кто это?

— Не знаю.

И другие не знают. И все разом взялись вдруг расспрашивать: кто, как, почему не сказал, не позвал?.. На какое-то мгновение я подозреваю, что за их словами нечто кроется, умалчивается специально от меня. Потом соображаю, скрывать больше им нечего, и моей подозрительности, превратившейся у меня в манию — во всем чувствовать против себя каверзу, — сейчас пришел конец, могу ставить на ней крест и смотреть спокойно людям в глаза. И я смотрю на них, но они не обращают на меня внимания. На их лицах сквозит нечто вроде укора беглецу. Подло, не по-товарищески так вдруг исчезнуть, никому не доверившись. Это первое нанесенное оскорбление, а второе он нанесет потом, если выберется живым. Скажет: «Будь они порешительней, могли бы спастись, примером тому я». Когда мы будем лежать, заваленные сырой землей, нас станут попрекать, а его ловко прикрытое коварство превратится в доблесть, которой он, живой, будет гордиться.