Борис Камов - Аркадий Гайдар. Мишень для газетных киллеров

• Название: Аркадий Гайдар. Мишень для газетных киллеров
• Автор: Борис Камов
• Издательство: Издательство ФАИР
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-8183-1552-2

Книга Бориса Николаевича Камова создавалась на протяжении почти двух десятилетий. Это — наиболее полное жизнеописание А. П. Голикова-Гайдара. Помимо общеизвестных фактов, автор сообщает о множестве драматических событий, о которых невозможно было рассказать до перестройки и в период разгула «солоухинщины».

Автор поставил перед собой задачу: выяснить, насколько справедливы обвинения в преступлениях, будто бы совершенных А. П. Голиковым (будущим писателем А. П. Гайдаром) в годы Гражданской войны. С обвинениями такого рода с конца 1980-х гг. выступали десятки безвестных «гайдароведов» во главе с автором книги «Соленое озеро» В. А. Солоухиным.

Результаты расследования, проведенного Б. Н. Камовым, оказались ошеломляющими. Ни одно обвинение, если только оно поддавалось документальной проверке, не подтвердилось.

По жанру эта книга — исторический детектив. Автор сопоставляет обвинения против А. П. Голикова с архивными документами, демонстрируя общую безграмотность и лживость «обличителей» во главе с В. А. Солоухиным. Он раскрывает систему мошеннических приемов, фальсификаций и даже картежных передергиваний, которая применялась мнимыми гайдароведами для обмана читателей, циничного их одурачивания.

Для родителей, педагогов, библиотекарей, студентов-филологов и историков, школьников-старшеклассников.

---

— Я пришлю к вам стекольщика, — услышал Аркадий усталый голос матери.

Соседка стремительно прошла к выходу. Аркадий дождался, пока она выбежала, и открыл дверь в комнату.

— Я потрясена, что сын мой — трус! — сказала мама.

— Неправда, я не трус. Хочешь, один пойду на кладбище?

— На беду нашу, трус. Смелый человек либо признается, что он совершил дурной поступок, либо опровергает, если его понапрасну винят. А ты стоял в прихожей — и не признался и не опроверг.

Знаешь, что самое страшное? Если случится нечто серьезное и ты действительно не будешь виноват, начнешь оправдываться, а тебе не поверят. Скажут: «Не верьте ему. Когда он разбил окно, он тоже так говорил. А все видели».

С того дня Аркадий, если был в чем виноват, шел и сознавался:

— Прости, мамочка, но произошла неприятность.

Мама уже не плакала, не говорила, что он трус.

— Я все уладила, — сообщала она час спустя. — Спасибо, что не пришлось краснеть.

А через день-другой случалось что-нибудь опять. Он шел уже к совершенно чужим людям и говорил:

— Извините. Это сделал я.

На него обрушивалась лавина ругательных слов, но поступать иначе он уже не мог.

Сверстники над ним за это смеялись.

Позднее Аркадий понял: преодолевая страх наказания, он преодолевал в себе любой страх. Это не значило, что он перестал всего бояться. Просто у него появились выдержка и воля.

И еще: он, Аркадий Голиков, стал человеком Слова. Аркадий мог напроказить, но он уже никогда не лгал, не говорил: «Я этого не делал» или «Это сделал не я».

Твердость слова его изменила: сделала спокойным, уверенным в себе и независимым в суждениях. Она стала одним из механизмов его раннего взросления.

Надежностью своих обещаний он завоевал доверие товарищей по реальному училищу. Даже тех, кто его мало знал. Они шли к нему за советом и помощью, потому что не с любой просьбой можно пойти ко взрослому, да и не каждому сверстнику можно довериться — разболтает.

Подростки это хорошо знают. И мне это было знакомо тоже.

Когда Аркадий Голиков стал писателем, тема «твердого Слова» прошла через все его книги: «РВС», «Школу», «Военную тайну», «Судьбу барабанщика», через повесть о Тимуре.

Когда Аркадий Петрович хотел высоко поднять своего литературного героя, он говорил: «У него крепкое Слово».

Но сначала тема «твердого Слова» прошла через его судьбу. Аркадий Голиков не изменял Слову, даже если такая верность грозила ему расстрелом[114].

* * *

Накануне вновь объявленного «прощеного дня» военные и милицейские посты были еще раз обстоятельно проинструктированы. Их предупредили, что в городе с утра появятся «люди из леса». Скорее всего, с оружием. Обращаться с ними нужно вежливо. Иначе громадная подготовительная работа пойдет прахом.

Однако следовало быть готовым, что Антонов зашлет в город людей, которые будто бы выйдут, чтобы сложить оружие, а на деле пустят его в ход.

Но самой большой неожиданностью явилось то, что ни один человек в новый «прощеный день» из леса не вышел.

Голиков с утра ни на минуту не оставлял кабинета; ожидая вестей, не притронулся к чаю, который ему принесли. В десять вечера сам обзвонил все посты. Ему подтвердили: ни одного сдавшего оружие нет. В половине одиннадцатого он доложил об этом командующему 5-м боевым участком Пильщикову. Тот — деваться некуда — Тухачевскому. Голиков благодарил Провидение, что не ему выпало докладывать в Тамбов.

В полночь возле штаба 58-го полка раздался винтовочный выстрел. Голиков вскочил, отодвинул занавеску, но разглядеть ничего не смог. При свете уличного керосинового фонаря заметил только, что к перекрестку метнулась фигура, за ней — другая, с винтовкой, видимо, часовой. И по булыжнику в ночной тиши звонко и тревожно заклацали тяжелые подкованные сапоги.

Внезапно стук сапог прервался. На перекрестке послышалась возня. Отчетливо прозвучал то ли испуганный, то ли плачущий голос. Он произнес: «Голиков». Из тьмы вынырнула группа: двое красноармейцев вели кого-то в гражданской одежде.

Затем в кабинет постучали. Вошел начальник караула.

— Товарищ комполка, возле штаба задержан неизвестный. Себя не называет. Пытался проникнуть в штаб через забор. Говорит, вы о нем знаете.

— Введите, — озадаченно ответил Голиков.

В кабинет втолкнули малого лет двадцати, высокого, налитого силой. У него были белесые, давно не стриженные волосы, одутловатое, нездоровое лицо. Полосатый пиджак и такие же брюки, заправленные в сапоги, были испачканы, словно он ползал по земле. Комполка мог поручиться, что ни разу парня этого не видел.

— Отведите меня к Голикову, — с порога, не здороваясь, произнес задержанный.

— Я — Голиков.

— Мне нужен командир полка Голиков. Я Васька Шилов. Он про меня знает.

— Развяжите ему руки, — велел Аркадий Петрович, еще боясь поверить тому, что происходит.

Когда конвойные ушли, комполка сказал:

— Садись, Василий, — и показал на стул возле столика, приставленного к громадному письменному столу.

Шилов сел.

— Что так поздно? — спросил Голиков.

— Я ведь из лагеря позавчера ушел, — быстро и радостно заговорил Шилов. — Винтовочку прикопал, чтобы, значит, с нею не ходить. И со вчерашнего вечера тут и кручусь.

— Чего же не пришел днем? Зачем полез через забор? Тебя же могли подстрелить.

— Робел. Маманя все уговаривала: «Выходи да выходи. Командир молоденький приезжал. Человек такой, что не обманет…» А я хожу — везде часовые. Не знаю, как и подступиться. И в лес обратно идти боязно. Там небось меня уже хватились…

Все это Шилов поведал, сидя на краешке стула. От волнения Василий ерзал, бледнел или внезапно делался пунцовым — тогда он становился похожим на мать. И руки его не находили места. Он то раздергивал полы пиджака, то застегивался на все пуговицы. От возбуждения у Шилова срывался голос, и он против воли поглядывал на стакан остывшего чая и на два ломтя хлеба на тарелке. Это был завтрак Голикова, к которому Аркадий Петрович не притронулся за весь день.

«Есть хочет», — догадался комполка. Выйдя из кабинета, Голиков велел принести горячего чаю и хлеба побольше. Один из бойцов, которые задержали Шилова, принес фаянсовый чайник, стакан с ложечкой и тарелку с нарезанным хлебом. Голиков налил в стакан желтоватого морковного чая, а затем пододвинул тарелку с хлебом.

— Ешь, — сказал Голиков. Взял свой остывший чай и отломил кусочек хлеба.

Он вдруг ощутил, что голоден не меньше Васьки.

Васька обнял громадными немытыми лапищами стакан, чтобы согреться. Несмотря на теплый вечер, он дрожал. Поднес чай ко рту и вдруг со всей силы грохнул стакан о полированный стол.

— Все равно расстреляете! — закричал он. — Так чего суете чай?!

В комнату с наганом в руке вбежал начальник караула и боец, который приносил чай и хлеб, — теперь в руках у него была винтовка. Васька обмер.

— У нас тут стакан разбился, — негромко пояснил Голиков. — Чай оказался слишком горячим. Я попрошу вытереть пол, собрать осколки и принести другой стакан. А лучше кружку.

Боец вернулся с тряпкой и веником. Смел в жестяной совок осколки, вытер лужу, затем принес медную кружку.

Когда они снова остались одни, Аркадий Петрович налил чай в кружку, протянул ее Шилову и взял свой давно остывший стакан.

— Ты, Василий, ешь и пей, — сказал он, — а я буду рассказывать. Понимаешь, всякого народа у нас в тюрьмах достаточно. Посадить еще и тебя? Тебя надо кормить. А ты будешь лежать на нарах… Поставить тебя к стенке? Еще меньше толку. Ты уже ничего полезного для людей не сделаешь. И мы хотим, чтобы ты вернулся домой и работал. Да и жениться, наверное, тебе пора. Поэтому допивай свой чай, доедай хлеб и отправляйся к родителям.

— Под конвоем? — зло спросил Васька. — Вон двое все у дверей стоят.

— Они стоят потому, что ты, не успев прийти, уже начал бить посуду. Но если ты успокоился, то дороги у вас будут разные: ты отправишься в свой Пахотный Угол, а они останутся здесь. О двух вещах тебя только прошу: откопай винтовку и сдай ее в сельсовет. И не забудь каждое утро там отмечаться.

— А это зачем?

— Чтобы я знал, что ты ночуешь дома. Ведь я теперь отвечаю за тебя.

Васька поднялся, не веря счастью и машинально засовывая в карман кусок хлеба. Он дошел до двери и вдруг оглянулся, будто опасаясь, что Голиков сейчас его с хохотом остановит.

— Мы в такие игры не играем, — горько усмехнулся Аркадии Петрович и, выйдя вслед за Васькой на широкую лестницу, громко сказал часовому:

— Товарищ, гражданин Шилов отпущен домой.

Несмотря на поздний час, Голиков позвонил командующему боеучастком.

— Хорошо, — ответил сонный голос в трубке. — Только одна ласточка не делает весны.

Голиков не стал объяснять, что следом за Шиловым могут потянуться и другие.