Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

• Название: Тысячелетняя пчела
• Автор: Петер Ярош
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1982

Автор — известный словацкий прозаик, серьезно заявивший о себе в 70-е гг. Действие его романа-эпопеи происходит на стыке XIX и XX столетий, вплоть до конца первой мировой войны, вызвавшей подъем национально-освободительного движения, в результате которого Чехословакия обрела государственную независимость. История семьи Пихандов как в фокусе отражает судьбы многих поколений словаков, страдавших под игом королевской Венгрии и Австро-Венгерской монархии.

---

— Вот о том-то я и говорил! — только и обронил он.

— А что ты говорил? — вскинулся Аноста.

— Мы ровно пчелы, — сказал Само спокойно. — Никто не избавит нас от нашей работы, а забот добавит всякий! Стоит чуть поднять голову, как нас уже гнут к земле. Когда царь, когда король либо император, другой раз нотар или священник, а станем слишком высовываться, изведут всех!

— Вот ты о чем! — неприязненно поморщился Аноста. — Уж никак ты и в церковь повадился? Неужто опять по вечерам молитвословишь? Наделал в штаны, вот-вот, и думаешь, этого никто не заметит. Думаешь, твое говно не смердит?! Думаешь, что твой сын первый и последний, кого убила преславная Австро-Венгрия? Впрочем, он умер не напрасно!

— Но это был мой сын! — сказал Само.

— Каждый чей-нибудь да сын!

— Живой он был бы куда полезней!

— Вот ты хоть и живешь, а гниешь! — Аноста ткнул в него пальцем.

— Оставь меня в покое, революционером я не буду! Не желаю, чтобы перебили всех моих детей, не желаю, чтобы меня прихлопнули или вздернули на веревке. Вот и все! Я смирился с тем, как живу, потому что знаю — лбом стены не прошибешь. А станет совсем невмоготу, так, что хоть в гроб ложись, оно и само изменится… — сказал спокойно Пиханда.

Аноста махнул безнадежно рукой и вместе с Тольким убрался восвояси. Какое-то время они не тревожили Само. В пору, когда дозревала трава и наливались колосья, он нанялся извозчиком — возил на Машу[101] древесный уголь. Буренки степенно плелись по дороге, а Само, щелкая бичом, шагал впереди. Однажды его ударило дышлом в спину. Оглянувшись, он остолбенел: от дымного древесного угля занялся воз, и коровушки совсем ополоумели. Он с трудом выпряг их. Но и это он принял спокойно. В июне опять примчались к нему Аноста и Толький.

— Ура, ура! — кричал в восторге Аноста. — Основана наша Словацкая социал-демократическая партия![102]

— Ну и что! — обронил Само.

— Неужто ты не хочешь стать ее членом?!

— А зачем?

— Тьфу, да ты помрешь, а так и не дойдешь до истины, — взбеленился Аноста.

— А какова ее программа? — спросил с улыбкой Само.

— Прежняя, но партия — наша, словацкая! — восклицал Аноста.

Само взглянул на Биро Толького — тот молчал.

— А ты, Биро, — спросил он его, — ты-то теперь будешь в которой из них, в венгерской или словацкой?

Биро смущенно почесал голову.

— Я, ей-богу, не знаю, как мне и быть, — пожал он плечами и испытующе поглядел на Аносту.

— Это уж твоя забота! — ответил тот.

— Вот задача! — терзался Толький. — Хоть я и мадьяр, а живу среди вас, словаков, почти всю жизнь… Пожалуй, мне надо быть с вами и в одной партии…

— Правильно, Биро! — ожил Аноста и обнял товарища. — Ты мудро решил, ты же наш… А как ты? — повернулся он к Само.

— Нет! Отстань от меня!

— А, так тебя и разэтак! — вскричал Аноста. — Ты еще не очухался ото сна?

— Говорю тебе, оставь меня в покое!

Они ушли — Само полегчало. К политике, казалось, он потерял всякий интерес. Ему было все равно, выиграл ли на выборах Лани или Стодола[103], не тронуло его «Кровавое воскресенье» в Петербурге, не взволновало основание словацкой социал-демократической партии, как и не соблазнили те, что толпами переселялись за море, в Америку. Он работал и ждал. Не знал, чего ждет, но ждал. Будто надеялся, что придет, случится что-то необыкновенное… И вдруг оно случилось! На исходе лета вспугнутый чем-то конь убил мельника. Зерно дозревало, и сельчане не знали, кто его смолотит. Само ожил. Он обошел всех, от кого зависело дело, молил, просил, грозился и, наконец, получил мельницу. Чтобы арендовать ее, продал землю. И вот так Само Пиханда стал мельником на Перепутье.

Глава шестая

1

Само Пиханда со всей семьей переселился на арендованную общинную мельницу — в трех километрах ниже Гиб.

Мельница высилась над рекой Гибицей, метрах в двухстах до ее впадения в Ваг. На своем многокилометровом извилистом пути от истоков в предгорьях Криваня речка вбирала в себя уйму ручейков, речушек и родников. У мельницы ее течение становилось бурным, бегучим и легко вращало огромное колесо. Воды тут везде было с избытком. Неподалеку в Ваг впадала речка Боцянка, чуть повыше — Черный Ваг.

Мельница стояла на Перепутье.

Проезжавшим по главной дороге из Градка через Гибе на Спиш или из Липтова через Чертовпцу в Верхнее Пригронье до Брезно или же в обратном направлении не миновать было мельницы. От нее рукой подать в Кралёву Леготу, Довалово, Вавришово, да и в Сварин. Здесь мололи зерно хлебопашцы из Гиб и окрестностей, в основном из Порубки и недалекой Кралёвой Леготы. До железнодорожной станции было меньше километра. Близ мельницы обреталось несколько домкаров[104], и в двух-трех шагах выстроил виллу скульптор Штробль[105]. Ежедневно вокруг мельницы толклась прорва людей. Гибчане, что шли на поезд и с поезда, учащиеся, бродяги, лесники и рыбаки, железнодорожники и дротари, цыгане и купцы, священники, учителя и случайные путники. Само Пиханда не уставал диву даваться и уже через неделю поделился с женой:

«Тут, пожалуй, куда способнее быть корчмарем, нежели мельником!» Осенью, весной и зимой всякий день приезжали крестьяне — то с зерном, то за мукой, отрубями и мякиной.

Мать Само — Ружена пробыла на мельнице несколько месяцев, но спалось ей там неспокойно. Она воротилась в село и стала домовничать у Кристины. Однако нет худа без добра: Самовым ребятишкам не приходилось всякий день — и в снег и в слякоть — топать в школу и обратно. Иной раз по два, по три дня жили у бабушки.

Само решил разбогатеть.

Мало было обмолота, он еще обрабатывал землю — ту, что арендовал у Валента. Выкашивал и засаживал малый участок при мельнице. Держал коров, овец, поросят, кур, гусей и уток. Мария, размечтавшись об индюшках, достала выводок. С индюком, правда, было хлопотно — наскакивал на людей. Поток у мельницы всегда кудрявился форелью. И разумеется, в мельничихиной кухне не переводился рыбий дух. Само надсаживался как лошадь, но не жаловался. Трудился сколько мог и сколько хотелось. За тяжелой работой как-то легче жилось.

Две овчарки сторожили мельницу.

Ночами они так лаяли, словно решили не умолкать до скончания века.

2

— Горшки починяю, оплетаю! — раздалось как-то под вечер у мельницы.

Дети скучились вокруг дротаря, и Мария позвала его в дом. Дротарь сел на низкий стул, короб поставил рядом.

Мария принесла три дырявых горшка.

— Вот этот больно прохудился, — указала она на один.

— Чинил я и похуже, — сказал дротарь. — Если горшок стоящий, можно все жестяное дно сменить. — Улыбнувшись, он с любопытством оглядел Марию. Мастер принялся за дело. Мария разрешила детям смотреть, как он чинил первый горшок, а потом погнала ужинать и в постель.

Мельница однозвучно отбивала свою мелодию.

У каждой мельницы — она своя.

Само вышел из мукомольни к дротарю весь белый, поздоровался и пошел умываться. Раздевшись до пояса, вымылся и вытерся большим льняным полотенцем.

— Проголодался! — Он схватился за живот.

— А его позвать? — спросила Мария, указавши на дверь, за которой еще постукивал дротарь.

— Позови!

Подождав, пока дротарь кончит работу, они пригласили его к столу. Он вымыл руки и, бодро сев за стол, принялся с аппетитом закусывать.

— И охота вам бродить вот так по свету! — заметил Само.

Дротарь поднял на него удивленный взгляд.

— А кто ж вам худой горшок починит? — спросил с улыбкой.

— И то сказать! — Мария взяла сторону дротаря.

— Да с прибытком ли вы? — не отставал Само.

— У меня жена, дети, — ответил дротарь. — А земли — кот наплакал, вот и делаю, что умею. Ремесло и короб от родителя получил, да и сыновья мои пошли по дротарной части. С горем пополам, а кормимся своим трудом. Зато чего навидался на свете — ни за какие деньги не купишь. Во Франции однажды видел я мужичину, у которого голова была что бочка из-под капусты, а высунутым языком он пятки облизывал…

Мария, недоверчиво поглядев на дротаря, улыбнулась.

— Не верите, ясное дело, — сказал он. — Не хотите — не верьте, а я, право слово, не вру. Такого нагляделся, что и не поверишь, — диво ли, что и вы сомневаетесь. Ну а видели бы вы женщину, у которой было тридцать пять ребятишек, а самый махонький мальчонок — величиной с грушу, тоже бы дивовались… Точь-в-точь с грушу, ни-чуточки не больше. Плясал, прыгал, говорил, в одежке ходил, а сам с грушу. Сказывали, ему уже тогда сорок стукнуло. То был Янко Грашко[106]! Как бог свят, Янко Грашко!

Само рассмеялся, Мария толкнула его локтем.

— Что ж, у него и глаза, уши, зубы, все было? — спросила она.

— Все на месте, как у всякого. Он даже курил, и папироса была не намного короче его… Сплел я ему из тонкой проволоки мебелишку, чтоб есть и спать было на чем. От радости он в момент на меня вскарабкался, а потом мы оба упились. Он — из наперстка, я — из стакана.