Антология - Поэзия Латинской Америки

• Название: Поэзия Латинской Америки
• Автор: Антология
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1975

В сборник вошли произведения авторов: Хосе Марти (Куба); Рубен Дарио (Никарагуа); Леопольдо Лугонес, Эваристо Карриего, Энрике Банчс (Аргентина); Рикардо Хаймес Фрейре, Франц Тамайо, Эктор Борда (Боливия); Олаво Билак, Мануэл Бандейра, Раул Бопп, Сесилия Мейралес, Тьяго де Мелло, Жеир Кампос (Бразилия) и др.

Многие поэты переводятся на русский язык впервые.

Перевод с испанского, португальского и французского:

И. Чежегова, В. Столбов, П. Грушко, Л. Мартынов, О. Савич, С. Гончаренко, А. Старостин, И. Тынянова, Ф. Кельин, К. Азадовский, М. Квятковская, Э. Линецкая, А. Големба, М. Донской, Н. Горская, Т. Глушкова, Б. Слуцкий, М. Самаев, В. Васильев, А. Гелескул, Р. Казакова, А. Эйснер, А. Косс, М. Ваксмахер, Т. Давидянц, Д. Самойлов, Е. Гальперина, П. Антокольский, Л. Лозинская, Б. Дубин, Г. Кикодзе, Ю. Петров, М. Тарасова, И. Эренбург, С. Северцев, С. Мамонтов, И. Копостинская, Ю. Мориц, Э. Гольдернесс, Н. Булгакова, В. Резниченко, Т. Макарова, И. Лиснянская, М. Зенкевич, С. Кирсанов, М. Алигер, Л. Осповат.

Вступительная статья В. Столбова.

Составление В. Столбова (испаноязычные страны), Е. Ряузовой (Бразилия), М. Ваксмахера (Гаити).

Примечания:

В. Столбов 1-51, 73–86, 106–117, 148–176, 201–218, 234–250;

С. Гочаренко 52–72, 122–147, 177–200, 219–233, 251–300;

Е. Ряузова 87-105;

Е. Гальперина 118–121.

---

Хосе Клементе Ороско «Окоп».

Роспись в национальной подготовительной школе в Мехико.

1922–1927 гг.

КАРЛОС ПЕЛЬИСЕР[193] Перевод Б. Дубина Желания

Зачем ты мне руки, тропик,
наполнил красками дня?
Камня коснуться — станет
чашей, полной огня.
Дальних краев затишье в час, когда ляжет мгла,
я взбудоражу эхом радужного стекла.
Дай хоть на миг иную
долю — не зной и крик!
Дай поменять широты
сердца — хотя б на миг,
с сумерками смешаться в осиротелом доме,
замереть на балконе, что обветшал и тих,
спрятаться с головою в складках накидки тонкой,
нежной рукой коснуться долгих волос твоих,
пеной взлететь над мысом кроткого отреченья
и воплотить раздумье только в тончайший штрих.
О хоть на миг разжалуй
из вестовых огня!
Зачем ты мне руки, тропик,
наполнил красками дня!

Боливару

Не оставляй народ свой, благослови и помилуй! —
волей твоей в пустыне зазеленеет лавр.
Тот, кто затмил вовеки славу земную, может
соединить столетья, милость нам ниспослав.

Силу свою вдохни в нас и воскреси денницу
что занималась в Андах, край озаряя наш.
Взвей свой клинок лучистый над беспросветной тучей
и милосердным миром наше чело помажь.

Если твой след заветный спутают ложь и злоба
нас уводя от солнца с торных твоих путей, —
скульптор отчизны нашей, ныне восстав из гроба,

собственною рукою в память векам отлей
сердце твоих республик, ждущих сегодня, чтобы
снова явилось миру чудо любви твоей.

ХОСЕ ГОРОСТИСА[194] Перевод В. Васильева Песни в лодках

Кто мне купит апельсин?

Кто мне купит в утешенье
сочный, яркий, как кармин,
в утешенье кто мне купит
в форме сердца апельсин?

Жжет мне раны соль морская,
в сердце боль.
Соль морская в моих жилах,
на губах морская соль.

Кто свои позволит губы
целовать?
Белый колос поцелуя,
не могу тебя сорвать.

Кто моей напьется крови
допьяна?
Я не ведаю, застыла
иль еще течет она.

Если спросу нет на сердце, —
горе мне! —
значит, сердце затерялось,
словно тучка в вышине.

Затерялось, словно лодка
посреди морских пучин.
Кто мне купит в утешенье
яркий сочный апельсин?

Радуется море

Я ходил дорогами тернистыми
за банановыми листьями.
Радуется море.

Я ходил, куда манил
повелитель всех ветрил.
Радуется море.

Ведь луна (а ей пятнадцать лет всего-то) —
серебро, кармин и позолота.
Радуется море.

Ведь луна над морем, радости полна,
ароматом тубероз напоена.
Радуется море.

Семь бутонов распустились у дороги
и моей невесте кланяются в ноги.
Радуется море.

Семь бутонов, а дыхание одно,
голубиною сверкает белизной.
Радуется море.

Жизнь, сорву я эти белые бутоны,
что возлюбленной моей кладут поклоны.
Радуется море.

Жизнь, любовь моя чиста и молода,
очернить ее не дам я никогда.
Радуется море.

САЛЬВАДОР НОВО[195] Перевод В. Столбова

История

«Пусть умрут гачупины[196]!»
Отец у меня гачупин.
И учитель глядит в мою сторону злыми глазами.
Нынче он говорит о войне,
о жестоких и подлых испанцах,
они убивали индейцев.
Наш учитель, он тоже индеец.
И мальчишки кричат:
«Пусть умрут!
Пусть умрут гачупины!»
Но я не кричу.
Мне противно.
Пусть умрут гачупины!»
Но я не кричу.
Мне противно.
Какие они дураки!
Да, история так говорит.
Но при чем тут отец
или я?

Эпифания

В воскресение
Эпифания не вернулась домой.
Я слыхал, говорили соседки,
что какой-то чужой мужчина
увел с собой Эпифанию.
И когда я спросил у служанок:
а куда он ее увел,
мне сказали — в какую-то комнату.
Но никто не мог мне ответить,
где она, эта комната.
Мне она представлялась пустой и холодной;
сырая земля вместо пола;
окон нет, только двери на улицу.
Никого в ней не мог я увидеть,
хотя много думал о ней.
Однажды вечером
Эпифания вернулась домой.
Я бежал за нею по саду
и просил рассказать мне,
кто был он, тот мужчина,
и что он ей сделал,
и почему пустой была комната,
как коробка, оставшаяся без подарка.
Эпифания смеялась и убегала,
а потом распахнула калитку
и впустила улицу в сад.

Любовь

Любить — это значит — когда ты со мной,
Робко молчать и ни вздохом не выдать себя,
А когда ты уйдешь, вспоминать твой голос,
И в ладонях хранить теплоту твоих рук.

Любить — это значит — тебя ожидать,
Будто ты неизбежно придешь, как закат,
Ни раньше, ни позже. И мы будем одни,
В мире игрушек и сказок,
На высохшей за день земле.

Любить — это значит — когда тебя нет,
Слышать в дыхании ветра запах твоих волос
И глаз не сводить со звезды, на которую ты ушла,
Когда ворота ночи захлопнулись за тобой.

ЭФРАИН УЭРТА[197]

Проспект Хуареса Перевод Ю. Петрова

Ты все теряешь: дни, любовь к отчизне,
страсть к женщине любимой, сон и силы,
и волю к жизни, и права на нежность,
и, обезумев, ты идешь, а рядом —
желанья, мир, огни — и ничего-то
не знаешь ты — ведь сказано однажды,
что людям ничего не должно знать.

Глухая поступь голода — как ругань,
как ранящие чуткий слух удары
волны порока мутной, как холодный
блеск мраморных надгробий, и как веток
скорбь обнаженная, как дрожь готовой
замерзнуть и оледенеть воды.

Есть в воздухе река — хрусталь и пламя,
есть море голосов и вопль дикарства,
есть ранящие мысли и предметы,
есть краткий шум рассвета, и предсмертный
крик ночи этой вот, и новой ночи,
и всех ночей вселенной, увлаженных
испариною горьких, скорбных ртов.

Идешь ты, как по роще кипарисов,
по острым, удлиненным теням страха,
впритык к подножью смерти. И не знаешь
ты ни о чем — ведь сказано однажды,
что ничего никто не должен знать
и говорить — ведь все, что скажут, — это
мольба, прощанье, лозунг и приказ.

Не замечай сочувственного взгляда,
по дебрям осторожно пробирайся,
ты — не хозяин неба над тобою,
ты по-пспански говоришь — и видишь
угрозу голубых и чуждых глаз.

Ты — карлик рядом с родом великанов,
сраженный страхом дня, и скорбью ночи,
и фальшью душ — и только падший ангел
поэзии, раскрыв, раскинув крылья,
тебя сумеет, может быть, спасти.

Идешь навстречу мукам, чтоб пронзили
тебя шипами родины погибшей,
чтоб задушили гомоном отелей,
где все гниет в вонючем море виски.

Идешь в ничто, забытый целым миром,
и ты не видишь мрамор Хуареса
и лавры, опозоренные смехом
мошенников различного калибра;
преследуют тебя, идут по следу
азалии из штата Алабама,
магнолии с горячей Миссисипи,
спешат политиканы-пеликаны
и розы из садов Луизианы,
ромашки, незабудки и фиалки
из Тéхаса, Миссури, Иллинойса…
И миллионы Библий, что похожи
на миллионы мертвых голубей…

Ты смотришь на деревья и мечтаешь
о непорочности вещей любимых,
о чистой доброте старинных улиц
с их смехом древним, с молнией, упавшей
на кожу, позлащенную любовью
смеющегося, ласкового солнца…
Друзей ты видишь, а друзья похожи
на тень друзей, на тень герани, розы,
на лавра тень, бескровную, как траур.

Что за страна, в которой жить пришлось нам?
Где волшебство спокойствия, где чудо
той тишины, где все любви подвластно?
Нас столько миллионов — неужели
нам по-английски надо говорить?
Сам спросишь — сам ответа избегаешь,
как тело — раскаленного гвоздя…
Ведь все горит как будто, все пылает,
а между тем, все — прах, все — куча пепла:
в походке девушек, гармонии лишенной,
надушенного тлена клокотанье,
плач по судьбе на юношеских лицах
и вялая игра с недальней смертью
в померкнувших глазах у пожилых.

Все будто бы пылает, словно крепость,
огнем и кровью взятая. И сердце
пейзажем этим пахнет. Пахнет воздух
иссохшими телами мертвых мыслей.
Поэты пахнут мрамором и бронзой.
И медленно все это догорает,
как на большом кладбищенском костре.

Все словно умирает постепенно.
Все — пыль, сто раз истертая ногами.
Отчизна — пыль, хотя она должна быть
живою плотью… Нет ее! Из сердца
ее изъяли, вырвали, а сердце
опустошенное — под каблуком.

Бежать, бежать от буйволов свирепых,
все растоптавших, от всесильной злобы
тельца златого, карлика-тирана,
республики, все взявшей, все купившей, —
озера, электричество и банки;
бессмысленно уже взывать к Линкольну
и незачем глядеть на Хуареса —
топор врага обоих обезглавил,
нет уваженья ни к какому миру,
нет уваженья ни к какой любви.

Нет уваженья к воздуху, которым
мы дышим все, ни к женщине любимой,
ни даже к сочиненному тобою
стихотворенью… Это оттого, что
нет милосердья к родине, в которой
течет страдальцев праведная кровь.

Да, братья, все, все кажется погибшим,
покуда в нашем Мехико — простите,
в Мехико-Сити! — дикари надменно
шагают по проспекту Хуареса:
туристы — знатоки киноискусства,
вздыхатели об «унесенных ветром»,
и гангстеры-убийцы, и «Мисс Тéхас»,
миллионерши-психопатки (сотни
разводов за плечами!) — все поганят
и топчут красоту и пожирают
«Молитву Гетесберга», и страницы
Уитмена, и чаплинские фильмы,
и паспорт Поля Робсона, а после
тебя бросают тут же, на асфальте,
с разорванным английской речью слухом,
с открыткою Чапультепéка, смятой
в ненужный и беспомощный комок…

АЛИ ЧУМАСЕРО[198]