Олег Юрьев - Новый Голем, или Война стариков и детей

• Название: Новый Голем, или Война стариков и детей
• Автор: Олег Юрьев
• Жанр: Контркультура

---

Я, в дедушкин трофейный бинокль “Карл-Цейс-Йена”, безотрывно смотрю, как бургомистры, или на местном диалекте шофеты, оба в зеленых егерских шляпах с перышком обок, поочередно проходят вдоль выстроенных по возрастанию грудного угла девок, покачивающих под фольклорными рушниками мяс‚ отбивных рук (блондинка-брюнетка, блондинка-брюнетка, рыжая... - да они все одно тут стоят каждый вечер в суконных жилетках, ушастых кроссовках и под юбками без трусов, как шотландская гвардия - вот и сгодились). Сводный ужлабинско-юденшлюхтский оркестр вздувает волосатые щеки и лобные ижицы, старается передудеть вертолеты, с трех часов пополуночи зависшие над ущельем - гладкие равнодушно-напряженные лица с увеличенными жвальными желваками смутно виднеются из кабин. А мне не слышно ни тех, ни других - к ушам, надежно защищенным заглушками “Беруши бытовые обоеконечные, пр-во кооператива “Филармония”, Ленинград, 1987", лишь тупые волны тишины подступают. Оркестр чешским деревом, видимо, забегает за немецкую медь - щеки надуваются все торопливей. Яначек! Толстая девка - жизнь моя! - справедливо заметил Ярослав Гашек. Сначала Принцепса изображает юденшлюхтский д-р Хайнц-Йорген Вондрачек, милостиво кивая на все страны света, потом жидовско-ужлабинский пан Индржих Вернер, благосклонно помахивая незажженной сигарой “Портагас”, потом опять Вондрачек, потом снова Вернер, и так до бесконечности, или, как писали в старинных театральных ремарках, та же игра. Старики вконец запыхались выкатывать к рукопожатию пальцы из выставленных перед животом кулаков. Я смотрю и смотрю вниз, смотрю до бесконечности вниз - не хочу, чтобы глаза мои поднялись на противостоящую башню, на горящее в ней полукруглое окошко без шторы. Это на чешской стороне у них настоящая антикварная башня, не иначе, как донжон карликовой крепости барона фон Юденшлюхта, снесенной в начале двадцатого века рачением прусско-королевского землеустройства, - первый барон был человек неизвестного рода и племени, по намеку хрониста Иоганна Богемца (слепец прозревший и возговоривший немой), может быть, даже крещеный еврей, получивший от Рудольфа, императора Священной Римской Империи Германской нации, баронство и ущелье с неразумными хазарами в лен, наградой за важную услугу, определеннее в жалованной грамоте не обозначенную. Хорошая, старая башня, уютно-удушливо пахнет старым камнем, старой кровью, старым семенем, не то что эта моя новодельная, где я живу - бетонный бункер времен предыдущей войны, расколоть его не удалось ни английским бомбам-двойчаткам (британский лорд, свободой горд, сковывал цепью фабричные бомбы, для создания деморализующего воя и экспоненциального усиления убойного действия), ни советским катюшам (известным в здешних краях как “Stalinorgel” - сталинские орг‚ны), а снести - не вышло у семи западногерманских стройтрестов по очереди, как они его ни подталкивали плечиком турецким да югославским, - потому бункер был передан на баланс культурфонду судетских землячеств. С виду, впрочем, обе башни - под мглисто-грачиной шкуркой заиндевелого моха и под растресканной штукатуркой под ним - неотличимы одна от другой. К обеим от площади по триста девяносто ступеней винтом, обе вросли тылом в отвесы расщепленной ущельем горы - только макушки чернеются над вершинами, сейчас с тусклыми домиками из пупырчатых сборных панелей (вероятно, зенитные установки на случай внезапной воздушной атаки) и матрацными флагами в честь высокого гостя. Чешское небо темнее немецкого, горше и т˜чней, как чешское пиво. Там, в глубине окна, Джулиен Голдстин из Цинциннати, гость Института Центральной Европы и Африки, арендующего у жидовско-ужлабинского магистрата донжон, сейчас уже, собственно говоря, должен бы дома быть, осторожно снимать с себя приталенный малиновый пиджачок, оказываясь в золоченой рубахе с поднятым воротом и от колена раструбленных тесных штанах - но нет его, не видать. Опять шатался всю ночь, Кот Валерьяныч, уже вторую подряд! ...Упаси бог, не стряслось ли чего с ним? ...С бывшей западногерманской стороны из переулка выходят две сутулые тусклые куртки, мужская и женская, и направляются к телефонному автомату на бывшей восточногерманской. Потекшими потемневшими спинами заслоняют той еще конструкции аппарат: первым долгом в будке выключается свет. Может, там дождь внизу? - я не умею определять, есть ли дождь, снаружи по отношенью к дождю. Цыганенок Гонза, сдуваемый с площади нависшими на трех вертолетах преторианцами (из тех преторианцев, что прикладывают руку к пустой голове), целится из-за угла и беззвучно пукает сизой губой. Джулиен Голдстин, если бы был, был бы уже без рубашки - худой, ребристый, грудастый - и начинал бы - не без труда, что при загипсованной ноге и понятно - скатывать брючки, оказываясь в звездно-полосатых трусах “плавки” с нечеловечески оттопыренным передом. Каждое утро в 10:13 (в 10:09 приходит автобус из Гофа) всё то же самое - было бы можно городские часы проверять, если бы хоть одни из них хоть куда-нибудь шли. Потом, переступая ногами без икр, стянет и плавки, развяжет у себя на крестце ремешки гигантской эбонитовой письки, постоит перед зеркалом голый, сутулый, безбедрый, полутораногий, устало растирающий покатый лобок (бритая щель восходит почти до пупа - злой королек, умеющий п‰сать стоя и пис‚ть лежа), и, в махровом халате, с дешевой чешской сметаной на лбу и щеках, рухнет под торшерный глаголь на тахту - плоский компьютер мигнет голубеньким со сведенных коленей.

Сходить что ли в Жидовску Ужлабину, в бывшую столовую бывшего рудника им. Клемента Готвальда, ныне кафе “Кафка” - позавтракать палачинкой, толстым, бледным, переложенным взбитыми сливками, вчетверо сложенным нерусским блином, щедро опорошенным порошковым какао? Спите мирно, палач с палачинкой... Или в сереющий сквозь наклонный парк замок (тоже останок бывшей бароновой крепости) в начале серпантина к шоссе - выпить у беглых советских маланцев грузинского чаю с молдавскими сушками? Или на площадь спуститься - позвонить за бесплатно (продырявленной немецкой монетой на ниточке) в Нью-Йорк: папе с мамой, печально сидящим на кухне перед окном, полным красного кирпича? А можно и в Ленинград бывший - тем, кто еще не уехал или еще не умер, немногим. Хотя нет, пожалуй, лучше не надо - при всяком движенье так ноет какая-то жила в правом бедре, что не то что спуститься по лестнице (триста девяносто все же ступенек!), но и просто присесть невозможно - можно только стоять, подсогнув правую ногу. Да и звонить из телефонной будки опасно - во утаение баритона я представился в администрации бункера и повсюду немою, а изъясняюсь посредством бумажек с надписями на известных и неизвестных мне языках, звонить же и блядовать, как тот ежик, приходится ездить в Карлсбад, переодеваясь в поезде Гоф-Карловы Вары мужчиной с усами. Д-р К. Трегер как прознал у себя в Нюрнберге про мою немоту, так чуть не умер от счастья, что я ему кроме женской и квоту на инвалидов довыполняю еще, по которой у фонда трехлетняя накопилась задолженность, и от полноты чувств прислал мне отчаянно непричесанного, особенно на щеках, Бетховена нарояльного типа в подарок - керамически-рыжего. ...Но в замок все одно не попасть: Йозеф Тон, общежитский дворник и управдом в одном желтовато-круглом лице, что у немцев называется хаузмайстер, а у чехов, кажется, д‹мовник, не разомкнул еще с ночи ворота и не поднял ржавого мостика надо рвом - третьего дня, разговаривая между собою на суржике, ушли перед сном прошвырнуться и никогда-никогда не вернулись заслуженные артисты разговорного жанра Кабардино-Балкарской АССР Корольштейн и Полурабинович, тел пока не нашли. Говорят, на горных дорогах пошаливают дезертиры из постепенно отводящейся в Скифопарфию группы войск, а атаманом у них, говорят еще, бывший ефрейтор стройбата - грозный жиган-жиганок с невероятной какой-то фамилией, типа, чти ли, Жидятый.

4. ДНИ ПЕРЕИМЕНОВАНИЙ

В створке бойнички моей, в полукруглоголовой, растворенной вовне, матово переливается и пересекается с сумеречными соплями над площадью - скошенно, немо и яростно - ромбовидное отражение телевизора “Stassfurt” производства б. ГДР (сам он за спиной у меня, на комодике - старинный, гигантский, разделан под серополосатый орех, а на нем рыжими бакенбардами страшный Бетховен) - переливалось бы, будь он включен. Но включается и выключается он по своему разуменью - когда хочет: клавиша “вкл.” утопла и не выковыривается, а пульта дистанционного управления, иначе называемого еврейский баян, к древнему “Штассфурту” не полагается. На второй день, как я въехал, что-то заскочило в серебре и стекле его внутренностей, или же неприспособлен он оказался ментально к двадцати четырем немецким программам общеимперского кабеля, пяти чешским, CNN, “Евроспорту”, MTV и TRT - страстному турецкому иновещанию имени Полада Бюль-Бюль-Оглы: изображение стало перескакивать с канала на канал, через каждые тринадцать секунд регулярно. Закона его перескоков я тогда выявить так и не смог, хоть и сидел перед ним часы напролет по-турецки - дни напролет, месяцы (в подоле распяленной коленями юбки лубяной короб с казинаками, похожими на обломки солнечно-пыльных крепостей левантинских, из турецкой же лавки) - на бобрике, засеянном крошками и свитками извилистой пыли (Божена-уборщица уехала отдыхать на Канарские острова и вышла там замуж за цыганского барона Виталио, репатриировавшегося из Ленинградской области как республиканский ребенок), сидел и записывал в сувенирный блокнотик “700 лет Юденшлюхту” бесконечные столбцы номеров. Месяца три с половиной, со второго дня, как приехал, сидел напролет, до середины апреля, потом от турецкого сидения этого у меня стали сдвигаться и щелкать мениски, и я уехал в бывший г. Ленинград - недели на две по архивному делу.