Станислав Рассадин - Книга прощания

• Название: Книга прощания
• Автор: Станислав Рассадин
• Издательство: Текст
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7516-0760-9

Мемуарная проза известного писателя и литературоведа С.Б.Рассадина. Автор знаменитой статьи «Шестидесятники», по заглавию которой впоследствии был назван целый период интеллектуальной жизни России, рассказывает о своих друзьях, замечательных людях, составивших цвет русской культуры второй половины XX столетия, – Окуджаве, Слуцком, Искандере, Самойлове, Галиче, Козакове, Рсцептере и многих других.

---

Так вот. Я, нежно любя и помня Корнея Ивановича, рад, что – не переделал. Ничто оскорбительней не искажает образ кого бы то ни было, чем почтительные придыхания, отчего, прошу прощения, отвратителен, скажем, запрет, в свое время наложенный семейством Твардовского на мемуарный очерк Юрия Трифонова – конечно, почтительнейший. (Нельзя и упоминать о запоях Александра Трифоновича!)

В описаниях Шварца – вполне допускаю, предвзятых – обнажились мучительность и, повторю, самомучи- тельность долгой жизни Чуковского.

«…Современники, – писала его дочь Лидия (в письме к Давиду Самойлову), – не очень наблюдательны и очень легко создают и лелеют легенды и мифы.

К. И. был человек одинокий, замкнутый, сломанный, бессонный, страдавший тяжелыми приступами отчаяния. Считал себя бездарным. Мучился – долго – незаконнорожденностью. Женат был на женщине, которая последние лет 20 своей жизни была, несомненно, психически больна. Женился рано, 19-ти лет, и тяжким трудом содержал большую семью.

Если взять его биографию объективно, то в ней 3 большие несчастья:

1) смерть Мурочки, 2) гибель Бобы, 3) то, что К. И., рожденный критик, вынужден был этот главный свой талант закопать в землю. Начиная с 30-х гг. он уже выступал не как критик, а только в защиту…

Конечно, если сравнить его судьбу с судьбами АА или О. Э. или Б. Л. (понятно, Ахматовой, Мандельштама и Пастернака. – Ст. Р.) – то – то – он счастливец. Но я-то видела его изнутри…»

Теперь видим и мы все – в «Дневнике», в беспощадном рассказе о мытарствах и страхах, о ежедневной битве за кусок хлеба, о цензурных гонениях: от времен гениального «Крокодила», в коем большевистские литкомиссары нашли политическую крамолу (притом «дооктябрьскую шавку» Чуковского травила не только несметная мелочь, но и, допустим, Троцкий и Крупская), до предсмертной поры, когда целые три книги оказываются под запретом. Когда старика, Ленинского лауреата, унизительно мучают, заставляя выбросить из переиздания классической книги «Высокое искусство» страницы о Солженицыне. (Который, кстати сказать, как раз в опальные годы у Чуковского жил, скрывался – хотя это было, конечно, известно всем, начиная с ГБ.)

Больно читать о взлетах внутреннего достоинства, затем – о муках падения: «Я сказал, что это требование хунвейбинское, и не согласился». Но идет время, давление возрастает, сил остается все меньше, и: «Сегодня, увы, я совершил постыдное предательство: вычеркнул из своей книги «Высокое искусство» – строки о Солженицыне… Я увидел, что я не герой, а всего лишь литератор, и разрешил наносить книге любые увечья…»

И – попытка самооправдания, тем более трогательная, что излишняя: «Книга все же – плод многолетних усилий…»

Для уничижения собственной персоны не всегда и надобен подобный повод:

«Выступал в Политехническом… Меня по-прежнему принимают за кого-то другого. Что делалось!… Я чувство- нал себя каким-то мазуриком. Ведь, Боже мой, сколько лряни я написал в своей жизни…»

В таком беспощадном свете и дневниковая запись насчет моей новомирской статьи («Он делает меня крупнее, чем я есть»), и ирония («Кладу вашу статью под подушку») всерьез выглядят недоверием к высокой – завышенной – оценке. И может быть, к самому автору статьи, заслужившему язвительную характеристику?

Прибавим прославленное лукавство. «Не пускайте ее! Скажите, что я умер! – углядев в окно незваную гостью. И через минуту знакомое: – Голубушка, как я сча-астлив!…»

Что говорить, лукавец. Так что когда я нашел в «Дневнике» сдержанно-благосклонный отзыв о себе самом («Был V меня вчера Рассадин. Впечатление симпатичное»), то не то чтоб обрадовался, а словно бы успокоился. Кто его знает, мог и припечатать, с тем и отправив в историю.

СТАРИКИ (2)

Существует, как слишком известно, понятие: профессиональная деформация. У врачей, привыкающих к страданию до степени равнодушия и цинизма, хотя, возможно, продолжающих делать свое дело столь же профессионально. У судебных следователей – и т. д., и т. п.; а как с писателями?

То есть сам вопрос вроде бы чисто риторический: чересчур уж много примеров деквалификации, наглядных тем более, что люди этой профессии на виду («самоубийством» с помощью простейшей метафоры назвал я сам – в книге, озаглавленной соответственно «Самоубийцы», – распространеннейший, хотя всякий раз индивидуальный, случай отказа от собственной талантливости. Ее преодоления). Но можно ли признать подобную деформацию именно профессиональной – по крайней мере, только такой?

Писательство (простите очередную сугубую тривиальность) – такое дело, которое, что б там ни говорили, непосредственно связано с комплексом качеств психических, интеллектуальных, этических, попросту человеческих, – эта связь, добавлю, отнюдь не замечена мною в иных творческих областях, в живописи или музыке. То, что мы с неудовольствием узнаём о Вагнере, не помешало ему быть гением. «А Бонаротти?…» Почему бы и не поверить в конце-то концов, что Микеланджело в самом деле распял натурщика? Не верит – автор «Моцарта и Сальери», литератор…

В его – говоря широко и от безбрежности широты не пугаясь наглости присоединения, в нашем – деле деформация равна деградации. Я уже мельком упомянул, сам заново удивившись воспоминанию, что Юрий Бондарев в начале шестидесятых был не только талантлив (вот вкуса – его всегда не хватало явственно), но и скромен, симпатичен, порядочен. И при всей кричащей контрастности его прежнего и нынешнего состояний путь, им проделанный, зауряден.

Как бы то ни было, на фоне, где деградация, «самоубийство» этого небуквального рода едва ли не превратились в обычай (да что там – превратились, перестав удивлять), с особенной нежностью вспоминаешь… Ну, к примеру, «старика» Паустовского, с которым лично меня свела судьба, принявшая облик незабвенного Бори Балтера, любимца Константина Георгиевича, в последние годы – его опору; и частые посиделки в тарусском доме Паустовских зимой 60-го и летом 61-го вспоминаются даже не своей содержательностью, может быть, и вовсе не ею, каким бы рассказчиком из породы великолепных врунов ни был «старик» (походя вспомнилось: то и дело прерывавшийся властным жестом супруги, Татьяны Алексеевны: «Костик, ты не так рассказываешь!»), но – счастливой легкостью. Которая робко, под постоянной угрозой исчезновения, вскорости подтвердившейся, еше витала в воздухе той поры, а здесь, в островной Тарусе, словно обретала надежность и легитимность…

Примерно тогда же я недолгое время появлялся в доме Николая Николаевича Асеева – сперва по литгазетским делам, потом по давнему интересу не столько к нему как таковому, хотя, разумеется, не без того, но к нему как «другу Маяковского». И даже пользовался его расположением (поэт Юрий Панкратов – мне: «Он что, действительно поливает для тебя пирожные коньяком? Ну, значит, он тебя полюбил!»). Впрочем, вскоре начал увиливать от визитов, а когда телефонный звонок Асеева, обычно длившийся около часа, настигал меня в «Литгазете», маялся и роптал.

Кончилось его злой обидой (несправедливой, основанной лишь на том, что начальство не захотело напечатать ›1 о статью); до меня доходила ругань в адрес «этих литера- |\рных мальчиков Рассадина и Окуджавы» (Булат обвинялся в том же), но разрыв сознаю с нынешним острым недовольством собою. Хотя бы и как будущим автором них воспоминаний. Не хватило нормального любопытства, нс говоря о более основательных достоинствах вроде простой человеческой терпеливости, – и в результате что могу вспомнить?

Немного.

Предположим, однажды, придя, застаю хозяина играющим в любимые карты не сказать даже: со стариком – со старичком вполне затрапезного вида. Асеев зол, потому что проигрывает, однако, завидя меня, восклицает фальцетом:

– Смотрите, Станислав! Играют два последних футуриста!

Старичок запротестовал: «последний» показалось обидным. Николай Николаевич его успокоил: дескать, это всего лишь в смысле их возраста, и немногим спустя тот (оказалось – Крученых!) сообщил мне с отчетливой гордостью:

– Французы наконец-то перевели мое «дыр бул щил»…

Произнес: «щыл» – мягкое «щ» подпер грубым и толстым «ы».

– Но разве ж они могут? Что у них за язык? Получилось, – он с отвращением протянул-програссировал: – Ди-иг… бю-юль… чи-иль…

(Как все беспричинные воспоминания, это тоже кажется исполненным сразу множества смыслов: тут вроде бы и хю 1гап$к словесного авангарда, его поистине транзитная роль, и застарелая российская гордость – «что русскому здорово, то немцу смерть», «у француза кишка тонка», и, при таком-то повышенном самосознании, странная зависимость от них. Они признали тебя! Те. Которые там.)

Или – то, что делает Асееву несомненную честь. (Если скажу, что здесь опять-таки странность: у нас добродетелью почитается всего лишь отсутствие порока, то никак не в укоризну ему.)