Робер Мерль - Мадрапур

• Название: Мадрапур
• Автор: Робер Мерль
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

«Джентльмены,– говорит он (в очередной раз избегая обращаться к дамам),– через несколько минут, если самолёт не приземлится, я буду вынужден – что, прошу мне поверить, крайне меня удручает – оборвать одну человеческую жизнь. Но у меня нет выбора. Я во что бы то ни стало должен выйти отсюда. Я больше не могу разделять с вами уготованную вам судьбу, так же как и ту пассивность, с какой вы её принимаете. Вы все – более или менее покорные жертвы непрерывной мистификации. Вы не знаете, куда вы летите, кто вас туда ведёт, и, возможно, весьма слабо себе представляете, кто вы сами такие. Следовательно, я не могу быть одним из вас. Покинуть как можно скорее этот самолёт, разорвать круг, в котором вы вращаетесь, вырваться из колеса, увлекающего вас за собой, стало для меня первоочередной необходимостью».

«Что ж, держитесь за эту иллюзию, если она хоть немного уменьшает вашу тревогу. И главное, если вы любите жизнь, если, в отличие от меня, не считаете, что она неприемлема, не тратьте её редкие мгновения на бесконечные дрязги. Не забывайте одного: сколь долгим ни казалось бы вам ваше существование, вечной остаётся только ваша смерть».

---

– Я хотел бы кое-что сказать.

– Я слушаю вас,– говорит индус.

Я поднимаю глаза. С золотыми локонами, ниспадающими на изящную шею, с гордо поднятым красивым загорелым лицом, которое озарено ярким светом живых глаз, Робби, кажется, дождался своего звёздного часа. Голосом, в котором звучит с трудом подавляемое ликование, он говорит:

– Я предлагаю себя в качестве добровольца на роль первого заложника, которого вы должны будете казнить.

По кругу пробегает трепет. Все взгляды устремляются к Робби. Но это не значит, что все они выражают одно и то же. В левом полукруге преобладают восхищение и признательность, тогда как в правом к этому примешивается чувство униженности.

– Почему же в таком случае вы голосовали за жеребьёвку? – говорит индус так, словно он поймал Робби с поличным.

– Ну, ясное дело, потому, что в тот момент я боялся, что ваш выбор падёт на меня,– совершенно спокойно говорит Робби.

– А теперь вы решили избавиться от страха путём трусливого бегства вперёд? – спрашивает индус с такой жестокостью, что у меня перехватывает дыхание.

– Можно всё это представить и так,– говорит Робби, моргая.– Только мне вовсе не кажется, что это бегство.

Полуприкрыв глаза, индус молчит, и его молчание тянется так долго, что Робби снова говорит:

– Для меня, а возможно, и для моей страны будет великой честью, если вы примете моё предложение.

Индус смотрит на него и коротко бросает:

– Нет. Не приму. Вы должны были голосовать против жеребьёвки. А теперь слишком поздно. Вы разделите общую участь.

По левой половине круга пробегает ропот разочарования; не повышая голоса, индус говорит:

– Однако я не возбраняю никому из числа лиц, голосовавших против жеребьёвки, предложить себя в качестве добровольцев.

Противники жеребьёвки молчат, не смея от ужаса даже вздохнуть. Но индус на этом не останавливается. С безжалостной злобой он продолжает:

– Мадам Мюрзек, вы согласны быть добровольцем?

– Но я не понимаю, почему именно я…– начинает Мюрзек.

– Отвечайте, да или нет.

– Нет.

– Миссис Банистер?

– Нет.

– Миссис Бойд?

– Нет.

– Мадемуазель?

В знак отказа бортпроводница качает головой.

– Мсье Караман?

– Нет.

Караман тотчас добавляет:

– Могу я одной фразой прокомментировать свой ответ?

– Нет, не можете,– говорит индус.– Впрочем, никакому комментарию не удастся облагородить ваш нравственный облик.

Караман бледнеет и умолкает. Индус говорит несколько слов на хинди своей помощнице, та наклоняется, хватает с пола тюрбан своего командира и, пройдя позади Христопулоса, Пако, Бушуа и Блаватского, останавливается за спинкой моего кресла и протягивает мне сей головной убор. Я кладу в него четырнадцать сложенных бюллетеней с именами.

– Я полагаю,– говорит Мюрзек своим хриплым благовоспитанным голосом, обращаясь к индусу,– что вы намерены провести эту жеребьёвку согласно правилам.

– Разумеется.

– В таком случае,– продолжает Мюрзек,– сосчитайте бюллетени, чтобы убедиться, что их в самом деле четырнадцать, а также разверните каждый из них, чтобы убедиться, что в каждый вписано по одному имени.

– Мадам! – говорю я с возмущением.

– Золотые слова, мадам,– говорит индус.– Неукоснительному соблюдению правил в этой операции я придаю огромное значение.

Он поднимается, встаёт справа от своей ассистентки и, опустив правую руку в тюрбан (в левой руке он держит оружие, но на нас оно не направлено), достаёт бюллетень, разворачивает его, читает и перекладывает в другую руку, прижимая бумагу рукояткой револьвера к ладони. Эту процедуру он повторяет, пока не кончаются бюллетени.

Закончив, он глядит на меня с высоты своего роста и говорит с суровостью, в которой, мне кажется, проскальзывают пародийные нотки:

– Я бы никогда не поверил, что британский джентльмен способен плутовать. Тем не менее факт налицо. Мистер Серджиус сплутовал.

Я храню молчание.

– Не хотите ли вы объясниться, мистер Серджиус? – говорит индус, и в его глазах загорается огонёк, который я не могу назвать неприязненным.

– Нет.

– Следовательно, вы признаёте, что сплутовали?

– Да.

– И, однако, не желаете объяснить, почему и зачем вы это сделали?

– Нет.

Индус обводит глазами круг.

– Ну-с, что вы об этом думаете? Мистер Серджиус признаёт, что он пытался фальсифицировать бюллетени для жеребьёвки. Какие санкции предлагаете вы к нему применить?

Все молчат, потом Христопулос голосом, дрожащим от безумной надежды, говорит:

– Я предлагаю, чтобы мы назвали мистера Серджиуса первым заложником, которого надо казнить.

– Что ж, в добрый час! – говорит индус, бросая на него взгляд, полный уничтожающего презрения. И сразу же добавляет: – Кто согласен с этим предложением?

– Минутку! – говорит Блаватский, с воинственным видом глядя на него из-за своих толстых стёкол.– Я не желаю голосовать очертя голову! Я решительно протестую против такого голосования и отказываюсь принимать в нём участие, пока не буду знать, как Серджиус сплутовал.

– Вы ведь сами слышали,– говорит индус.– Он не хочет вам этого объяснять.

– Но вам-то это известно! – говорит Блаватский, с радостью обретая привычную агрессивность.– Что вам мешает нам об этом сказать?

– Мне ничто не мешает,– говорит индус. И добавляет с насмешливой учтивостью: – Если мистер Серджиус не против.

Я гляжу на индуса и говорю, с трудом сдерживая бешенство:

– Покончим с этой комедией. Я никому не причинил никакого вреда. У вас есть все ваши четырнадцать бюллетеней. Чего вам ещё не хватает?

– Как – четырнадцать? – спрашивает Мюрзек.

– Да, мадам! – говорю я, с яростным видом поворачиваясь к ней.– Четырнадцать! Ни одним меньше. И я благодарю вас за подозрения, свидетельствующие о широте вашей души!

– Если я правильно понял,– говорит Блаватский,– Серджиус не забыл вписать своё имя в один из бюллетеней?

Индус улыбается.

– Вы его плохо знаете. Мистер Серджиус весьма гордится своим именем. Он посвятил ему не меньше двух бюллетеней. Что и позволяет нам прийти к цифре, которая так удивила мадам Мюрзек.

– Но это полностью меняет ситуацию! – говорит Блаватский.– В конце концов,– продолжает он со своей грубоватой развязностью, стараясь не показать, что немного растроган,– это касается только Серджиуса, если ему хочется сделать кому-то приятное.

Индус качает головой.

– Я так не считаю. Нам требуется четырнадцать имен, а не четырнадцать бюллетеней с одним-единственным именем. Я не могу допустить, чтобы одно какое-то лицо, кем бы оно ни было, получило преимущество перед другими. Это нарушило бы весь ход операции.– И он продолжает: – Мне не нужен герой, избравший самоубийство. Не нужен влюблённый, приносящий себя в жертву. Если вы не хотите применить к мистеру Серджиусу санкции, тогда самое меньшее, что мистер Серджиус может сделать,– это исправить один из двух бюллетеней, в которых стоит его имя.

Я молчу.

– Закончим с этим,– говорит с измученным видом Блаватский.– Полноте, старина,– продолжает он, наклоняясь ко мне,– хватит упрямиться! Вы препятствуете жеребьёвке, за которую мы высказались демократическим путем.

– Исправляйте второй бюллетень сами! – говорю я в запальчивости.– Я больше не хочу ни к чему прикасаться! И, поверьте, я сожалею, что голосовал за жеребьёвку. Это мерзейшая подлость! И мне глубоко отвратительно, что я согласился писать все эти имена!

Блаватский пожимает плечами и выразительно глядит на индуса. Тот делает знак рукой, и ассистентка, пройдя позади кресел, приносит Блаватскому бюллетень. Он кладёт его себе на колено и исправляет шариковой ручкой. На последней букве ручка прорывает бумагу, и Блаватский чертыхается с такой яростью, какой этот незначительный эпизод, разумеется, не заслуживает. Думаю, именно в это мгновение, своей рукою вписывая в бюллетень недостающее имя, Блаватский ощутил, как и я несколькими минутами раньше, всю низость нашего решения.

Ассистентка берёт исправленный бюллетень из рук Блаватского – до которого она избегает дотрагиваться, словно перед ней презреннейший из неприкасаемых,– затем, снова заняв своё место справа от индуса, показывает ему бюллетень в развёрнутом виде. Индус утвердительно кивает, и она, по-прежнему держа нас под прицелом своего пистолета, с поразительной ловкостью одной рукой складывает бюллетень вчетверо и бросает его в тюрбан, который держит в правой руке индус. До меня впервые доходит, что он левша, поскольку он держит оружие в левой руке. Но в отличие от своей ассистентки он ни в кого не целится и его рука с пистолетом опущена вниз.

Я не спускаю с них глаз – и не вижу, чтобы они сдвинулись с места. Тем не менее я замечаю, что оба уже отступили назад. Теперь они стоят за пределами круга, перед занавеской кухонного отсека, и на лице индуса я читаю ту религиозную сосредоточенность, которая так поразила меня при захвате самолёта. Словно, зажав в руке пистолет, он собрался не стрелять в нас, а обратиться к нам с проповедью.