Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды

• Название: Классическая русская литература в свете Христовой правды
• Автор: Вера Еремина
• Жанр: Культурология
• Год: 2001

---

А писатели, которые были известны наверху - и, прежде всего, Твардовский – получили социальное спецзадание, задание родины. Надо сказать, что благодаря этому гребню войны и всеобщей опасности и духовному подъёму, эта пропагандистская литература не стала литературой присяжной, а всё-таки осталась литературой доброкачественной.

Кроме таких эксцессов, как Илья Эренбург, когда он выпустил свою шутовскую прокламацию “Убей немца”, то получил из Кремля хороший щелчок по носу и был выключен.

В сущности, война перемешала всё: для нас Константин Симонов видится ровесником Алексея Суркова, а между ними шестнадцать лет разницы. Алексей Сурков 1899 года рождения; он - ровесник Владимира Набокова. Сурков успел хлебнуть четыре войны: его еще успели призвать на германскую, он – участник гражданской, он – участник финской и он участник ВОВ (Великая отечественная война). Конечно, чту сохранило место в литературе за Сурковым - это, безусловно, его военные стихи:

Вьётся в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза,

И поёт мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза…

Несмотря на то, что это стало советским романсом, но всё-таки этим стихам - ясно, что суждено жить долго.

И Константин Симонов, хотя не снимал гимнастёрки всю войну, и тот же Сурков, который тоже считался на фронте, – это все-таки литературный второй эшелон; первый эшелон достался Твардовскому.

1942 год – “Баллада об отречении”; но как-то в просторечье привыкли, что это “Баллада о дезертире”. По ней можно просто‑напросто контролировать пропаганду тех лет. Самая сильная сторона Твардовского – это трогательность, способность “брать за живое” - и здесь она проявилась в полной мере.

Вернулся сын в родимый дом

С полей войны великой.

“Великой войной” до революции звали Первую мировую, а сейчас об этом знают только историки – название-то и воскресили.

И запоясана на нём

Шинель каким-то лыком

Это мы сейчас знаем, что с передовой и даже с отступающей в порядке армии люди не убегают, люди убегают из окружения; и если на нём запоясана шинель каким-то лыком, то возникает вопрос – где кожаный ремень? Видимо, распарил и съел. Вторая ударная армия голодала и вынуждены были есть не только ремни, но даже стружки с конских копыт.

Небрита с месяц борода,

Ершиться, что чужая;

И в дом пришел он, как беда

Приходит вдруг большая…

Но не хотели мать с отцом

Беде тотчас поверить

И сына встретили вдвоём

Они у самой двери.

Его доверчиво обнял

Отец, что сам когда-то

Три года с немцем воевал

И добрым был солдатом.

В революцию у Ленина его присные были все пораженцами (см. статью “О национальной гордости великороссов”); а тут всё прошлое, связанное с революцией, было сложено в сундук и засыпано нафталином.

Поэтому с началом войны произошел поворот в идеологии. Первая мировая война опять воскресла как война справедливая и с тем же врагом и еще долго в рассказиках для детей и юношества будут мелькать старые солдаты – герои, которые “с немцем третью войну воюют”.

Ликвидирован Интернационал, как и Союз воинствующих безбожников, который был распущен в 1943 году (Губельман – Ярославский сразу же умер с горя), и на сцене опять - генерал царской армии, любимый народом, и даже неповторимый голос Обуховой:

Тут подъехал ко мне барин молодой.

Говорит – напой, красавица, водой!

Он напился, крепко руку мне пожал,

Наклонился и меня поцеловал. -

зазвучал во всех радиопередачах.

Навстречу гостю мать бежит:

“Сынок, сынок родимый…” -

Но сын за стол засесть спешит

И смотрит как-то мимо.

Беда вступила на порог,

И нет родным покоя.

“Как войне дела, сынок?” -

А сын махнул рукою.

А сын сидит с набитым ртом

И сам спешит признаться,

Что ради матери с отцом

Решил в живых остаться.

Родные поняли не вдруг,

Но сердце их заныло.

И край передника из рук

Старуха уронила.

Отец себя не превозмог,

Поникнул головою,

“Ну, что ж, выходит так, сынок,

Ты убежал из боя?..” -

И замолчал отец‑солдат,

Сидит согнувши спину

И грустный свой отводит взгляд

От глаз родного сына.

И праздник встречи навсегда

Как будто канул в омут,

И в дом пришедшая беда

Уже была как дома.

Не та беда, что без вреда

Для совести и чести,

А та нещадная, когда

Позор и горе вместе.

Такая боль, такой позор,

Такое злое горе,

Что словно мгла на весь твой двор

И на твоё подворье.

На всю родню свою вокруг,

На прадеда и деда,

На внука, если будет внук,

На друга и соседа.

И это распространялось и пелось в тылу и на фронте и против дезертиров это действовало лучше, чем даже страх Именно благодаря такой пропаганде, к окруженцам и, вообще, к тем, кто попал в плен, вырабатывалось соответствующее отношение. Реабилитация началась только при Хрущеве, только в 60-е годы, а до этого всё “общественное мнение” страны от них отворачивалось.

И вот поднялся, тих и строг

В своей большой кручине,

Отец‑солдат: “Так вот, сынок,

Не сын ты мне отныне.

Не мог мой сын, на том стою,

Не мог забыть присягу,

Покинуть родину в бою,

Придти домой бродягой.

Не мог мой сын, как я не мог

Забыть про честь солдата,

Хоть защищали мы, сынок,

Не то, что вы- куда там!..

И ты теперь оставь мой дом,

Ищи отца другого.

А не уйдёшь, так мы уйдём

Из под родного крова.

Не плачь, жена, тому так быть,

Был сын и нету сына.

Легко растить, легко любить,

Трудней сердце вынуть”.

И что-то молвил он ещё,

И смолк, и поднял руку,

Тихонько тронул за плечо

Жену свою, старуху.

Как будто ей хотел сказать:

“Я всё, голубка, знаю,

Тебе ещё больнее, ты – мать,

Но я с тобой, родная.

Пускай наказаны судьбой, -

Не век скрипеть телеге,

Не так нам долго жить с тобой,

Но честь живёт во веки.

Собственно, этот сюжет лермонтовский – сюжет лермонтовского “Беглеца”:

Гарун бежал быстрее лани,

Быстрей, чем заяц от орла...

Но лермонтовский беглец в отчаянии кончает собой, но и тогда его никто не пожалел:

И мать поутру увидала…

И хладно отвернула взор.

И более того -

Ребята малые ругались

Над хладным телом мертвеца,

В преданьях вольности остались

Позор и гибель беглеца.

В балладе Твардовского несколько иначе:

Ни в дом родимого отца

Тебе дороги нету,

Ни к сердцу матери родной,

Поникшей под ударом.

И кары нет тебе иной,

Помимо смертной кары.

Иди, беги, спеши туда,

Откуда шел без чести,

И не прощенья, а суда

Проси себе на месте.

И на глазах друзей бойцов,

К тебе презренья полных,

Тот приговор, Иван Кравцов,

Ты выслушай безмолвно.

Как честь, прими тот приговор

И стой, и будь, как воин,

Хотя б в тот миг, как залп в упор

Покончит счёт с тобою.

А может быть, ещё тот суд

Свой приговор отложит,

И вновь ружьё тебе дадут,

Доверят вновь. Быть может...

Так, что кончается многоточием.

Если не говорить о пропаганде, то стихотворение – шедевр. Нам известен Твардовский 50-х, 60-х годов: “За далью даль”, “Тёркин на том свете” так те стихи и поэмы никак с этим не сравнимы, совсем другого масштаба.

“Отец и сын” (1943 год).

Быть может, всё несчастья

От почты полевой:

Его считали мёртвым,

А он пришел живой.

Живой, покрытый славой,