Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды

• Название: Классическая русская литература в свете Христовой правды
• Автор: Вера Еремина
• Жанр: Культурология
• Год: 2001

---

Опасности минуя,

Волна несла ее, несла

И пригнала вплотную.

И вот теперь ее отъезд,

Насильственный, быть может.

Разлука их обоих съест,

Тоска с костями сгложет.

И человек глядит кругом:

Она в момент ухода

Всё выворотила вверх дном

Из ящиков комода.

Он бродит и до темноты

Укладывает в ящик

Раскинутые лоскуты

И выкройки образчик.

И, наколовшись об шитьё

С невынутой иголкой,

Внезапно видит всю её

И плачет втихомолку.

В отличие от Тютчева, - тот, несмотря на некоторые бессмертные стихи, вроде “Последней любви”:

О как на склоне наших дней

Нежней мы любим и суеверней… -

Хотя и создает “денисьевский” цикл, но сама по себе Денисьева предстаёт не симпатичной. Никак не получается у Фёдора Ивановича изобразить Денисьеву симпатичной, уж не говоря о стихах заказных, вроде “Безымянного херувима” (на рождение первой дочери). А здесь заказных стихов нет, но трогательных - сколько угодно и каким-то образом Пастернаку удаётся сообщить привлекательность Ивинской. Чувствуется некое взывание к состраданию.

Дело в том, что у Денисьевой страданье больше декларированное, поэтому в стихах явный перекос:

Толпа вошла, толпа вломилась

В святилище души твоей,

И ты невольно устыдилась

И тайн и жертв доступных ей.

Кстати, отсутствие собственного ритма в стихах способствует тому, что он тут же сбивается на мотив бульварного романса “Шумел камыш, деревья гнулись” (“Толпа вошла” и так далее).

Ивинская получила пять лет (тогда это называлось “детский срок”) по статье 58.10, но в 1955 году была освобождена. Как всем давали в 55-м году, она получила разрешение ехать куда хочешь. То есть, она вполне могла вернуться и в Переделкино, и в собственную квартиру (ёще была жива ее мать и дочь от первого мужа Ирина Ивановна Емельянова).

Поэтому и появились стихи 58-го года - “Свидание”.

Засыплет снег дороги,

Завалит скаты крыш.

Пойду размять я ноги, -

За дверью ты стоишь.

Это уже почти Высоцкий – “Тут за день так накувыркаешься, придёшь домой, там ты сидишь”.

Одна, в пальто осеннем,

Без шляпы, без калош,

Ты борешься с волненьем

И мокрый снег жуёшь.

Деревья и ограды

Уходят в даль, во мглу,

Одна средь снегопада

Стоишь ты на углу.

И прядью белокурой

Озарены: лицо,

Косынка и фигура,

И это пальтецо.

Снег на ресницах влажен,

В твоих глазах тоска,

И весь твой облик слажен

Из одного куска.

Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом

По сердцу моему.

И в нём навек засело

Смиренье этих черт,

И оттого нет дела

Что свет – жестокосерд.

И оттого двоится

Вся эта ночь в снегу,

И провести границы

Меж нас я не могу,

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

Последняя строфа очень слабенькая, так как он уже как бы чувствует, что осталось не так много.

Но это всё, так же как и в жизни Тютчева, так и в жизни Пастернака, - эта история была эпизод. Пастернак жил в основном в Переделкино и соединиться с нею не имел никакого поползновения.

Но, по правде сказать, Пастернаку в это время было и не до этого, так как внутренне был занят (с 1956 года) совсем другим. Хрущев Пастернака возненавидел и возненавидел не только потому, что кое-какие словечки Пастернака ему передавали. Вроде того, что “Сталин был безумец и убийца, но ведь этот – дурак и свинья”[258].

Пастернак уже давно начинает искать и искать свою собственную основу, собственный камень, на котором ему предстоит строить дом своей новой идеологии. С начала это идёт как цитата, из кого-то, откуда-то, почти как реминисценция из чего-то давно забытого…

“В больнице”.

Стояли как перед витриной,

Почти запрудив тротуар,

Носилки втолкнули в машину,

В кабину вскочил санитар.

И скорая помощь, минуя

Панели, подъезды, зевак,

Сумятицу улиц ночную,

Нырнула огнями во мрак.

Шел дождь, и в приёмном покое

Уныло шумел водосток,

Меж тем как строка за строкою

Марали опросный листок.

Его положили у входа.

Всё в корпусе было полно.

Разило парами иода,

И с улицы дуло в окно.

И вдруг из расспросов сиделки,

Покачивающей головой,

Он понял, что из переделки

Едва ли он выйдет живой.

Тогда он взглянул благодарно

В окно, за которым стена

Была точно искрой пожарной

Из города озарена.

Там в зареве рдела застава,

И в отсвете города, клён

Отвешивал веткой корявой

Больному прощальный поклон.

О, Господи, как совершенны

Дела Твои, думал больной,

Постели, и люди, и стены;

Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу

И плачу, платок теребя.

О, Боже, волнения слёзы

Мешают мне видеть Тебя.

Мне сладко при свете неярком,

Чуть падающем на кровать,

Тебя и свой жребий подарком

Бесценным Твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,

Я чувствую рук Твоих жар,

Ты держишь меня, как изделье

И прячешь, как перстень, в футляр.

Читая такие стихи, чувствуешь, что это не цитата; это воскресает в душе живое переживание нового. И эти стихи объединены в цикл “Когда разгуляется”, и это действительно – новый голос Пастернака. Но этого мало – он начинает искать уже в Евангелии; но, к сожалению, первые евангельские темы в его стихах как‑то удивительно похожи на него.

Как мне объясняли иконописцы, что когда человек начинает писать иконы, то он их пишет похожими на себя – от себя никуда не уйдёшь. Только по мере восхождения, труда, очищения, покаяния – икона становится похожей на икону.

Так и первые евангельские опыты Пастернака похожи на него:

Когда на последней неделе

Входил Он в Иерусалим,

Осанны навстречу гремели,

Бежали с ветвями за Ним.

Дни всё грозней и суровей.

Любовью не тронуть сердец.

Презрительно сдвинуты брови,

И вот послесловье – конец.

Свинцовою тяжестью всею

Легли на дворы небеса.

Искали улик фарисеи,

Юля перед Ним, как лиса.

И тёмными силами храма

Он отдан подонкам на суд,

И с пылкостью тою же самой,

Как славили прежде, клянут[259].

Толпа на соседнем участке

Заглядывала из ворот,

Толклись в ожиданье развязки

И тыкались взад и вперёд.

И полз шепоток по соседству

И слухи со многих сторон.

И бегство в Египет, и детство

Уже вспоминались как сон.[260]

Припомнился скат величавый

Пустыни, и та крутизна,

С которой всемирной державой

Его соблазнял сатана.[261]

И брачное пиршество в Кане,

И чуду, дивящийся стол.

И море, в котором в тумане

Он к лодке, как посуху, шел.

И сборище бедных в лачуге,

И спуск со свечою в подвал,

Где вдруг она гасла в испуге,

Когда воскрешенный вставал.

Стихи, конечно, что называется, оставляют желать лучшего, но это “лучшее” разворачивается в нём в течение одного года. 1959 год отмечен для нас навсегда стихотворной вершиной Пастернака.

Мерцаньем звёзд далёких безразлично

Был поворот дороги озарён.

Дорога шла вокруг горы Масличной,

Внизу под нею протекал Кедрон.

Лужайка обрывалась с половины

За нею начинался Млечный путь.