Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды

• Название: Классическая русская литература в свете Христовой правды
• Автор: Вера Еремина
• Жанр: Культурология
• Год: 2001

---

В медведя выстрелил лесник.

Могущий зверь к сосне приник -

Застыла дробь в мохнатом теле…

Глаза медведя слёз полны -

За что его убить хотели?

Медведь не чувствовал вины.

Домой отправился медведь,

Чтоб горько дома пореветь.

Это гораздо выше Есенина. Что за собачка Качалова? От собачки Качалова никакого ответа не требуется, а тут он его понимает без слов. Есть ещё и про зайца, который думает “о себе и обо мне”. Сразу видно, в чём фатальная разница, неустранимое противоречие.

Скорее, сильные стороны Шаламова совсем не в этом. Во-первых, Шаламов может говорить более или менее профессионально только о человеке; и затем, его профессиональная речь всегда каким-то образом, может быть, и от него независимо, сразу же претворяется в дуэль, в поединок, в борьбу, даже в потасовку. По крайней мере, у него всегда противостояние. Возьмём стихотворение “Живопись”.

Портрет – это спор, диспут,

Не жалоба, а диалог.

Сраженье двух разных истин,

Боренье кисти и строк.

В сравненье с любым пейзажем,

Где исповедь- в тишине,

В портрете варятся заживо,

На странной горят войне.

Портрет – это спор с героем,

Разгадка его лица.

Спор кажется нам игрою,

А кисть - тяжелей свинца.

Уже кистенём, не кистью

С размаха художник бьёт.

Сраженье двух разных истин,

Двух судеб холодный пот.

В другую, чужую душу,

В мучительство суеты

Художник на час погружен

В чужие чьи-то черты.

Кому этот час на пользу?

Художнику ли? Холсту?

Герою холста? Не бойся,

Шагнуть в темноту, в прямоту

И ночью, прогнав улыбку,

С холстом один на один

Он ищет свою ошибку

И свет или след седин.

“Шагнуть в темноту, в прямоту” – здесь, конечно же, независимо от Шаламова, который Священного Писания не читает, вспоминается книга Притчей Соломоновых: “Есть пути, которые кажутся человеку прямыми, но конец их – путь к смерти”.

В этом же роде и то, что относится как-то к противостоянию, вот к этой тайной борьбе, вот к этой как бы тайной пощечине даже, а главное к тому, чтобы другого не понять (понять – это вместить в себя), но “вывести на чистую воду”, а точнее, - разоблачить.

Нетрудно изучать

Игру лица актёра,

На ней лежит печать

Зубрёжки и повтора.

И музыка лица,

Послушных мышц движенье -

То маска подлеца,

То страсти выраженье.

Актёр поднимет бровь

Испытанным приёмом,

Изобразит любовь

Или разлуку с домом.

Сложней во много раз

Лицом любой прохожий,

Не передать рассказ

Его подвижной кожи.

Понятны лесть и месть,

Холопство и надменность,

Но силы нет прочесть

Лица обыкновенного.

Эти стихи душе мало чего говорят, но зато они характеризуют самого автора, то есть Варлаама Тихоновича Шаламова. В чём действительно выражается его исповедание, в чем его тайный идол? Это тоже легко прочесть. Тайный идол его даже не борьба; тайный идол его - многодумие (другое дело, что ложного многодумия от истинного он тоже не отличает). Во всяком случае, многодумие само по себе, само по себе сомнение, само по себе стояние на перепутье и опять‑таки длительный внутренний диалог с собой - вот это “святая святых” его сердца, куда он менее всего склонен пустить Христа.

Поэтому внутренний герой Варлаама на всю жизнь – это Гамлет; но характерно то, что антипод Гамлета вовсе не Клавдий, вовсе не преступление Клавдия, то есть не коварство Клавдия, ни неверность матери, а антипод Гамлета – это Фортинбрас. Вот многодумию противолежит солдафонство; многодумию противостоит это “действие”, которому цена грош. Фактически уж если кто и предтеча Шаламова, так это – Грибоедов. Именно он, с его противоположением Чацкого и Скалозуба.

Поэтому стихотворение “Фортинбрас” – безусловно программное.

Ходят взад‑вперёд дозоры,

Не сводя солдатских глаз

С дальних спален Эльсинора,

Где ночует Фортинбрас.

Здесь фамильные портреты,

Притушив тяжелый взгляд,

Поздней ночью с датским ветром

Об убийстве говорят.

В спальне тихо скалит зубы

Победитель Фортинбрас

И суёт усы и губы

В ледяной прозрачный квас.

Он достиг заветной цели,

Перед ним склонились ниц.

И на смертных спят постелях

Восемь действующих лиц.

Он не верит даже страже,

Сам выходит на балкон,

И готов с любым мирáжем

Завести беседу он.

Он не будет слушать глупых

Увещаний мертвеца -

Что ему наследство трупов,

Страсти сына и отца?

Что ему цветы Офелии,

Преступление Гертруд?

Что ему тот еле-еле

Сохранивший череп шут?

Он не будет звать актёров,

Чтоб решить загадку ту,

То волнение, в котором

Скрыла жизнь свою тщету.

Больше нет ни планов адских,

Ни высоких скорбных дум,

Всё спокойно в царстве Датском,

Равнодушен моря шум.

Ходят взад‑вперёд солдаты,

В замке тишь и благодать.

Он отстёгивает латы,

Опускаясь на кровать.

“В замке тишь и благодать” – у Варлаама вызывает не просто отвращение, а как бы чувство душевной рвоты. То есть, человек весь виден. Конечно, этого взаимного противостояния (и, тем более, ненависти) у Шекспира нет: Гамлет завещает Фортимбрасу престол, потому что другого всё равно нет (другого не осталось, а Земские соборы на Западе не приняты); последние воинские почести Фортирбраса отданы Гамлету, потому что лучше-то он ничего не может придумать (“Пусть Гамлета к помосту отнесут как воина четыре капитана”).

У Варлаама Шаламова после 1977 года, когда вышел сборник стихов “Точка кипения”, ещё несколько сборников было переиздано; он успел попасть в последний том “Литературной энциклопедии” (Рубцов попал только в дополнительный том). И после этого совершенно не понятно, что бы он делал дальше: видимо, и оставалось только тихонько и незаметно умереть.

1977 год post-post factum называется – вернувшийся в 70-е плюс квам перфект 30-х годов. Тогда, между прочим, стихи Шаламова, возможно, могли быть переписываемыми, могли быть заучены наизусть. Как говорит Солженицын (а он как раз тогда был студентом), студенческого вольнолюбия у нас сроду не было, было маршелюбие, строелюбие (и особенно преследовалось многодумие).

В 70-х годах - уже многодумие, поиски, сомнения и литературное выражение этих сомнений давным‑давно никем не преследовались.

“Деревенская литература”. Точнее было бы ее назвать новым почвенничеством. И недаром, в связи с Рубцовым, всё время вспоминается Аполлон Григорьев – он как раз главный идеолог почвенничества XIX-го века.

Стремление к почве, стремление укоренить в ней свои корни – это и есть пафос “малой родины”; это то же что писал в своё время Аполлон Григорьев: “вопрос о нашей умственной и нравственной самостоятельности”, которую он ставил гораздо важнее и вопроса о крепостном праве и вопроса о строгости или мягкости государственной цензуры. “Зачем запрещать, когда и запрещённому и разрешенному одна цена, когда ставить вопросов не умеют ни те, ни другие”. Как писал Владимир Луговской: “Не ходи, тебя руками сшили из людских одежд людской иглой”.

Вопрос об умственной и нравственной самостоятельности на этот раз ставится ребром. Этих писателей-деревенщиков в середине 70-х (а больше их не будет; будет Александр Вампилов, Владимир Крупин – это уже второго и третьего сорта) ровно столько, сколько и в “могучей кучке” – пять человек. Так же как и в “могучей кучке”, то есть, Даргомыжский (предтеча) и пять человек. Среди которых - Мусогский и другие; так и в нашем позднем почвенничестве XX-го века предтеча (несомненно) Шукшин и пять человек, то есть, Распутин и другие.

Так же как и для почвенников, это направление, собственно, вне‑церковное, то есть, люди, не умевшие всю жизнь перекреститься, может быть сподобляются последнего вздоха ко Господу только на смертном одре. Как перед смертью Аполлон Григорьев выкрикивал (но почему-то по-немецки): “Gehe und bete” (иди и молись); так Фёдор Абрамов в свой последний вздох, поднимаясь по какой-то больничной лестнице, когда его спросили, – не трудно ли Вам подниматься по лестнице? Он ответил, – а к Богу ещё труднее.