Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды

• Название: Классическая русская литература в свете Христовой правды
• Автор: Вера Еремина
• Жанр: Культурология
• Год: 2001

---

Поскольку неизвестно, пригодны ли другие планеты для жилья, то их надо превратить в пригодные, а землю превратить в управляемый межпланетный корабль.

Федоров всегда определяется как мыслитель-одиночка; люди, которые как‑то с ним соприкасаются, тот же Лев Толстой, немедленно становятся его идейными противниками. Но сторонник стоит противника. Лев Толстой с его насильственным опрощенчеством, стоит на том, что все библиотеки надо спалить. А ведь теперешняя РГБ (бывшая Ленинка) – это создание Федорова. Федоров всю жизнь был на государственной службе и был хранителем и главным библиотекарем библиотеки Румянцевского музея. Федоров – аскет; ходил босиком, раздавал зарплату. По преданию, он умер просто от простуды, когда какой-то из поклонников накинул на него в мороз шубу.

Классическая русская литература неминуемо питается идеями и неминуемо вбирает в себя идеи своего века, так же как грибы, например, вбирают из атмосферы все, что в ней есть.

Идеи Федорова как-то присутствуют где-то рядом с Чеховым, хотя тот, конечно, от них отгораживается то иронией, то умолчанием; впоследствии, за эти идеи ухватится Маяковский.

“Философия общего дела” – это еще и некоторая страшная пародия на славянофильство, так как это – соборность без Христа. Само славянофильство иссякло, но оно не выродилось. Последний серьезный славянофил И.С. Аксаков пишет Достоевскому – “тот только славянофил, кто признает Христа основой и конечной целью русского народного бытия; а кто не признает, тот - самозванец”.

Сегодня как раз и шел разговор о таких самозванцах. Но - говори на волка, говори и по волку. Уже после этих троих невозможно стало вернуться к предыдущему интеллектуальному нигилизму; не только к 60-м годам, но и к толстовщине. После этого философского пробуждения нельзя уже вернуться ни к неделанию толстовскому, ни к недуманию разных радикалистов. Более того, это все-таки напоминание, что “не хлебом единым жив человек” (Мф.4.4; Лк.4.4), что пока мы забыли о душе нечего думать ни о школах, ни о больницах, ни о голодных, то есть, это все существует, но не на первом плане.

Человеческая личность начинается с самосознания: кто мы и что мы.

Лекция №2.

Василий Васильевич Розанов: рубеж веков – рубеж менталитета. “Выходец из мерзости запустения”.

В романе Достоевского “Подросток” Макар Иванович дает напутствие Подростку и говорит ему так: “Ты, милый, Церкви святой ревнуй (а “мальчишка” 20‑ти лет, почти безбожник), аще позовет время, то и умри за нее. Ты не бойся, это не сейчас; сейчас-то ты об этом не думаешь, после может подумаешь”.

Это сказано в 1876 году и проверяется легко по делу “долгушенцев”, а у Достоевского – “дергачевцев”, то есть “мальчишка” из “Подростка” 1856 года рождения. Розанов – ровесник “Подростка”, так как Розанов 1856 года рождения. Родился он в Костроме.

Стало быть – “аще позовет время, то и умри за нее” – это пророчество, обращенное именно к этому поколению, то есть поколению, рожденному сразу после Крымской войны; следовательно, оно относится и к Василию Васильевичу Розанову.

Розанов – младший ребенок в семье; отец (рано умер) – чиновник из разночинцев и мать из дворянского рода Шишкиных, чем она очень гордилась. Детей в семье много – Розанов ещё мальчик, а старший сын Николай закончил университет. После смерти матери Николай возьмет на себя воспитание всех своих братьев (сестра Вера умерла 19‑ти лет). Как вспоминает Розанов – “Прекрасная Верочка умерла так рано и после ее смерти окончательно все потускнело, посерело и замусорилось”.

Брат Розанова Николай Васильевич только позднее приобретет некую ответственность, а в юности (Розанов помнит брата еще студентом) он таскал из дома даже детское белье на продажу - иначе не на что посещать публичный дом.

Надо вспомнить менталитет ребенка: ведь старший брат стесняется матери, а брата-карапуза нет.

Это настроение, которое формировало Розанова.

И другое настроение, что живут они по необходимости уединённо, потому люди окружающие отворачиваются от чужого горя. Как написал Лесков почти в эту же эпоху, что “это подлое, но очень практическое правило” (точно так же отворачиваются от заразных болезней).

Розанов рассказывает, что какие-то старые‑престарые связи, может быть, ещё при жизни отца или, может, какое-то дальнее родство, но в этой же Костроме есть хорошие благополучные знакомые и его отводят к этим благополучным знакомым, чтобы хоть немного ребенка утешить; а ребенок не утешается.

И тут проявилось первое дарование. Многие люди все-таки желают лучшей жизни, лучшего места, то есть, как в Евангелии – люди занимали первые места (см. Лк.14.7). А есть люди, которые имеют дар – стремиться только на свое место, то есть каким‑то немыслимым чувством, не зная Писания, не зная Бога (въяве), но каким‑то тайным чувством они чувствуют гармонию божественного домостроительства, они чувствуют тайну мира и они страшатся ее нарушить.

Розанов вспоминает, что когда его отводили к этим знакомым, где все чисто, выкрашено и так далее, а он стоял и смотрел на все это благообразие (притом именно стоял, держась за какой-то стул) и плакал. Хозяин дома, чтобы утешить ребенка, показывал ему альбом с какими-то средневековыми рыцарями, а я, говорит, хотел домой. Дома, говорит, “были сор, ссоры, курево, квас и постоянная опасность быть высеченным”.

Третий, тоже характерный эпизод. Мать Розанова была верующей: она была измученным, но искренне верующим человеком. Он ей иногда читал те еще “жития для народа”, например, Гурия, Самона и Авива, сам, правда, не всегда помнил, Самон или Симон. Но, предчувствуя конец, мать посылает ребенка к священнику и, причем, к своему духовнику – мол, сбегай, Вася, к отцу Александру, исповедаться и причаститься хочу. Мальчик бежит к священнику, а тот с раздражением отвечает – я же ее две недели назад исповедовал и причащал (в синодальный период говели один раз в год). А мальчик продолжает – очень просит, сказала, что скоро умрет. Так ведь две недели, сказал священник с раздражением и так и не пришел.

Мальчик все рассказал дома. Мать ничего не сказала и вскоре через несколько часов умерла.

Вот откуда берутся антиклерикалы, вот откуда берутся антиклерикальные настроения и вот откуда берется улюлюканье; когда “потянут”, так сказать, то лучшие люди никогда не возмущались – заслужили – не я, так мой собрат, а ответственность у нас круговая.

Об этом Розанов и напишет, что “я вышел из мерзости запустения – написать бы вот на моей могиле – “выходец из мерзости запустения””.

Розанов XX-го века, оглядываясь на прошедшее, давно прошедшее (plus quam perfect), и на прошедшее, недавно прошедшее (перфект и имперфект), сказал так, что “до знакомства с домом “бабушки” (Александры Адриановны Рудневой – матери его второй жены), вот откуда взял вторую жену, мир был для меня не космос[145], а хаос, а в иных случаях просто дыра. И вот я встретил дом, где-то на окраине в Ельце, и уже дальше начиналось “за Сосну”, где все было благородно. Вот с этой бедностью, с этими грустными, без конца грустными воспоминаниями, я увидел благородных людей и благородную жизнь. Они нуждались во всем: в дровах к первому числу, в судаке к обеду. Но они были счастливы; они были счастливы тем, что ни против кого не грешат, то есть никому не завидуют и не против кого не виновны”.

Таким образом, мир был хаос и в решительном случае – дыра. Дальше начинается другое. В XX‑м веке Розанов будет оглядываться и понимать, – чту было там. Ещё в Костроме его отвели в гимназию и в первом классе ему сообщили следующую истину в последней инстанции: я – человек, хотя и маленький, но у меня 24 ребра и 32 зуба. Ничего не было сказано не только о Христе, но даже и о малой родине: что вот у нас течет речка Свияга, что вот у нас Кострома, что вот у нас Ипатьевский монастырь, из которого, хоть и номинально, но пошла нынешняя династия и так далее.

“Как Символ веры, как глаголы свыше я услышал – я человек, хотя и маленький, но у меня 24 ребра и 32 зуба”. Именно из таких гимназий и выходили безбожники.

После смерти матери старший брат забирает младших и они перебираются в Симбирск. Розанова отдают в симбирскую гимназию и в этой гимназии каждую субботу учеников водят к портрету царя и каждую субботу заставляют петь “Боже, царя храни”. (Из такой гимназии выходят революционеры). Это было нужно инспектору гимназии и директору гимназии, чтобы выслужиться перед губернатором Еремеевым.

В результате такого подхода у детей постепенно развивался нигилизм и Розанов это вспомнил. Розанов прекрасно знал, что люди учатся всю жизнь и поэтому нисколько не смущаясь напишет, что, учась в университете, он на лекциях “ковырял в носу”, а отвечал по шпаргалкам.

Но в университете, где-то на последнем курсе, брат показал ему одну редкую публикацию, что ведь и Николай I не одобрял этого ежесубботнего пения – “вот как-то он шел по дворцу и заглянул в одну комнату и увидел, что там великие княжны-подростки[146] поют хором “Боже, царя храни”.[147] Он остановился на пороге, дослушал их до конца, а потом подошел и сказал ласково и строго, что вы хорошо пели, и я уверен, что это из доброго побуждения, но удержитесь вперёд. Это священный гимн, который поют и редко по очень серьёзному поводу”.