Владимир Топорков - Седина в голову

• Название: Седина в голову
• Автор: Владимир Топорков
• Издательство: Центрально-Чернозёмное книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000

---

Простая эта фраза, сорвавшаяся с языка Нины, Коробейникову очень понравилась своей простотой и душевностью, он почувствовал, как лицо его потеряло напряжённость, размягчилось, как будто чёрствый кусок хлеба, опущенный в воду. Ему страшно хотелось как-то утешить Нину, отвлечь её от этой думы, которая, наверное, не раз приходила ей в голову, волновала и смущала.

– Всё будет хорошо, Нина Дмитриевна! Надо надеяться на лучшее…

– Да-а, – смущённо протянула Нина, – вам так легко рассуждать – у вас сыновья.

– Теперь уже один…

– Как один?

Пришлось рассказать о горестной судьбине Серёжки, и Нина долго молчала, разглядывая Коробейникова с мучительным выражением лица. Наконец, она сказала:

– Молодость должна искать, это их не губит…

Что ж Нине нечего было возразить, она права, молодость – это прежде всего путь к обретению собственной дороги и счастья, она требует способности выбрать верный путь, сохранить ему верность. Серёжке это удалось, хоть и дорогой, неоплатной ценой. Но как это больно, пронзительно больно для него, его отца! Словно острая игла вошла в сердце со смертью сына. Вот и сейчас он постарался унять эту боль, увести разговор в сторону, потому что тот, кто прошёл через это испытание, пережил эту трагедию, стремится уйти от жалости к себе, от чужого сочувствия несчастью.

Но Нина не стала больше говорить о грустном, она заговорила о своём желании в конце жизни приобрести домик в деревне, чтоб остаток жизни прожить там, среди раздолья и аромата полей, чистого воздуха и птичьего пенья.

– Жизнь в деревне трудная, – вздохнул Коробейников.

– А я не боюсь трудностей, – немного с вызовом ответила Нина.

Надо было на этой весёлой, оптимистической ноте закончить разговор, но Нина спросила:

– Когда Наталья Сергеевна обещает вас выписать?

– Через пару недель.

– Долго ещё…

Коробейникову и самому уже изрядно надоело, каждый вечер глаза обвалакивало тоской, делался каким-то угрюмым и обиженным и только утренние звонки Нине вроде разгоняли эту смрадную, изматывающую душу, мороку, наполняли смыслом все его пребывания здесь, в больнице, где противно пахнет лекарствами, да ещё нещадно хочется курить. Он всё-таки держал слово перед Николаем, с завистью глядел на тех больных, кто, выбравшись на улицу, блаженно закуривал, сосал пожелтевший от никотина кончик сигареты, и это ещё больше раздражало.

– Долго, – ответил он сейчас Нине, – в больнице время вроде кто на верёвке тянет.

– Ничего, – философски протянула Нина – всё имеет и начало, и конец… Вот закончите лечение и ко мне в гости заедете. Посмотрите на моё житьё-бытьё…

В какую-то горячую воду погрузили последние слова Нины, сердце словно захлебнулось теплотой, застучало гулко, как в пустоте, и он благодарно закивал головой. Тонкий луч приятной радости засветился внутри, наполнил мучительно-сладкой надеждой.

Он уходил из кабинета Нины с побледневшим, немного растерянным лицом – как понимать её слова? Как простую вежливость, своего рода человеческое уважение, не больше или надежду на доверие, единение и дружбу? В мыслях Михаила Петровича, пожалуй, первый раз после смерти Надежды появилось что-то щемящее, жило в нём, копошило мозги, воспламенялось страстью. Ему первый раз стало жалко себя за свой неустроенный, по-мужицки расхристанный быт, за холод и беспомощность в его доме, за отсутствие уюта и спокойствия.

Он вспомнил, как тяжело давалось ему без Надежды воспитание детей, их капризы, мелкие и крупные обиды. Особенно трудно было с девятилетним Петькой, который иногда просыпался среди ночи, упрямо, истошно звал: «Мама, мама!» И тогда он быстро, словно мяч, вскакивал с постели, дышал сорвано, а внутри начинался обжигающий колотун, словно он окунулся в стылую обледеневшую прорубь. Иногда Петька капризничал по утрам, не хотел идти в школу, и им с Серёжкой требовалось огромное терпенье уговорить его, упросить, умолить – всё, что угодно, только бы Петька согнал со своего лица застывшую окаменелость, встал, непослушными ногами сделал несколько шажков к двери.

У Петьки обиды и горечь рассеивались быстро, это Коробейников хорошо знал, но всё равно ему иногда казалось, что наступает последний предел его терпенью, и он должен выхватить ремень из брюк, опоясать капризного мальчишку, чтоб не лишался рассудка, не дуроломил и не упрямился. Должен же понимать Петька, как тяжело им без матери. Но внутренний голос разума всякий раз подсказывал, что не надо применять силу, это только вызовет бо́льшую неприязнь и раздражение сына, отрешённость и отчуждение, и он делался мягче, нежнее, старался вкладывать в слова лёгкость и приветливость. Может быть, поэтому обходились ребята без женской ласки и, в тоже время, не выросли корявыми дичками, изгоями, злыми и раздражительными, как нередко бывает в семьях, где нет женщины, где не хватает её теплоты и сердечности.

Уже в палате вспомнил Михаил Петрович, как настоятельно советовали ему друзья жениться, подобрать женщину, которая бы взвалила на себя домашние тяготы и заботы, воспитание детей, заботу о их быте. Но в сердце не находилось места, куда бы можно было впустить чужого человека, ему казалось, что всё оно без остатка заполнено только Надеждой, и он говорил раздражённо друзьям: «Нет!»

Однажды, когда Николай Петрович Садчиков, его большой приятель со школьных лет, очень настойчиво повёл разговор о женитьбе, Коробейников помотал головой, до крови закусил нижнюю губу, а когда Николай Петрович не оценив его душевного состояния, всё ещё продолжал говорить об этом, вдруг вскричал резко, как испуганный заяц:

– Уходи!

Садчиков остолбенел, глядя на него растерянно, с жалким испуганным видом и, кажется, не понял сначала, что от него хотят. Но Коробейников повторил, только глухо и раздражённо, снова это слово «уходи», и Садчиков пошёл из квартиры каким-то бесшумным охотничьим шагом, резко подавшись вперёд телом, словно понял – ещё один короткий миг, и друг его бросится на него, точно степной коршун…

Вспоминая сейчас об этом, Коробейников не злился, как обычно, а вроде бы размяк от встречи с Ниной. Теперь у него точно вспухало в груди сочувствие к самому себе, и он ощутимо понял, что какой-то клапан в душе приоткрылся, впустил туда свежую струю воздуха, яростно заколотилась кровь.

К вечеру приехал Николай, притащил гостинцев из совхоза, но самое главное – доложил, что он выполнил его просьбу: отвёз самовар на квартиру и маленький кусочек парной свинины.

– Ну и как хозяйка восприняла? – спросил Коробейников.

– А я не мешкал особо, положил – и был таков.

Усмехнулся Коробейников – может быть, и прав Николай, что так поступил. Ещё неизвестно, как Нина воспримет его сувенир. А вдруг обидится? Всё может быть…

Утром он с тревогой набирал телефон, и протяжные гудки показались ему странными – обычно в это время Нина была дома, и он привык к этим разговорам, как привыкает человек к постоянному, душевному и необходимому. У него в ушах звучит её голос, мягкий и ласковый, который словно касается сердца. Он несколько раз набирал телефон, но в ответ пели протяжно гудки, и тревога вселилась в душу: неужели что случилось?

Нина появилась в их палате перед обедом, молча поставила рядом с кроватью упаковку с самоваром и, посмотрев выразительно, сказала:

– Ну, зачем вы так, Михаил Петрович!

До слёз, до боли, захотелось сейчас Коробейникову стиснуть себя, исчезнуть из этой комнаты, раствориться, как пар, как туман, замёрзнуть от стылого ветра, лишь бы не испытывать всего этого.

Она исчезла быстро, и он не успел ничего ей сказать, разубедить, что всё это сделано искренне, от чистого сердца, хоть, может быть, и бездумно, неосознанно. Не хотел он обидеть Нину этим подарком и, если бы предвидел, что это вызовет недовольство, он бы, конечно, не сделал подобной глупости.

Надо было сейчас же идти к Нине, рассказать всё, объясниться, но что-то сдерживало Михаила Петровича, только не гордость, конечно, наоборот, жалость возникла в себе, и он махнул рукой: будь что будет.

За всей этой картиной внимательно наблюдал Альберт Александрович, но не проронил ни слова. Наверное, полыхал лицом Коробейников, ему было стыдно поднять лицо, болели глаза, болели руки, неприятно заныло под ложечкой. Такой внутренней подавленности давно не испытывал Михаил Петрович.

На другой день он не поднялся утром, как обычно, и даже Альберт Александрович удивился:

– Ну, так что, сегодня не будет массового забега? – спросил он с ухмылкой.

– Не будет.

– Что-то с вами происходит, Михаил Петрович…

Действительно с ним что-то происходило. Но разгадать не мог не только дотошный журналист, хоть он и казался хорошим психологом, сам Михаил Петрович не мог понять себя, даже мысли были скомканные, как листок, смятый в ладонях.