Иван Свистунов - Жить и помнить

• Название: Жить и помнить
• Автор: Иван Свистунов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1966

Жить… Право на жизнь защитили, отстояли и кровью оплатили советские люди в годы Великой Отечественной войны. В снегах Подмосковья, на полях Белоруссии, на берегах Вислы и Одера — на многих фронтах сражались они за жизнь и счастье родной земли.

Помнить… Помнить однополчан, погибших в боях, помнить горечь бесчисленных утрат, чад пожарищ, боль и слезы матерей…

Жить и помнить! Так и называется новый роман Ивана Свистунова. Как и первые его книги — «Сердца в строю», «Песнь о солдате», «Все его сыновья» и другие, — новый роман посвящен боевой дружбе воинов, их верности, их любви, выдержавшей все испытания времени.

Из дней мирной сегодняшней жизни память возвращает героев романа — русских и поляков — к минувшим дням войны. Кровная братская дружба, сложившаяся между советскими и польскими воинами в боях под Ленино, нерушима и сейчас, не страшны ей никакие происки врагов. Эта дружба на вечные времена!

---

— Зови, Мотя, Дианку, и собирайтесь в Воркуту. За вами специально приехал.

Мотя от души расхохоталась. Случайный знакомый оказался еще и шутником. Ответила в тон:

— Подавай такси. Поедем!

Но гость сидел серьезный, даже торжественный, и тон, каким он сделал свое несуразное предложение, настораживал. Посмотрела в глаза. Строгие. Без смешинки. Вроде — все правда.

Пришли с работы отец и мать. Сели обедать. Появилась на столе поллитровка «московской», граненые стопки зеленоватого простого стекла, желтоватая капуста собственного засола. Федор обстоятельно рассказывал о шахте, о заработках, о закадычном друге своем Ваське Самаркине.

Отец и мать слушали внимательно. Хотя они уже знали, какое странное предложение приезжий сделал их дочери, но виду из деликатности не подавали и разговор на щекотливую тему не заводили. Кто знает, что лучше, что хуже. Пойди угадай, где найдет дочка свое счастье: здесь, в Москве, или в неведомой Воркуте?

После обеда — видать, был дан знак — явилась разряженная Диана: и маникюр, и прическа, и все такое прочее. Хотя, правда, и она на поверку оказалась обыкновеннейшей Дашей. На заочное предложение ответила уклончиво:

— Как же я поеду, если он даже письма не написал?

Возражение было резонное, и Федор схватился за кепку:

— Где тут у вас телеграф? Я ему, моржу полярному, «молнию» дам. Пусть дурака не валяет и все по форме сделает.

На телеграфе у Преображенской заставы худенькая, бледноглазая приемщица телеграмм нерешительно вертела бланк с наспех написанным текстом:

«Немедленно молнируй предложение руки сердца тчк готовь свадьбе квартиры прочее тчк едем».

За старомодными словами — руки и сердца — приемщице чудилась счастливая невеста в белом подвенечном платье, живые цветы, бокалы с искристым шампанским, крики «горько!». Боже! Подвалило же кому-то счастье! Как выигрыш по «золотому» займу. Не беда, что Воркута. Лично она поехала бы и к черту на кулички, если бы хороший человек предложил руку и сердце.

Ответ из Воркуты — тоже «молния» — пришел поздно вечером, когда Мотя и Даша ушли на завод. Отрывистым телеграфным языком Василий объяснял, что делает Диане законное предложение, что шахтком уже готовит две свадьбы и, между прочим, ключи от двух квартир завтра будут лежать в его кармане.

Спать гостя положили за занавеской на пустующей Мотиной кровати. С чувством неловкости и смущения лег Федор на мягкую постель. Чистые простыни пахли утюгом. От подушки шел запах не то духов, не то женских волос. Может быть, потому Федор никак не мог заснуть. Отец и мать Моти долго шептались, но наконец и они затихли. Он же все лежал с открытыми глазами. Уличный фонарь заглядывал в окно, и пятно света бледнело на коврике, прибитом над кроватью. Только теперь Федор увидел в лунном пятне фотографию: «Верно, ухажер Мотин». И приподнялся, чтобы рассмотреть соперника. Сразу узнал: Измайлово. Аллея. Матильда, Диана, Вася и он стоят, взявшись за руки.

Теперь Федору казалось, что и он весь минувший год думал о девушке из Измайловского парка, даже любил ее. Не должен он один, без нее, уезжать восвояси. Не должен. Не может!

С работы Мотя примчалась оживленная, радостная:

— Не уехал еще?

Федор покачал головой:

— Без тебя не уеду!

— С ума сошел! Да что я там, в вашей Воркуте, не видела! Белых медведей? Так у нас их в зоопарке за тридцать копеек посмотреть можно.

Федор молча пошел за занавеску, сиял со стены фотографию:

— А это что?

Словно застигнутая на нехорошем, Мотя покраснела:

— Просто так… без всякого значения…

Федор подошел к девушке, положил черные руки на худенькие, с торчащими по-детски ключицами плечи:

— Поедем. Прошу. Люблю я тебя…

Мотя смотрела в серьезные, даже строгие глаза. Плечами чувствовала тяжелую теплоту его рук.

И поверила. Поверила не словам. В свои двадцать лет она уже слышала много разных слов. Поверила строгим, прямо глядящим глазам, тяжелым рабочим рукам, лежащим на ее плечах.

Мать, выслушав решение дочери, как и положено в таких случаях, всплакнула. Не знала, что и делать — отговаривать или соглашаться. С одной стороны, вроде и страшно: человек неизвестно какой, да и ехать на край света. С другой стороны, если подумаешь, может, и судьба. Девка на возрасте, а в Москве на каждом шагу соблазн: то тебе ресторан, то танцплощадка. Ребята богородские ненадежные: сигаретками дымят, спиртным балуются, о семейной жизни и не помышляют, на девчат смотрят, как на ширпотреб какой. Не вышло бы хуже. Да еще две младшенькие на подходе…

Отец, помолчав, вздохнул:

— Смотри, девка, тебе жить!

Три дня Мотя и Даша бегали за расчетом, за справками, по магазинам. Им казалось, что едут они на голое, необитаемое место, куда надо захватить с собой и посуду, и белье, и прочую хозяйственную дребедень. Федор уговаривал:

— Да все у нас есть, Васька там сейчас землю роет — недаром шахтер. Все оборудует. Чин по чину. Угомонитесь!

…Все было, как мечталось. И свадьбы, и тосты, и крики «горько!», и новые квартиры с крашеными полами и обоями в голубых цветочках, и белые ночи за широкими окнами.

Через год — первая разлука. Как лучших забойщиков, передовиков коммунистического труда (не ошибся автор заметки в стенной газете «Голос шахтера») Федора Петровича Волобуева и Василия Васильевича Самаркина послали в заграничный вояж, в братскую Польшу, в гости к польским горнякам.

Конечно, если говорить объективно, то одной голубой или, скажем, розовой краской друзей-забойщиков не нарисуешь. Все было в пути: в вагоне-ресторане сидели, по двести граммов столичной тяпнули, потешались над смачными анекдотами театрального администратора. Даже уважаемого товарища Осикова Алексея Митрофановича, хоть и не в глаза, а все же довольно явственно, осколком окрестили.

Но надо быть справедливым: совсем они не каторжники и никакие там нигилисты. Петр Очерет не читал их анкет и собственноручных автобиографий, не беседовал о них в шахткоме, не наводил справок об их родичах и близких, но сразу определил точно и несомненно:

— Гарни хлопни. Их бы и я в свою бригаду взяв.

5. Ночь под Сухиничами

— Кубинка, — прочел Петр Очерет название промелькнувшей за окном станции. Сразу вспомнил: июль, жара, рыжая пыль над головой и он — молодой, двадцатилетний, в новом, еще нескладно сидящем хлопчатобумажном обмундировании, с противогазом, болтающимся на боку, с винтовкой в руке — переползает по-пластунски. Все еще у него впереди: первое отступление, первое ранение, первая медаль «За отвагу», первый треугольник на петлице — первая война!

И первый командир отделения! Сержант Портнов. Из себя не такой уж видный. Вроде даже сутуловатый. А сколько в нем напичкано всяких уставных правил, требований, положений. Все знает: что положено, что не положено; что правильно, что неправильно; что поощряется, что возбраняется…

Все сержант умеет: бегать, прыгать, метать гранаты, разбирать и собирать винтовку, рапортовать начальству. И требует, чтобы и они так же твердо ставили ногу при подходе к командиру, ловко чистили картошку на кухне, молниеносно — и без складочек — наматывали портянки, без промаха били в «яблочко».

Было у сержанта любимое словцо: «Отставить!»

Как возненавидел Петр Очерет тогда сержанта за паскудное это словцо!

— Отставить, рядовой Очерет! Плотней прижимайтесь к земле. Как к девке на вечерницах прижимались в своей Пилиповке. (А он совсем даже не из Пилиповки какой-то дурацкой, а из славного шахтерского города Горловки. Да разве сержанту объяснишь!) Утюжьте, рядовой Очерет, землю животом. Не жалейте шкуру. Она теперь у вас казенная. Тяжело в ученье — легко в походе! Не я придумал. Сам Суворов сказал! — изрекал сержант таким тоном, словно лично служил с Александром свет Васильевичем.

И снова:

— Отставить, рядовой Очерет! Еще раз.

Он еще и еще раз полз по плацу, проклиная и противогаз, и винтовку, и сержанта…

Все умел делать сержант. Но лучше всего пел новую, грозную, только что услышанную по московскому радио песню, от которой сердце ломило, словно опустили его в ледяную воду:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.

Сержант пел песню истово, глаза на худом лице горели тоскливым огнем. Все знали: в первые дни войны в Житомире погибли во время бомбежки его мать и братишка.

…Гриша Портнов был убит под Епифанью. Они ползли тогда рядом по снежной целине, черной от минных разрывов. Вдруг Портнов ткнулся лицом в снег и замер, словно припал к земле в нескончаемом поцелуе.