Алексей Салтыков - Путешествие в Персию

• Название: Путешествие в Персию
• Автор: Алексей Салтыков
• Издательство: Университетская типография
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1849

Светлейший князь Алексей Дмитриевич (1806–1859), был известным путешественником, беллетристом и художником, дипломатом.

В конце 1838 г. он получил назначение в Тегеран. Впечатления и наблюдения от этой своей командировки А.Д.Салтыков впоследствии обобщил в книге «Путешествие в Персию», напечатанной в Москве в 1849 г. (впоследствии книга была переведена на французский и польский языки и выдержала несколько переизданий). В 1841–1843, а затем в 1845–1846 гг. Салтыков совершил два путешествия по Индии, изъездив за эти годы страну с юга на север и с востока на запад, наблюдая и подробно описывая нравы и обычаи местного населения, животный мир и природу. Путевые записки печатались в «Москвитянине» в 1849 г., а затем были изданы самим автором с выполненными им же рисунками в Париже. «Письма об Индии» А.Д.Салтыкова до сих пор не утратили своего научного значения.

---

На другой день несколько рассеялся поездкой в Эчмиадзин, древний монастырь, построенный в 905 году после Рождества Христова. Церковь в полувизантийском, полуготическом вкусе (сколько я мог судить), с чудными изваяниями. Патриарх, старец благосклонный, велел меня подчивать козьим сыром, буйволовым каймаком, бурдючным вином и т. п. лакомствами, Возвратясь домой, я снова принялся за досаду на зубную боль; но комары и москиты, забравшись в мою сырую комнату, утешили меня, предзнаменуя сухую и теплую погоду, а с тем вместе прекращение зубной боли, что и сбылось в самом деле. Но новая досада ожидала меня. При выезде из Эривани, на совершенно ровной Эриванской долине, бессовестный колонист опрокинул меня в канаву; Фонарь разбился вдребезги, и карета моя как будто окривела на один глаз. Это уже было неисправимо, потому что в Армении фонарей делать не умеют.

30-го Сентября. Комары кусают жестоко, жара невыносимая; а со стороны Арарата (который верстах, я думаю, в 20 от нас), по временам веет ледяной ветерок.

2-го Сентября. За несколько верст от станций жители выходили к нам на встречу. В их числе есть и Курды; мы видим их бедные палатки и оборванных женщин; но мужчины на хороших лошадях и одеты хорошо на старинный Турецкий манер.

Сегодня в числе выехавших к нам на встречу, были два Татарских князя, столь похожие друг на друга, что мы сочли их за близнецов; но они были братья только по обету дружбы — кунаки. Одежда их была совершенно одинакова, из красной тафты, рост высокий и тончавы, черты правильные, лица смуглые, локоны волос черные и большие. Они представляли разнородные битвы: то с пиками, то с джиридами, то с ружьями. Все эти оружия им подавали нукеры, их служители. Курды и Татары, всего человек до 20, также принимали участие в этих боевых игрищах, подвигаясь вперед перед нами, и развлекая нас во всю дорогу. Кроме того, выбегали к нам на встречу из деревень плясуны, двое или трое гадких мальчишек, одетых по-женски, с длинными волосами. Они прыгали около наших карет; а оборванный музыкант визжал смычком на балалайке. Мы еще в России, но во всем, что мы видим, нельзя уже не узнать Азию. Повсюду нищета, дикость и грубость нравов.

Нахичевань

Какая дикая природа! В какой страшной глуши заброшен этот Нахиевань! Не видав, нельзя себе вообразить странных форм и цвета гор и долин, окружающих нас. Самый город вовсе не понятен для европейца. Кое-где видны стены из грязи, из-за этих стен выглядывают отвратительные старики, старухи в лохмотьях, или дети прекрасные собой, но нечистые, оборванные, — и это называют здесь городом. Но загородный дом Эхсан-хана, здешнего губернатора, довольно хорош. Мы у него, и мне удалось занять прекрасную комнату, возле хозяйского гарема; я даже не стараюсь узнать, где именно скрываются его гурии. Здесь, в Персии, все, касающееся до женщин, такая глубокая тайна, что даже скучно и охота пропадает ими заниматься.

Покойно и приятно расположился я на коврах, и ем разведенную в воде алюбухару (особенный род слив), или курю кальян, попеременно. Но у меня еще есть третье занятие: прекрасный лафит, который я сейчас купил в этой дикой степи, куда, кажется, и ворон костей не заносил. Но каким же волшебным стечением обстоятельств явился здесь этот, по крайней мере для меня, нектар? Оставляя Тифлис, я жаловался одному Грузинскому купцу, что на тамошнем базаре нашел весьма малое количество лафита. Вообразите же, этот добрый человек отыскал этого вина и послал в погоню за мной. Посреди пустыни это показалось мне совершенно романическим приключением, волшебным событием. В Нахичевани, где, я думаю, нет и простого вина, для меня вдруг явился лафит. Не даром же я мечтал, что для меня в Персии хранятся сокровища. У меня есть и передняя, в которой Франц храпит не в духе, не знаю от чего, а Егор толчет кофе. Эти два цербера охраняют вход в вертеп моего уединения, а я пишу, рисую, курю кальян, ем алюбухару, пью вино, и доволен судьбой.

Уж ночь, но в этих очарованных местах невозможно спать. Моя комната вся расписана и раззолочена, сам я на коврах спокойствия; женщины подле меня, но куда запрятал их этот Эхсан-хан? Однако же пора спать, а спать нет охоты. Возможно ли здесь спать? Вышел в сад, в одном ночном костюме, но и там, как в Русской бане.

Завтра мы едем на встречу Персидскому михмандару [9] и переступаем границу. Прощайте! В Тавризе буду чрез 8 дней; потом от Тавриза до Тегерана до 700 верст.

26-го Октября, 1838. Мы благополучно избавились от Мианских клопов. Вчера ночевали мы в Миане, и никто из нашей свиты не пострадал от них. Правда, что осторожный михмандар наш расположил нас всех лагерем, в так называемом загородном саду. И возможно ли назвать городом сборище убогих мазанок, населяемых нищими, которых заедают клопы?

Проезжал сквозь грязные улицы Мианы, мне стало грустно: я никогда еще не видал такой страшной нищеты, невольно отклонял взор вдаль, но и там ишчего не видел, кроме мертвой степи, унылой и однообразной. Неужели вся Азия такова? Стало быть, я напрасно так страстно желал ее видеть? Позднее сожаление! Она умерла, и в иссохшей мумии нельзя уже узнать красавицы, некогда исполненной жизни и прелести низкие страсти людей погубили ее!

Вечером странные звуки Азиатской музыки пробудили наше любопытство. Они раздавались со стороны палатки михмандара. Мы пошли туда с доктором Капгером. Яя-хан и сын его Фаррух-хан важно сидели в праздничных шалевых халатах; пред ними два мальчика, лет 15-ти, одетые, в женские платья, с длинными волосами, в юбках, с кастаньетками в руках, то медленно изгибались, то прыгали, как бешеные. Эта вечерняя сцена была слабо освещена бумажными фонарями, привешенными, к деревьям, и двумя свечами, стоявшими на земле. Одна сторона палатки была открыта. Михмандар встал и просил нас сесть. Танец, остановленный нашим приходом, снова начался. Сперва эти несчастные дети низко кланялись, потом с родом вдохновения начали медленно кружиться под протяжную я унылую музыку, то закидывая назад голову, с распущенными волосами, то подымая руки к верху, то нагибаясь к земле, и звеня в этом положении кастаньетками у земли, то поднося их, к ушам, и как будто вслушиваясь в их звон По временам они пели нескладно и дико, и все это сопровождалось музыкой, то печальной и унылой, то раздирающей душу и буйной. Казалось, что плясуны старались изобразить что-то в род любви и страданий. Но вдруг, после этих выражений неги, они начали прыгать, метаться, вопить, как будто их режут. Музыканты не отставали, пронзительно скрипели, били в литавры, дули в дудки. Наконец это исступление стало понемногу утихать, снова начался медленный танец. Персияне слушали и смотрели на все это с глубоким вниманием; наш михиандар, постоянно веселый и живой, казалось, погрузился в глубокую думу.

Я не долго присутствовал при этой сцене, странной и отвратительной; простившись с Яя-ханом, я пошел в свою палатку, которую однако ж не без труда отыскал в темноте, и лег спать. Но музыки и пение еще долго раздавались в унылой Мианской степи.

Мы перешли через Кафланку (цепь гор, ограждающую Адербиджан).

В Ираке (по-Персидски Арах) еще бесплоднее и суше. Первый ваш ночлег в этой провинции был в караван-сарае. Сквозь широкие и темные ворота нас провели в обширный двор полуразрушенного огромного строения. Также по темной витой лестнице, я взобрался на террасу. Там у дверей, завешенных пестрыми занавесками, стояли маленькие девочки) ясно, что за дверьми стояли большие. Я бы мог, как будто нечаянно, по неведению, приподнять занавесь, но несколько собак оскалили уже на меня зубы; я сбежал вниз и пошел смотреть квартиру, приготовленную для меня. В ней было нечисто, сыро и темно; нельзя было не упрекнуть михмандара, еще недавно получившего от меня несколько аршин сукна, и его помощника, которому за день подарил часы, чтоб они охотнее мне служили, Последний предложил мне квартиру на той террас, где не удалось мне сделать рекогносцировки. Хозяин караван-сарая, старик суровый, подозрительный, воспротивился этому распоряжению, и возразил, что рядом с этой квартирой живут женщины из пяти домов, очищенных для помещения свиты посланника, и что следовательно означенную квартиру мог бы занять только посланник, потому что он женат. Однако же на сопротивление старика не обратили внимания, и начали переносить мои вещи, между тем как я, в ожидании} расположился с доктором Капгером под открытым небом на ковре, греться на солнце и курить сигары, с бутылкою портера, которым мы запаслись в Тавризе. Наконец известили меня, что все готово. Я пошел на верх, и был очень доволен моим помещением, где толпился уже камин, и свежий воздух проникал сквозь окно с решеткой из глины, довольно оригинальной работы.

После обеда, перед вечером, очень. довольный собою, я взялся за кисть и перо, и не прежде, как э полночь, позвал своего человека. Пока он приготовлял ин что было нужно для ночлега, я взял свечу и подошел к стен, на которой заметил что-то вроде налепленных дынных семян мне вообразилось сначала, что кто-нибудь ел дыни и для забавы бросал внутренность их на стену. Странная забава, подумал я, приближаясь и не веря своим глазам: проклятые семена шевелились, медленно ползали…. волосы стали на мне дыбом, лихорадочный озноб пробежал по всему телу. Меня отбросило назад; испуганным взором окинул я комнату, все стены покрыты были как будто подвижными обоями, составленными из насекомых…. Как исступленный, я крикнул, перебудил людей, велел переносить постель и все вещи, в тот подземный грот или обширный погреб, который прежде назначен был мне на долю. Вообразите вой собак, злых телохранителей гарема, и их остервенение против нас, при ночной и внезапной передряге. В темноте я бежал по телам спящих на террасе людей, ни чему не внимая, соскочил в несколько прыжков с лестницы, похожей на обрыв пропасти, и в ожидании переселения, ходил тревожно в халате по двору и около караван-сарая: часовые приняли меня за своего брата Персиянина, и следовательно за вора, закричали по своему караул, и намерены были меня схватить; но я успел уже вбежать в свой погреб. Там старые стены по крайней мере были покрыты только щелями; В них могли водиться тараканы, но своды этой тюрьмы светились от сырости, а сырость и холод для них неблагоприятны. Несмотря на эту уверенность, я однако ж заметил небольшое число этих черных гадов; но Абдулла, Фераш мой, немедленно же их уничтожил, — они пали под ударами башмаков его, — я лег, и наконец заснул.