Лариса Миллер - О том, о чем и вдох и выдох

• Название: О том, о чем и вдох и выдох
• Автор: Лариса Миллер
• Жанр: Русская классическая проза

---

Возник странный грохот. Не грохот, а какой-то вселенский гул, под который я начала стремительно удаляться по длинном коридору. Нарастающий гул не заглушал привычных, до боли знакомых звуков: телефонного звонка, хлопанья дверей, голосов детей, прибежавших с прогулки. Я вижу их: пестрые свитера, мяч в руках. Удержать, во что бы то ни стало удержать все это. Из последних сил сжимаю пальцы в кулак. "Не сжи-мать", - приказал далекий женский голос. Я разжала пальцы. В отдалении, в конце бесконечного коридора в последний раз мелькнул мой силуэт и исчез. "Ее звали Лариса", подумала я отчужденно и равнодушно. Мне больше не хотелось ни бороться, ни цепляться. Вселенский гул прекратился. Наступила ПОЛНАЯ ТИШИНА. Вернее, возникло то, что плохо поддается описанию - белый квадрат тишины, пустоты, АБСОЛЮТНОГО ПОКОЯ. Я нахожусь внутри этого квадрата, медленно раскачиваясь на чем-то подвешенном в воздухе. Блаженство - вот единственно возможное слово.

И вдруг слева от меня стук. Поворачиваю голову и вижу женщину, которая мне кивает и куда-то манит. "Лариса", - зовет она. Как? Неужели снова? Неужели еще не все? Отчаяние, тоска, обида - полная сумятица чувств.

Я очнулась в палате.

Несколько лет спустя мне в руки попала книга Моуди "Жизнь после жизни", в которой описывается опыт тех, кто в стоянии клинической смерти или под наркозом пережил нечто подобное. Насколько мне известно, окончательного объяснения этому явлению не нашли. Но для меня здесь важно другое: я испытала ПОЛНОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ СЕБЯ, то есть то, о чем всегда мечтала. Да нет, даже и не мечтала, зная, что это невозможно. Наверное, пережитое мной называется сатори на языке дзен-буддистов, но я не люблю определений. Тем более, когда речь идет о вещах, которые боятся слов.

Много лет я не решалась рассказать о своем странном опыте. Да и сейчас постоянно ловлю себя на мысли: правильно ли делаю, пытаясь написать об этом? Не разумнее ли следовать завету "молчи, скрывайся и таи ..." Но для меня СЛОВО - единственная возможность изжить то, что гнетет или переполняет душу. "Мы только с голоса поймем, что там царапалось, боролось ..."2

ОСВОБОДИТЬСЯ ОТ СЕБЯ. Это желание возникло давным-давно, когда я, нелепая отроковица, безнадежно выросшая из всех своих кофт и платьев, мучительно боялась играть на отчетных концертах в музыкальной школе и с восхищенной завистью смотрела, как красавица Жанна, племянница моей учительницы музыки, спокойно выходит на сцену, неторопливо устраивается на стуле и после секундной паузы опускает руки на клавиатуру. Легко и уверенно справившись со своей программой, она раскланивалась и не спеша уходила.

Со мной все было иначе. Перед каждым выступлением моя бедная учительница затаскивала меня в свободный класс и заставляла проигрывать самые трудные места. "У тебя все хорошо, слышишь, все хорошо", - твердила она, обнимая меня за плечи. Я верила, но стоило мне выйти на сцену и посмотреть в зал, как понимала - конец. Руки превращались в ледышки, ноги дрожали, лицо горело, под ложечкой сосало. Нет, я не из породы победителей. Я из тех, кто на экзамене вытягивает единственный невыученный билет.

Но зато в своем предсонном воображении я творила чудеса: делала ласточку на брусьях, с волшебной легкостью скользила на коньках, летела с высоченной горы на лыжах, да и ходила не своей обычной, косолапой, а легкой, как у Ритки Крюковой, походкой. И не в латанной-перелатанной с истертыми рукавами форме, а в новенькой, с иголочки, как у Ирки Шаровой. Но главное, я потрясающе секла по всем ненавистным предметам: математике, физике и, особенно, химии, поражая умницу Элку Кикинзон, в которую была безнадежно влюблена. В ту пору я вела двойную жизнь. Одну - обычную, а в другой становилась царицей Ларисой, которая почему-то не сидела на троне, а возлежала на богато убранном ложе, раздавая поручения и приказы. Власть ее была безгранична, а ум, красота и щедрость славились во всем королевстве. Иногда она совершала такие благородные поступки, что слезы умиления выступали у меня на глазах.

Шло время. Я кончила институт и жила вполне взрослой жизнью. Но проблемы остались и даже обострились. Во мне постоянно боролись два противоположных желания: одно - от себя освободиться, другое - быть самой собой. В то время я начала писать стихи, в которых, конечно же, отразилось все, что со мной, а вернее, во мне происходило.

От привычного мне отдохнуть бы обличья,

И примерить чужую судьбу и величье,

И примерить чужую тоску и удачу,

И вздыхать, и ступать, и смеяться иначе,

Но, боюсь, кто-нибудь для потехи ли сдуру

Вдруг возьмет и сожжет мою прежнюю шкуру.

Впрочем, здесь, наверное, нет противоречия. ИЗБАВИТЬСЯ ОТ СЕБЯ НЕВОЗМОЖНО БЕЗ ПОГРУЖЕНИЯ В СОБСТВЕННУЮ ДУШУ. Поэзия - крайняя форма такого погружения, постоянное взаимодействие со своим "Я". Все, от чего хочется бежать подальше, становится материалом, сырьем, глиной.

Дело зашло за порог болевой.

Вот и свидетельство боли живой:

Десять попарно рифмованных строчек

С нужным количеством пауз и точек.

Эти рифмованные строчки и есть, - пусть временное, пусть неполное, но ОСВОБОЖДЕНИЕ. Получается парадокс: чтоб выйти из себя, взглянуть на себя со стороны нужно добраться до самой глубины, "повернуть глаза зрачками в душу". А там столько всего: недовольство собой, разочарование, боль, боязнь утрат, страх за близких - и не перечислить.

Страх за близких, как и многое другое, родом из детства, когда, провожая дедушку на остановку и почему-то боясь, что ему прищемит ногу, я делала абсурдную вещь - уходила до появления автобуса или трамвая. Меня гнала тайная вера, что если не буду смотреть, дурного не случится. Она жива и сегодня, сорок лет спустя.

Пока не настигнет последнее лихо,

Исчезнуть совсем, по возможности тихо,

С орбиты земной, вероломной орбиты,

Покуда мы намертво к ней не прибиты.

Хоть на время ВЫЙТИ ИЗ СУДЬБЫ, взять тайм-аут, потерять чувствительность - вот постоянное и неосуществимое желание.

Как-то в ответ на полушутливую реплику Арсения Тарковского - "Ох, как я устал. Жить устал. Обмениваться, дышать" - я воскликнула: "В самом деле, неужели нет иной формы существования, кроме жизни?" Арсений Александрович рассмеялся. Я тоже. Однако, всю жизнь задаю себе этот абсурдный вопрос.

Безумец, что затеял?

Затеял жить на свете.

И кто тебе навеял

Блажные мысли эти?

Затея невозможна.

Почти невыполнима.

Любая веха ложна,

Любая данность мнима.

Скажи, тебе ли впору

Раздуть под ливнем пламень,

И на крутую гору

Вкатить Сизифов камень,

Того, кто всех дороже,

Оплакивать на тризне?

И ты воскликнул: Что же

Бывает кроме жизни?"

Нет иной формы существования. Но есть отвращение к тупиковым обстоятельствам, бунт против них. Я никогда не пыталась своевольничать, вмешиваться в естественный ход событий по каким-то чисто внешним соображениям. Но когда в 82-ом году КГБ пытался выслать нашу семью за пределы страны, я, сперва испытав шок, отчаяние, ужас, позже поймала себя на мысли: "А вдруг это ТОТ САМЫЙ ШАНС, редкая возможность катапультироваться из прежней жизни в какую-то новую, иную, неведомую? Я бы никогда не сделала этого по своей воле, но раз всё решили за нас, надо ли сопротивляться?"

В те катастрофические дни друзья, желая меня развлечь, пригласили на встречу с Евг. Бор. Пастернаком. Развлечения не получилось. Я слушала стихи Бориса Пастернака и рассказ о нем с комом в горле и, не дождавшись конца, ушла. Шла по знакомым улицам и мысленно с ними прощалась. Жизнь вне России, вне Москвы, вне привычной среды, вне дома казалась абсурдом. К счастью, судьбу испытывать не пришлось: нас не выгнали, а лишь припугнули. Но и сейчас, думая о тех временах, вспоминаю тогдашние шальные мысли: "Вот он, случай все начать сызнова, с чистой страницы, прожить две жизни вместо одной. Ведь меняли восточные мудрецы имя и место, чтобы не слишком привязываться к земным вещам, не закоснеть и обновить душу". Хотела бы этому научиться, да вряд ли получится.

Как больно, милая, как странно,

Сроднясь в земле, сплетясь ветвями,

Как больно, милая, как странно

Раздваиваться под пилой.

Не зарастет на сердце рана

Прольется чистыми слезами,

Не зарастет на сердце рана

Прольется пламенной смолой ...

Эти, теперь знаменитые, стихи Александра Кочеткова, я впервые прочла в начале 60-х и запомнила на всю жизнь. Это и МОЙ плач, МОИ причитания.

Я не умею легко расставаться и лишь под наркозом мои пальцы могут подчиниться команде "НЕ СЖИМАТЬ". Боюсь ломки, страшусь потерь, ненавижу прощаться. Завидую тем, у кого все получается просто. Находясь в Штатах, то и дело ловила себя на мысли, что хочу стать "энергичным, щеткой вымытым, / Вовсе роком не отмеченным / Первым встречным-поперечным / Все равно, какое имя там".3 Ну хотя бы вон той молодой, красивой жительницей Манхэттена. Неужели и с нее тот же спрос, что с нас, живущих в России? Рассуждая так, я скорее всего попадала пальцем в небо, принимая манеру поведения за сущность, но все равно завидовала ее уверенной походке, раскованности, жизнерадостности (пусть даже напускной). И казалось мне, что живя в России, подчиняешься каким-то особым в метафизическом смысле законам, непрерывно за все расплачиваясь. Будто недреманое око неустанно бдит, чтоб тебе не перепало каких-то неучтенных, неоплаченных по самым крупным счетам даров. Хотелось бы и мне для разнообразия пожить в мире, где действуют иные, более умопостигаемые законы, где здравый смысл, энергия, профессионализм, здоровье есть непременная гарантия успеха, а успех - кредо жизни.