Леопольд Захер-Мазох - Венера в мехах / Представление / Работы о мазохизме

• Название: Венера в мехах / Представление / Работы о мазохизме
• Автор: Леопольд Захер-Мазох
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-8334-0007-4

Скандально известный роман австрийского писателя Леопольда фон Захер-Мазоха (1836–1895) «Венера в мехах» знаменит не столько своими литературными достоинствами, сколько именем автора, от которого получила свое название сексопатологическая практика мазохизма.

Психологический и философский смысл этого явления раскрывается в исследовании современного французского мыслителя Жиля Делёза (род. 1925) «Представление Захер-Мазоха», а также в работах основоположника психоанализа Зигмунда Фрейда (1856–1939), русский перевод которых впервые публикуется в настоящем издании. Книга предназначена широкому кругу читателей, интересующихся проблемами современной культуры.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Так возник и разросся обман, пока, в результате, чудесный сон не обратился в руины.

Совершая ночную поездку в горах, друзья говорят о нас. Пауль убеждает Анатоля отказаться от своих завышенных требований к дружбе и любви и вступить с нами в простые, дружеские и сердечные отношения, что должно было осчастливить и нас. На это Анатоль отвечает нетерпеливыми пророческими словами:

— Очаровательно! Я «надену красные горностаевые меха и белые атласные штаны, и Леопольд будет лежать у моих ног и дивиться на меня; я же буду мучить его, в то время как он меня боготворит. Журналистам, которые придут его навестить, я буду „показан“ в бархате, шелках и пышных мехах, покоящимся на диване, и они уйдут и напишут какие-нибудь остроумные эссе. Я, несомненно, влюблюсь в Ванду, а она в меня, и пойдут у нас сладострастные представления, а слабоумный свет, думающий только о пошлости, скажет обо мне: „Он — любовник мужа и жены“. — Чудесная жизнь, только вот не забыть бы мне сперва разбить незапятнанную печать моего отца й сломать свое родословное древо». Куда здесь делась спокойная, ясная гармония духа, мягкое, глубоко блаженное наслаждение сверхчувственной красотой другого, которая одна только и может подарить истинное и бессмертное счастье?

Мы не наводили справок об Анатоле, мы и не думали об этом. Леопольд мгновенно утратил к нему всякий интерес, так как не мог уже видеть в нем Грека. И потом, наша жизнь была слишком волнующей, может быть — также и слишком счастливой в семейном отношении, но прежде всего — слишком полной, чтобы оставить место досужему любопытству.

Случай принес нам годы спустя ясность относительно личности Анатоля.

В 1881 году мы проводили часть лета в деревушке Хей-бах, близ Пассау. Там мы познакомились с д-ром Грандауэром. Он был врачом, но не практиковал, а устроился режиссером в Мюнхенский придворный театр. Он был большим знатоком и исследователем искусства, и мы провели множество приятных часов в обществе этого остроумного и душевного человека. Однажды, у нас зашел разговор об искусстве и он рассказал нам о том, что хранилось в королевских замках Баварии, отсюда перешел к отношению к искусству короля Людвига II, отсюда — к странностям последнего, которые он оценивал с точки зрения врача: он говорил об отношениях короля с Рихардом Вагнером, об их странной переписке, о робости, внушаемой королю общением с людьми, о том, как он сторонится женщин, ищет одиночества, о страстной, неутолимой тоске по какому-то идеальному оформлению жизни.

Мы напряженно прислушивались ко всему, о чем рассказывал д-р Грандауэр, — это звучало для нас так знакомо — мы переглянулись, и на наших губах завитало имя: Анатоль.

Когда доктор сделал паузу, я наудачу спросила:

— А кто тот маленький сгорбленный человечек, который, как рассказывают, является другом короля?

— А, вы, наверное, имеете в виду принца Александра Оранского, старшего сына голландского короля. Бедняга, что и говорить.

Жиль Делез

Жиль Делёз (род. 1925) — профессор философии Лионского университета, один из крупнейших современных французских философов. Начиная с 1953 г., Делёз публикует серию историко-философских работ, посвященных отдельным мыслителям прошлого, пытаясь при этом выделить в истории философии такую ветвь, которая оказалась бы альтернативой линии Платон-Гегель, т. е. господствующей в европейской мысли метафизической традиции. Эту последнюю, по Делёзу, подрывают изнутри такие мыслители, как Эпикур, Лукреций, Дуне Скот, Спиноза, Юм, Бергсон и, конечно же, Ницше.

Книга «Ницше и философия» (1962) обозначила окончательный разрыв Делёза с доминировавшим в послевоенной французской философии гегельянством и ознаменовала собой начало нового периода в его творчестве. Этой книгой Делёз заложил основу для «ницшеанского возрождения» во французской философии. Его прочтение Ницше по многим позициям близко прочтениям Ж. Батая и П. Клоссовского, цитаты из которых можно встретить на страницах «Представления Захер-Мазоха». Эта небольшая работа написана в 1968 г., когда вышла в свет и одна из основных книг Делёза «Различие и повторение». Проблематика, отраженная в заглавии этой книги, вкратце затрагивается в «Представлении» и развивается в следующей крупной работе Делёза — «Логике смысла» (1969). Во всех этих трудах заметен всевозрастающий интерес Делёза к психоанализу, прежде всего лакановскому. Он, однако, отказывается от возможности соединения ницшеанства и фрейдизма, которое выказало себя столь плодотворным в творчестве Ж.Деррида.

На следующем этапе своего творчества, отмеченном сотрудничеством с профессиональным психиатром Феликсом Гваттари, Делёз переходит к прямой критике психоанализа — как фрейдовского, так и лакановского. Между тем, критика как таковая не слишком-то согласуется с ницшевским духом, духом «деконструкции». Однако, именно двухтомник «Капитализм и шизофрения», написанный вместе с Гваттари и состоящий из «Анти-Эдипа» (1972) и «Тысячи плато» (1980), принес Делёзу мировую известность. Основная тема этого «шизоаналитического» труда — критика репрезентации, но опять-таки критика, а не деконструкция, так что книгу эту, возможно, следует считать шагом назад по сравнению с работами Ж. Лакана и даже более ранними работами самого Делёза.

Авторы «Капитализма и шизофрении» полагают, что Лакан, несмотря на антигегельянскую направленность своей теории, все же остался в плену у гегелевской негативности, определив «желание» через «нехватку» (manque), и стремятся продемонстрировать утвердительную природу «производства желания» (уже в книге «Ницше и философия» Делёз разрабатывал ницшевские темы двойного утверждения и вечного возвращения). Это либидинозное производство совпадает с экономическим и социальным. Строй производства противопоставлялся строю воспроизводства (репрезентации), в котором спонтанные токи желания подвергаются кодификации, или «территориализации» (ницшевская «грамматика»). Подобной территориализацией является и Эдиповский треугольник, Эдиповская «триангуляция» субъекта, или субъективизация «машин желания» (критика субъективности, декартовского cogito, неотделима от критики репрезентации). Авторы «Анти-Эдипа» выдвигают «шизономадический» проект «детерриториализации» желания и приветствуют любые попытки в этом направлении, в том числе и сексуальные извращения. Модели иного субъекта, отличного от декартовского cogito, — это машины желания первого тома книги, «ризома» второго и, наконец, знаменитое «тело без органов» Антонена Арто (органы представляют тело, переводя его в строй репрезентации), фигурирующее в обоих. Тело без органов ассоциируется с инстинктом смерти — именно инстинктом, а не влечением (об их различии можно прочесть в «Представлении Захер-Мазоха»). В «Тысяче плато» тело без органов помещается в «гладкое» [lisse] пространство, противопоставленное «изборожденному» [strie], т. е. территориализованному. Двум видам пространства соответствуют два типа движения: celeritas и gravitas, быстрота и медлительность (ср. быстроту садистской проекции и медлительность мазохистского фантазма в «Представлении»). Таковы основные темы «Капитализма и шизофрении». В той или иной мере они предвосхищаются в «Представлении», а также развиваются в делёзовских работах 80-х годов, из которых следует отметить двухтомник «Кино» (1983 и 1985) и эссе «Фуко» (1986).

Представление Захер-Мазоха (Холодное и Жестокое)

«Это слишком идеалистично… и потому жестоко».

Достоевский, «Униженные и оскорбленные»

Сад, Мазох и их язык

Наименование заболевания. Первая эротическая функция языка: приказы и описания. Вторая функция у Сада: доказательство, безличный элемент. Идеи разума. Вторая функция у Мазоха: диалектика, безличный элемент воображения.

Для чего служит литература? Имена Сада и Мазоха служат, по меньшей мере, для обозначения двух основных извращений. Это изумительные примеры действенности литературы. В каком смысле? Случается, что какие-то типичные больные дают свое имя тем или иным болезням. Чаще, однако, свое имя болезням дают врачи (примеры: болезнь Роже, болезнь Паркинсона…). Условия подобных наименований требуют более внимательного рассмотрения: врач ведь не изобрел болезнь. Он, однако, разъединил симптомы, до сих пор соединенные, сгруппировал симптомы, до сих пор разъединенные, — короче, составил какую-то глубоко оригинальную клиническую картину. Вот почему история медицины по меньшей мере двойственна. Есть история болезней, которые, в зависимости от состояния обществ и достижений терапии, исчезают, отступают, возвращаются или меняют форму. Но есть и другая история, наслаивающаяся на эту первую: история симптоматологии, и она может как предшествовать трансформациям терапии или болезни, так и следовать за ними: симптомы получают имена, переименовываются, группируются как-то иначе. Прогресс, с этой точки зрения, достигается обычно в смысле большей спецификации, свидетельствующей о более утонченной симптоматологии (ясно, что чума или проказа в прежние времена были распространены шире, чем сегодня, не только по каким-то историческим или социальным причинам, но и потому, что под их именами группировался целый ряд ныне разъединенных заболеваний). Великие клиницисты — это величайшие врачи. Когда врач дает свое имя той или иной болезни, совершается лингвистический и одновременно семиологический акт огромного значения, поскольку этот акт связывает определенное имя собственное с определенным множеством знаков или приводит к тому, что имя собственное начинает коннотировать знаки.