Е. Бирман - Рассказы

• Название: Рассказы
• Автор: Е. Бирман
• Жанр: Современная проза

---

— Это свинство, — глядя прямо в глаза пораженной Брахе, сказал Борис, получая назад деньги.

Произошло недоразумение, успокаивали Бориса соседи, соблазнившие их на эту поездку: то ли пришел автобус с меньшим количеством мест, то ли ошиблись в подсчетах. Но Борис уже слышал в толпе отъезжающих, что, видимо, захотели поехать ученики их ульпана, ранее отказавшиеся от поездки. Браха, в общем-то — ничего, говорили им соседи. Но Борис был непреклонен: «Ваша Браха — свинья, так не поступают с людьми». Светлана была расстроена болезненной реакцией Бориса больше, чем сорвавшейся поездкой.

Через две недели такая же экскурсия в Иерусалим организовалась и в их ульпане. Они уже сидели в автобусе, когда к изумлению Бориса и Светланы и здесь оказались лишние пассажиры. Руководительница ульпана, Хая, повязанная, как обычно платком, в платье с рукавами чуть ниже локтей, что не помешало ей, приподняв рукав, нервно поскрести под мышкой, не отпускала наполненный автобус. В смущении ходила она вдоль прохода, о чем-то долго договаривалась с водителем, уходила в другой автобус, и наконец, довольная собой, сообщила, что едут все, и сошла со ступенек. Светлана погладила руку Бориса, ласково глянула ему в глаза. Ей было видно, что он доволен и простил Хае публичное почесывание под мышкой и уже не так злится на Браху. «Ради одного праведника…» — улыбаясь, сказал он жене.

Знакомство с Верой закончилось скандалом. Оказалось, что она ждала у себя Светлану тем вечером, который они провели у Шифры с Моткой. Светлана вернулась от Веры мрачная и молчаливая, неохотно отвечала на вопросы Бориса о деталях беседы, но ему удалось выудить, что в разговоре в адрес его жены было выговорено слово «неблагодарность». Борис взвился, он понимал, что сдержанность Светланы объясняется ее нежеланием отказаться от надежды, связанной с «Распутиным» и радарами, но снести оскорбление, нанесенное жене, он не мог. Несмотря на слабые возражения Светланы, отношения с Верой были прерваны. Спустя несколько недель Вера через Амоса и Эдву сделала попытку примирения. Борис, тщательно взвешивая каждое слово, ответил, что высказанные Верой его жене претензии слишком обидны и несправедливы, чтобы сделать такое примирение возможным. Тем не менее, чтобы не выглядеть в глазах Амоса и Эдвы упрямыми и непримиримыми, через некоторое время они, воспользовавшись в качестве предлога близящимся днем рождения Веры, по почте послали ей поздравительную открытку. Двумя днями позже Вера зашла к ним в гости. Никто не упомянул о размолвке. В ходе очень сдержанной беседы, продлившейся чуть больше получаса, Вера рассказала, что «Распутин» потерял свое место и теперь и сам ищет работу. Больше с Верой они не виделись.

В обрастающей подробностями лоцманской карте отношений Бориса и Светланы с уроженцами и старожилами страны, в разделе Шифры и Мотки, числился подводный камень, о котором следовало помнить, и который нужно было осторожно обходить. В Шифре и Мотке не было и в помине непредсказуемости Веры, они были разными, но одинаково ровными и неэкспансивными людьми. Мотка был проще, в общем разговоре он выстреливал фразами, насыщенными оптимизмом и довольством жизнью.

— Мы построили страну — куколку, — говорил он, — а в России даже жрать нечего.

Шифра, выдерживая приличную паузу после его высказываний, переводила разговор на другую тему. На вопрос о работе Мотки, опередив его, ответила сама: Мотка на пенсии после десятилетий службы в тель-авивском муниципалитете. По тону ее ответа Борис понял, что ему не стоит выяснять подробности. Здравый смысл и несомненно искреннее желание применить его с пользой для окружающих, спокойная энергичность невысокой и больше ширококостной, чем грузной или полной Шифры — были черты, обнаруживавшиеся при знакомстве с ней. Борису особенно импонировало ее очевидное ощущение недовольства собой оттого, что ей не удается сделать ничего существенного для их трудоустройства, из-за чего она еще больше старалась как наседка укрыть их крыльями от дурных мыслей о неопределенности их положения и неуверенности в будущем. (Сказанные одним из умников в ульпане слова, что жизни первого поколения эмигрантов неизбежно уходят в песок, произвели на Бориса тяжелое впечатление). Бегство в молодые годы из Польши от немцев, трудные семь лет в военной России, раннее замужество — оставили Шифру без образования, эта жизненная несправедливость как шлейф (какое неожиданно красивое слово для этого в иврите — «шоваль») тянулась за ней и была частью приданного, выделенного доставшейся ей эпохой. Насколько уязвима она была, несмотря на видимое ее удовлетворение своей жизнью, энергией, нашедшей положительное применение в движении вместе со страной (чувства, компенсировавшие ей удовольствие и удовлетворение от профессиональной деятельности), Борис почувствовал по тому, насколько возбужденной и взволнованной она выглядела, когда рассказала, что другая женщина-репатриантка, которой она тоже пыталась помогать, сделала вид, что не замечает ее и ускорила шаг, избегая встречи и разговора с ней. Порой, когда Борис и Светлана вечером приходят к ним в гости, Шифра и Мотка сидят на широкой веранде, положив ноги на табуретки. Они не меняют позу, пока их гости тоже усаживаются в белых пластмассовых креслах. У Амоса с Эдвой, правда, нет веранды при входе в дом, но трудно представить себе, чтобы они не встали навстречу пришедшим. Шифра и Мотка так искренни в своей симпатии к ним, что ни Борису, ни Светлане не приходит и в голову хотя бы мысленно упрекнуть их. Подумаешь, — этикет!

Общим для всех этих знакомств, отметил Борис, было то, что дети их новых знакомых оставались в стороне, хотя были примерно их ровесниками. В этом не было ничего особенного, и он не понимал, почему он вообще замечает это. И тем не менее замечал и отмечал, и это отделение от тесного семейного круга, казалось ему, все же привносило ощущение искусственности в отношениях с ними.

И вот — Бориса берут на работу! Это дело рук Амоса, это он убедил старого товарища по службе в армии помочь в деле обустройства в стране новых репатриантов. Они счастливы. Они очень благодарны Амосу и Эдве.

Амос во время их посещений обычно немногословен, но слушает их внимательно, замечания его отличаются реализмом практического военного. Улыбаясь Борису и Светлане и своим воспоминаниям, он рассказал об этом своем армейском товарище, что тот был тяжело ранен в бою, подоспевшие медики сочли его безнадежным и занялись другим раненым.

— Но он выжил и сделал карьеру, а тот, которым они занимались, умер от ран, — сказал Амос, не переставая улыбаться.

Светлана не улыбнулась в ответ, Борис — тоже. Было ясно, что давно уже распрощавшийся с армией Амос зачем-то сохраняет характерную для врачей и военных защитную реакцию психики на чужие раны и смерть. Они знали, что он любит путешествовать, привозит отовсюду поломанные музыкальные шкатулки и пытается их чинить. Они прослушали все починенные им игрушки, осмотрели и оставшиеся немыми, к которым Амос, казалось, относился с равным уважением и симпатией. В просторном салоне их дома стояло пианино, хотя никто из них на нем не играл. Эдва объяснила, что они иногда устраивают дома частные концерты, приглашая соседей и друзей. Светлана раньше Бориса догадалась, что таким образом они помогают вновь прибывшим, как и они репатриантам, но музыкантам по профессии. Еще им стало ясно, откуда легкое заикание и пацифистские наклонности Эдвы (Амос о политике высказывался все в том же духе скупого реализма и многие аспекты спора с соседями считал неразрешимыми): разница между женами врачей и военных — в характере ожидания мужа, в разной вероятности самого возвращения.

По дороге домой, Борис и Светлана и на этот раз молчали. Амос и Эдва представлялись им героями. С каждым поворотом улицы, с каждым пройденным кварталом, физически отдаляясь от них, Амос и Эдва словно поднимались ввысь, освещенные бликами пожарищ. Двери этого братства приоткрылись, кажется, и для них, Бориса и Светланы, Вуриса и Сабательны. Но готовы ли они войти? Хотят ли они этого?

Хотя Светлана все еще не у дел, они теперь гораздо занятее, Борис работает с утра до позднего вечера — ведь за первые тридцать дополнительных часов, отработанных в каждом месяце, оплата начисляется с двадцати пяти процентной надбавкой, а дальше и вовсе прибавляют пятьдесят процентов. Борис готов работать от зари до поздней ночи, жаль только, что на дорогу до работы и обратно уходит почти два часа. Светлана углубилась в изучение языка, она ходит и в утренний, и в вечерний ульпаны, и дома тоже штудирует книжонки и газеты с адаптированными текстами.

Так проходит несколько месяцев. Они теперь гораздо меньше видятся со своими знакомыми. Шифру Светлана порой встречает в банке и супермаркете, но навещать их не получается, говорит она Шифре, — Борис очень занят. Но она не рассказывает ей, и не только ей, но и Эдве, у которой она по-прежнему берет порой уроки языка, что что-то происходит с Борисом. Работа его хоть и профессиональна, но примитивна. Он лепит как блины похожие друг на друга интерфейсы к покупным приборам. И хоть он утверждает, что делает это как-то по-особенному, не так, как все, с дополнительной обратной связью, делающей его интерфейсы особенно надежными, она понимает, что в душе его поселился ужас перед тем, что теперь, возможно, на долгие годы вперед он прикован к этой работе. Амос и Эдва были так рады, что им удалось помочь. Разочаровывать их было бы сущим свинством. Однажды, когда Светлана с Эдвой разбирали очередной текст, вошел Амос. Он только что говорил по телефону со своим приятелем и спросил о Борисе. «Это я должен благодарить тебя за этого парня», — сказал ему приятель. Амос был очень доволен. По вечерам, игнорируя телевизор, к которому пытается приохотить его Светлана, полагая, что это поможет в освоении языка и лучшем понимании окружающих их реалий, Борис раскрывает томик Сэлинджера на английском, привезенные «оттуда» словари, тетрадку в клеточку и переводит на русский показавшуюся Светлане довольно дрянной повесть о каких-то детях, побеждавших на радио-конкурсах всезнаек. Кроме того, таким же крикливым остается рынок Кармель, куда они приезжают иногда на автобусе, чтобы накупить продуктов подешевле (в основном мороженое мясо, овощи слишком тяжело тащить на себе и перед самым закрытием лавок в пятницу у знакомого зеленщика можно купить дешевле, хоть и не того качества). Так же совестно, несмотря на приятную людскую суету и броскую яркость магазинных витрин, поднять глаза на стоящие словно в сверкающих лужах этих витрин обшарпанные и бесформенные здания тель-авивских улиц Дизенгоф и Шенкин. Однажды Светлана заглянула в тетрадку переводов Бориса, прочла пару страниц и, кажется, поняла, почему он выбрал этот кажущийся ей серым текст — он был отражением его будней. Она увидела его склоненным за этой тетрадкой, не то вспомнила, не то довообразила сама неопрятный запущенный завиток волос на его затылке, напомнивший в свою очередь о таксисте, везшем их из аэропорта в Кирьят-Оно. Она зачем-то обругала Сэлинджера, заявив, что он в своих произведениях пытается выскочить из штанов. Борис, улыбкой показав, что ценит самостоятельность ее суждений, все же возразил, что по большому счету это можно сказать о любом писателе. Улыбка его показалась Светлане жалкой.