Морис Бланшо - Мишель Фуко, каким я его себе представляю

• Название: Мишель Фуко, каким я его себе представляю
• Автор: Морис Бланшо
• Издательство: Machina
• Жанр: Философия
• Год: 2002
• ISBN: 5-901410-45-9

Морис Бланшо (р. 1907) — крупнейший французский писатель и мыслитель ушедшего века, оказавший огромное влияние на современную гуманитарную мысль. Эссе «Мишель Фуко, каким я его себе представляю» (1986) парадоксальным образом объединяет панораму творчества Фуко, целостное описание ландшафта его мысли и неожиданное, трогательное в своей сдержанности признание в дружбе. Вошедшая в приложение рецензия написана Бланшо по случаю выхода в свет одного из интеллектуальных бестселлеров XX века, знаменитой «Истории безумия» — тогда еще «практически первой» книги безвестного автора.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Не мешало бы разобраться (но я не подхожу для подобных разысканий, ибо, как заметил, ни разу до сих пор не произносил — ни для того, чтобы его поддержать, ни для того, чтобы развенчать, — имени этой эфемерной дисциплины, несмотря на дружбу, которую поддерживал с несколькими из его столпов), почему Фуко, который всегда был настолько выше своих страстей, буквально впадал в ярость, когда его пытались погрузить на сей, ведомый прославленными капитанами, корабль. Причины этому многообразны. Самая, если можно так выразиться, простая — что он вновь распознал в структурализме затхлый запашок трансцендентализма, ибо чем же еще могут являться эти формальные законы, заправляющие всей наукой, оставаясь при этом чуждыми превратностям истории, от которых зависит, однако, их появление и исчезновение? Очень и очень нечистой смесью априори исторического и априори формального. Вспомним фразу-мстительницу из «Археологии знания», она того стоит. «Трудно отыскать что-либо более заманчивое, но также и более неточное, чем представление об этом историческом априори как априори формальном, снабженном к тому же некой историей, — как о грандиозной фигуре, неподвижной и пустой, которая возникала бы в один прекрасный день из времени, навлекала на человеческую мысль тиранию, уклониться от которой никому не под силу, а затем исчезала бы вдруг одним махом, и ни одно событие не предвещало бы это исчезновение: этакое синкопированное трансцендентальное, игра мигающих форм. Априори формальное и априори историческое не относятся ни к одному и тому же уровню, ни к одному и тому же складу: если они и пересекаются, то только потому, что лежат в разных плоскостях». Стоит еще припомнить и финальный диалог той же книги, где лицом к лицу в смертельном поединке сходятся два Мишеля и неизвестно, какой же из них получит смертельный удар: «На всем протяжении книги, — говорит один, — вы пытались то лучше, то хуже отделаться от „структурализма“…» Весьма важен ответ другого: «Я не отрицал историю (в то время как одной из существенных черт структурализма представляется ее игнорирование), я оставил в подвешенном состоянии общую и пустую категорию изменения, чтобы заставить проявиться трансформации разных уровней, я отказываюсь от равномерной модели темпорализации». К чему этот столь острый и, быть может, столь бесполезный (для тех, по крайней мере, кто не видит его ставок) спор? Дело в том, что архивариус, которым хотел быть Фуко, и структуралист, которым он быть не хотел, оба согласны (на короткое время), похоже, работать на один и тот же язык (или дискурс), на выяснение формальных (то есть аисторических) законов коего претендуют философы, лингвисты, антропологи, литературные критики, по-прежнему продолжая воплощать в нем порочный трансцендентализм, о котором в двух слишком простых фразах напоминает нам Хайдеггер: язык не может иметь основание, ибо основание — это он сам.

Требование прерывистости

Фуко, занимаясь дискурсом, не отбрасывает историю, но выделяет в ней моменты прерывистости, скромные перебои, ни в коей мере не универсальные, а всегда локальные, не предполагающие, что снизу, под ними, упорствует некий великий безмолвный рассказ, беспрерывный, бесконечный, бескрайний ропот, который следовало бы подавить (или оттеснить); упорствует, словно таинственное несказанное или немыслимое, не только ожидающее своего реванша, но и смутно будоражащее мысль, навеки придавая ей сомнительность. Иначе говоря, Фуко, которого никогда, не вдохновлял психоанализ, еще меньше готов принимать во внимание некое великое коллективное бессознательное, фундамент всякого дискурса и всей истории, нечто вроде «прадискурсивного провидения», чьи суверенные инстанции — может быть, созидательные, может быть, разрушительные — нам только и остается, что трансформировать в персональные значения.

Как бы то ни было, Фуко, пытаясь отбросить интерпретацию («скрытый смысл»), оригинальность как первичность (выявление единственного начала, хайдеггеровского Ursprung'a) и, наконец, то, что сам он называет «суверенностью означающего» (империализм фонемы, звука, тона, даже ритма), снова работает тем не менее над дискурсом, чтобы изолировать в нем форму, которой он даст вовсе не престижное имя высказывание — термин, для которого явно легче будет указать, что он исключает, чем то, что он утверждает (высказывает) в своей чуть ли не героической тавтологии. Прочтите и перечтите «Археологию знания» (опасное само по себе название, поскольку оно взывает к тому, от чего надо отвернуться, к архелогосу, или пра-слову), и вы с удивлением обнаружите формулы негативной теологии; Фуко прикладывает здесь весь свой талант, чтобы описать утонченными фразами отвергаемое: «это не…, это и не… и уж тем более, это не…», и ему уже почти нечего сказать, дабы придать значение как раз тому, что саму идею «значения» отвергает, — высказыванию, которое редкостно, особенно, единственное требование которого — быть описанным или только лишь переписанным в соответствии единственно с внешними условиями своей возможности (наружа, внеположность), предоставляя тем самым место случайным сериям, образующим время от времени событие. Сколь далеки мы от изобилия фраз обычного дискурса, фраз, не перестающих порождаться совместно, скопом, который противоречие не только не останавливает, но, напротив, провоцирует вплоть до головокружительного запределья. Естественно, загадочное высказывание в самой своей редкостности, происходящей отчасти от того, что оно может быть лишь позитивным, без cogito, к которому оно бы препровождало, без единственного автора, который бы его удостоверял, свободное от любого контекста, который помог бы его расположить в той или иной совокупности (откуда оно и извлекало бы свой или же свои различные смыслы), уже само по себе множественно или, более точно, представляет собой не составляющую единства множественность: оно серийно, ибо его способ группировки — это серия, способ, чьей сущностью или свойством является способность повторяться (то есть, по Сартру, отношение, наиболее очищенное от значения), составляя с другими сериями переплетение или беспорядок особенностей, каковые подчас, когда они обездвиживаются, образуют картину, а подчас в своих последовательных отношениях одновременности приписывают себе роль сразу и случайных, и необходимых фрагментов — наподобие, по всей видимости, извращенных попыток (слова Томаса Манна) серийной музыки.

В «Порядке дискурса», инаугуральной речи, произнесенной в Коллеж де Франс (обычно в подобных случаях говорят о том, что будет излагаться в дальнейших лекциях, но выполнять обещанное необходимым не считается, поскольку сказанное уже высказано и развитию не поддается), Фуко перечисляет более ясно и, быть может, менее строго (надо бы разобраться, обязана ли эта утрата строгости только требованиям менторской речи или же и началу утраты интереса по отношению к самой археологии) понятия, которые должны послужить новому анализу. И вот, предлагая событие, серию, регулярность, условие возможности, он пользуется ими, чтобы противопоставить термин за термином принципам, доминировавшим, согласно ему, в традиционной истории идей, противопоставляя тем самым событие сотворению, серию единству, регулярность оригинальности и условие возможности значению — закопанному кладу сокрытых значений. Все это вполне ясно. Но не выбирает ли тут себе Фуко уже отживших свое противников? И сами его принципы, не сложнее ли они, чем его официальная лекция с ее броскими формулами позволяет подумать?

Например, кажется несомненным, что Фуко, следуя в этом определенной концепции литературного произведения, чисто и без затей избавляется от понятия субъекта; нет больше никакого произведения, нет автора, нет никакого творческого единства. Но все не так просто. Субъект не исчезает: сомнение вызывает его слишком уж определенное единство, поскольку привлекает интерес и возбуждает поиски исчезновение (то есть та новая манера быть, каковой является исчезновение) или рассеивание, его не уничтожающее, но приносящее нам от него только множественность позиций и прерывистость функций (здесь обнаруживается система прерывистостей, которая, справедливо или нет, на протяжении некоторого времени казалась свойственной серийной музыке).

Знание, власть, истина?

И все же, когда Фуко с готовностью приписывают чуть ли не нигилистическую неприязнь по отношению к так называемой воле к истине (или воле к серьезному знанию) или же подозрительный отказ от идеи рассудка (имеющего универсальную значимость), я полагаю, что имеет место недооценка всей сложности его озабоченности. Воля к истине? Да, конечно, но какова ее цена? Каковы ее маски? Какие политические требования скрываются под этими в высшей степени почтенными изысканиями? И вопросы эти напрашиваются тем более, что Фуко — менее дьявольским инстинктом, нежели через судьбу нашего времени (а это также и его собственная судьба) — чувствует, что осужден на исключительное внимание к одним только сомнительным наукам, к наукам, которые он не любит, подозрительным даже уже своим экстравагантным именем «гуманитарных наук» (именно о гуманитарных науках и думает он, когда с чем-то вроде игривого злорадства провозглашает близкое или вероятное исчезновение человека — столь нас занимающего, хотя мы своим любопытством, которое сводит его к простому объекту расследования, статистики, даже зондирования, превращаем его, ныне и присно, в явление посмертное). Истина стоит дорого. Чтобы увериться в этом, нет нужды вспоминать Ницше. Так, начиная с «Археологии знания», где мы, кажется, находим удовольствие в иллюзии автономии дискурса (иллюзия, которой восхитились бы, может быть, литература и искусство), заявили о себе как множественные отношения знания и власти, так и обязательство осознать политические последствия, к которым приводило в тот или иной период античной истории желание разъединить истинное и ложное. Знание, власть, истина? Рассудок, исключение, подавление? Нужно плохо знать Фуко, чтобы поверить, что он удовольствуется такими немудреными понятиями или столь напрашивающимися связями. Если мы скажем, что истина сама по себе есть власть, это нас ничуть не продвинет, ибо власть — термин удобный для полемики, но почти непригодный, пока анализ не избавит его от присущего ему характера мешанины. Что касается рассудка, ему нет нужды уступать место безрассудству. Угрожает нам, как, впрочем, и служит, скорее не разум, а различные формы рациональности, поспешное накопление рациональных мероприятий, логическое головокружение от рационализации, которая трудится и используется в равной степени и в уголовной системе, и в системе больничной, и даже в системе школьной. И Фуко побуждает нас записать у себя в памяти достойное оракула изречение: «Рациональность отвратительного — факт современной истории. Иррациональное же не приобрело тем не менее в ней неотъемлемых прав».