Морис Бланшо - Мишель Фуко, каким я его себе представляю

• Название: Мишель Фуко, каким я его себе представляю
• Автор: Морис Бланшо
• Издательство: Machina
• Жанр: Философия
• Год: 2002
• ISBN: 5-901410-45-9

Морис Бланшо (р. 1907) — крупнейший французский писатель и мыслитель ушедшего века, оказавший огромное влияние на современную гуманитарную мысль. Эссе «Мишель Фуко, каким я его себе представляю» (1986) парадоксальным образом объединяет панораму творчества Фуко, целостное описание ландшафта его мысли и неожиданное, трогательное в своей сдержанности признание в дружбе. Вошедшая в приложение рецензия написана Бланшо по случаю выхода в свет одного из интеллектуальных бестселлеров XX века, знаменитой «Истории безумия» — тогда еще «практически первой» книги безвестного автора.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Хорошо известно огромное, совершенно особое значение, которое играла в жизни Бланшо дружба: стойкая, со студенческой скамьи, с Левинасом (по признанию Бланшо, единственным человеком, с которым он за всю свою жизнь перешел на «ты»), неожиданно пылкая — с Батаем, частично идеологизированная — с Дионисом Масколо, Робером Антельмом и Маргерит Дюрас — его соратниками конца 50-х годов по прокоммунистически-интеллигентской «группе улицы Сен-Бенуа»[10]; на протяжении долгих лет она остается единственной просвечивающей сквозь толщу письма нитью, вокруг которой собираются скупые факты биографии Бланшо. По-своему вписывается в этот ряд и дружба с Фуко — интеллектуальная дружба in absentia. Когда Бланшо писал в 1961 году представленную выше рецензию на «будем считать, что первую» книгу практически безвестного в ту пору Фуко[11], а перед тем выдвигал еще не нашедшую издателя рукопись на Премию критиков, в жюри которой тогда входил, он не подозревал, что молодой философ считает его наряду с Русселем, Лаканом и Дюмезилем одним из «духовных отцов» своей «первой книги», а в юности мечтал «писать как Бланшо». Не мог он догадаться и о том, что именно Фуко вместе с Роже Ляпортом в 1966 году составит специальный номер журнала «Критика», первую целиком посвященную творчеству Бланшо публикацию, собравшую «звездный» состав имен, а сам напишет для него, быть может, и по сей день лучшее эссе о феномене Бланшо, развернутую статью «Мысль извне» — которую почти одновременно с «Мишелем Фуко, каким я его себе представляю» переиздаст отдельной, схоже оформленной книгой то же библиофильское издательство Fata Morgana…

Две внешне не связанные между собой цитаты. «Бланшо — просвечивающий, неподвижный, стерегущий какой-то более прозрачный, чем наш день, внимательный к знакам, которые становятся таковыми лишь в стирающем их движении», — казалось бы, не к месту написал в 1979 году Мишель Фуко в кратком некрологе, посвященном памяти своего друга (такого ли уж близкого? да и как можно было быть близким другом Фуко? вряд ли таковым был даже Клод Мориак) Мориса Клавеля. И слова Бланшо: «Мысль о дружбе: полагаю, что об окончании дружбы (даже если она еще длится) узнаёшь по разладу, который феноменолог назовет экзистенциальным, по драме, по неудачному поступку. Но можно ли понять, когда дружба начинается? Не бывает внезапной дружбы с первого взгляда, скорее мало-помалу, неспешной работой времени. Оказывается, что были друзьями и не знали об этом» («За дружбу», 1993; текст предисловия к книге Диониса Масколо «В поисках коммунизма мысли»[12]). Чудится, что за ними, тем не менее, проступает скрытая схема взаимоотношений двух мыслителей, воспринимаемая Фуко, человеком, напомним, «в действии, одиноким, скрытным», как отсутствие не только дружбы, но и самой ее возможности (причины тому темны: можно в пандан вспомнить о настойчивых усилиях Фуко подружиться с куда более сторожким Клоссовским), а Бланшо — как невозможность от нее уклониться[13]. И тогда чуть ли не символическое значение обретает дающий зачин размышлениям Бланшо факт: в этой жизни Бланшо встретил-таки Фуко, причем в нужное время и в нужном месте, но Фуко Бланшо не встретил — и даже оказался исключен из этого места и времени, — две половинки тессеры не сложились, «были друзьями и не знали об этом». Но… «Быть близким можно только издалека», — мне кажется, где-то пишет Бланшо…

Про место и время: характерно, что для Бланшо Фуко остается особым, интимным и не до конца проясненным образом связан с событиями 1968 года и с тем кругом проблем, на которые эти события сулили ответить. Вот и в другом тексте той же поры он невольно находит точки пересечения мысли Фуко и практики студенческой революции (причем вновь в связке с темой анонимности, не обусловленного личными заслугами участия): «Чтобы все-таки закончить, хотел бы процитировать достаточно давние размышления Мишеля Фуко: „В течение долгого времени так называемый 'левый' интеллектуал брал слово и считал себя вправе говорить в качестве учителя истины и справедливости. Его слушали — или он полагал, что его слушают — как представляющего всеобщее. Быть интеллектуалом означало и быть отчасти совестью всех и каждого“. Мало что можно возразить на это предостережение. Когда некоторые из нас приняли участие в движении Мая 68, они надеялись, что сумеют уберечься от всяких исключительных претензий, и, некоторым образом, в этом преуспели, поскольку их рассматривали не порознь, а ровно так, как и всех остальных, настолько сила антиавторитарного движения сделала чуть ли не легким и простым забвение частностей и не позволяла отличать молодых от старых, безвестных от слишком знаменитых, — словно, несмотря на все отличия и непрекращающиеся споры, каждый узнавал себя в анонимных словах, которые писались на стенах и которые в конце концов, даже если случалось, что они вырабатывались сообща, никогда не представали авторскими, высказывались всеми и для всех, в своих противоречивых формулировках. Но, конечно же, это было исключение, оно не привело ни к какому разрешению, даже если навело на мысль о том, чем может быть потрясение, которое не обязательно должно преуспеть или дойти до определенного конца, цели, поскольку, длясь или не длясь, оно самодостаточно, и в конце концов санкционирующий его провал его не касается» («Интеллигенция под вопросом», 1984[14]). В подобной связи, конечно же, нет ничего особенно удивительного: оставаясь при всем многообразии навешиваемых на него ярлыков — идеалист, нигилист, «новый философ», антимарксист, новый консерватор и т. п. — (левым) интеллектуалом par excellence, сведущий в уловках власти, Фуко, помимо всего прочего, подчеркнуто свободен от любой идеологии, а бескомпромиссность его правозащитной деятельности невольно наделяет его функцией как раз «совести всех и каждого», но чтобы в полной мере осознать, что здесь на кону для Бланшо, необходимо взглянуть в прошлое — и из 1968, и из 1986 года, — не забывая, что взгляд из будущего невольно меняет бывшую когда-то настоящей перспективу..

50-е годы — период максимальной литературной активности Бланшо, рассудочно осмотрительной (Улисс) в критике, безоглядно безрассудной (Ахав) в прозе: именно тогда он пишет почти все свои рассказы и основной корпус критических статей, именно тогда происходит его знаменитый отход от «театра общества» в одиночество и тень предоставленного ему литературой сумеречного пространства, нашедший и вполне материальное воплощение, — писатель находит уединение в крохотном городке Эз на юге Франции, где, в частности, пишет свою знаменитую трилогию. И однако это глубинное движение сталкивается в конце 50-х с встречным, казалось бы, куда более поверхностным течением, выносящим его через «дневной Стикс публичности» в широкий мир повседневности: после возвращения в 1957 году в Париж, Бланшо, полностью сохраняя статус отшельника и затворника и не примыкая ни к какой идеологической доктрине, при посредничестве своих новых друзей (Денис Масколо, Робер Антельм) с левых, прокоммунистических[15] позиций включается в по временам достаточно бескомпромиссную политическую борьбу. Ключевыми моментами следующего десятилетия (на протяжении которого, напомним, был написан всего один — в общем-то, последний — рассказ (récit), «Ожидание забвение», а критические статьи стали более «теоретическими», философски ориентированными) становятся для него события политической жизни: решающий вклад в написание и даже лансирование знаменитого «Манифеста 121» (по числу его изначально подписавших)[16], который в разгар государственного насилия, стремящегося подавить вооруженную борьбу Алжира за независимость, декларировал индивидуальное право каждого встать на сторону восставших или проявить неподчинение властям — вплоть до отказа от воинской службы; и с энтузиазмом воспринятая революция «Мая 68». Оба эти события вывели Бланшо на улицу, оба заставили общаться с людьми, оба привели к написанию адресованных многим, всем и каждому, политизированных текстов, увидевших свет анонимно — способных быть написанными всеми и каждым[17]. Собственно говоря, политическая активность Бланшо в этот период вполне типична для достаточно радикального левого интеллектуала и не кажется чем-то исключительным; особую окраску придает ей история: политическое прошлое самого Бланшо…

Когда в последней, итожащей главке «Мишеля Фуко…», в заглавие которой, кстати, вынесено слово «друзья», Бланшо упоминает о «своего рода охоте на дух (достаточно близкой к „охоте на человека“)», подсознательно он, может быть, примерял эту ситуацию и к себе. По сути дела, во Франции никогда не забывалось, что свою карьеру Бланшо начинал в 30-е годы не в качестве писателя, а как близкий монархистско-националистическим кругам политический журналист крайне правого толка, но никому не приходило в голову делать далеко идущие выводы из того факта, что подчас он публиковал свои не лишенные романтического радикализма инвективы в адрес современной буржуазной демократии в весьма одиозных — особенно при ретроспективном взгляде — периодических изданиях. Ревнителей политической корректности пришлось ждать из-за океана: первым политическое наследие Бланшо-журналиста концептуально препарировал сделавший себе карьеру на «французских правых» американский университарий Джеффри Мельман в книге «Наследие антисемитизма во Франции»[18]. Эта нашумевшая книга, посвященная антисемитизму Бланшо, Лакана, Жироду и Жида, вызвала во Франции весьма неоднозначную реакцию. В приложении к Бланшо ее критики указывали, что автор, преследуя I одновременно две цели: доказать антисемитизм[19] (а на самом деле — близость фашизму, о котором Бланшо всегда высказывался со всей резкостью) действительно праворадикальных политических деклараций писателя и увязать их воедино с якобы зарождавшейся тогда литературной теорией Бланшо, — приводит вместо доказательств умозрительно сконструированные доводы, оперируя собранными фактами по меньшей мере крайне вольно; например, любое упоминание «солярной мифологии» (солнце, полдень, тьма) трактуется им как симптом приверженности к фашистской идеологии («уликой», в частности, оказывается и название книги «Огню на откуп», и текст «Безумия дня» — да еще в паре с комментариями к нему Левинаса), проблемы письма — как однозначные аллегории, почти что криптография политических устремлений — и т. д., и т. п., не говоря уже о том, что чуть ли не большую часть главы о Бланшо Мельман посвящает жонглированию именами и текстами совершенно других людей — тут и основатели и редакторы журналов, в которых Бланшо печатался, и «учителя» «учителей» (?) Бланшо, и даже все та же классическая статья Мишеля Фуко. С другой стороны, лишь полстроки среди сотни примечаний заняло скромное упоминание о сотрудничестве Бланшо с Сопротивлением, обойден за ненадобностью тот факт, что он спас от немцев семью Левинаса…