Александр Дюма - Графиня Де Шарни

• Название: Графиня Де Шарни
• Автор: Александр Дюма
• Жанр: Историческая проза

"Графиня де Шарни" — заключительная часть тетралогии, в которую также вошли романы "Джузеппе Бальзамо", "Ожерелье королевы", "Анж Питу".

Действие романа разворачивается на фоне знаменательных исторических событий французской революции и краха династии Бурбонов.

---

После того как Бийо произнес последние слова: «Закон не признает ни религиозных обетов, ни каких бы то ни было других обязательств, противоречащих естественным правам человека, а также Конституции», а затем провозгласил новый лозунг, казавшийся еще непривычным: «Да здравствует нация!» — он протянул руки и возложил одну на перевязь мэра, другую — на эполет капитана. И хотя мэр имел под своим началом небольшой городишко, а капитан возглавлял лишь горстку крестьян, несмотря на то, что провозглашенный принцип представляло совсем незначительное число людей, он не казался от этого менее величественным, и все как один повторили вслед за Бийо: «Да здравствует нация!» — и выбросили вверх кулаки в едином порыве, готовые отречься от личных интересов ради всеобщей любви.

Вот именно о такой сцене говорил Жильбер королеве, но королева его не поняла.

Бийо спустился с помоста, провожаемый радостными криками и приветствиями всех собравшихся.

Музыканты из Виллер-Котре, объединившись с музыкантами из соседних деревень, заиграли песню, исполнявшуюся во время братаний, а также на свадьбах и крестинах: «Где может лучше быть, как не в семье родной?» С этого времени вся Франция и впрямь стала одной большой семьей. С этого времени утихли религиозные распри, была забыта вражда между провинциями. С этого времени во Франции начало происходить то, что когда-нибудь произойдет на всей земле: была убита география, не существовало больше ни гор, ни рек, между людьми перестали существовать какие бы то ни было преграды: общий язык, общая родина, общая душа!

С этой наивной песней семья встречала когда-то Генриха IV, а теперь народ с ней же приветствовал свободу. Фарандола объединила всех в бесконечную цепь, и ее живые кольца, обвив главную площадь, покатились по прилегавшим к площади улицам и достигли самых окраин.

Потом перед домами жители начали накрывать столы. И богачи и бедняки выносили кто блюдо с угощением, кто кружку сидра, кто бутылку пива или вина, кто кувшин с водой. И каждому нашлось место на этой пируинсе во славу Господа; шесть тысяч граждан причастились за одним столом, святым братским столом!

Бийо был героем дня.

Он щедро разделил почести с мэром и Питу.

Не стоит и говорить, что во время фарандолы Питу нашел способ оказаться рядом с Катрин.

Не стоит и говорить, что за столом он сидел рядом с Катрин.

Однако она была печальна, бедняжка! Ее утренняя радость испарилась, как гаснет свежая радостная заря в дождливый полдень.

В своей борьбе с аббатом Фортье, в своей Декларации прав человека и гражданина ее отец бросил вызов духовенству и знати, вызов тем более ужасный, что он поднимался из самых низов.

Она думала об Изидоре — ведь он теперь был таким же, как любой другой человек.

Она жалела не о том, что отныне он был лишен звания, поста, богатства: она любила бы Изидора, даже если бы он был простым крестьянином. Но ей казалось, что «с. молодым человеком обошлись жестоко, несправедливо, грубо. Ей казалось, что, отбирая у него звания и привилегии, ее отец, вместо того чтобы соединить их в один прекрасный день, разлучит их навсегда.

Что до воскресной службы, то о ней никто больше не вспоминал. Аббату Фортье почти простили его контрреволюционную выходку. Правда, на следующий день он увидел, что класс его наполовину пуст: его отказ отслужить обедню нанес удар его популярности среди патриотически настроенных родителей Виллер-Котре.

Глава 26 ПОД ОКНОМ

Церемония, о которой мы только что поведали читателю, носила, разумеется, местный характер, однако конечная цель подобных мероприятий состояла в объединении всех французских коммун. Это было лишь прелюдией великой федерации, готовившейся в Париже 14 июля 1790 года.

Во время таких вот церемоний коммуны исподволь присматривались к депутатам, которых можно было послать в Париж.

Та огромная роль, которую сыграли в событиях описанного нами воскресного дня 18 октября Бийо и Питу, естественным образом обеспечивала им голоса сограждан на предстоявших выборах для участия в провозглашении всеобщей федерации.

А в ожидании этого великого дня жизнь вернулась в привычную колею, из которой все жители ненадолго выскочили, позабыв о тихом, размеренном, захолустном существовании, потрясенные этим памятным событием.

Когда мы говорим о тихом, размеренном, захолустном существовании, мы вовсе не хотим сказать, что в провинции у человека не бывает ни радостей, ни печалей. Как бы ни был мал ручеек, пусть даже он едва пробивается в траве в саду у бедного крестьянина, у него, так же, как у величавой реки, сбегающей с Альп, словно победитель с трона, прямо в море, есть свои темные и солнечные периоды, вне зависимости от того, скромны или величественны его берега, усеяны они маргаритками или их украшают большие города.

И если мы в этом на время усомнились после того, как побывали вместе с читателями в Тюильри, мы снова приглашаем наших читателей на ферму папаши Бийо, где сможем убедиться в том, что все сказанное нами — чистая правда.

Внешне все выглядело вполне спокойно и безмятежно. Около пяти часов утра распахивались главные ворота, выходившие на равнину, на которой раскинулся лес, летом — будто зеленый ковер, зимой — словно траурное покрывало. Из ворот выходил сеятель и пешком отправлялся на работу, неся за спиной мешок пшеницы вперемешку с золой. За ним в поле выезжал на коне работник — он должен был отыскать плуг, оставленный вчера на борозде. Потом выходила скотница, ведя за собой мычащее стадо, возглавляемое могучим быком, за которым вышагивали его коровы и телки, а среди них — корова-фаворитка, легко узнаваемая благодаря звонкому колокольчику. Ну и, наконец, последним выезжал верхом на крепком нормандском мерине, трусившем иноходью, сам хозяин Бийо, душа всего этого мира в миниатюре.

Безразличный наблюдатель не заметил бы в его поведении ничего необычного: суровый и вопрошающий взгляд из-под нависших бровей, прислушивающееся к малейшему шуму ухо, пока он обводил глазами прилегающие к ферме земли подобно охотнику, пристально высматривающему след, — равнодушный зритель не увидел бы в его действиях ничего такого, что противоречило бы занятиям хозяина, желающего убедиться в том, что день обещает быть хорошим, а ночью волк не залез в овчарню, кабан не забрался в картофельное поле, кролик не прибегал за клевером из лесу — надежного укрытия, где зверям угрожают только пули герцога Орлеанского да его стражи.

Но если бы кому-нибудь удалось заглянуть в душу славного фермера, каждый его жест, каждый шаг воспринимались бы совершенно иначе.

Ведь вглядываясь в предрассветные сумерки, он надеялся увидеть, не подходит ли какой-нибудь бродяга или не убегает ли кто-нибудь украдкой с фермы.

Вслушиваясь в тишину, он хотел убедиться в том, что никакой подозрительный шум не долетал из комнаты Катрин, что она не подавала условных знаков ни в придорожные ивы, ни в ров, отделявший поле от леса.

Пристально разглядывая землю, он хотел узнать, не осталось ли на ней следов легких и небольших ног, которые выдавали бы аристократа.

А Катрин, несмотря на то, что Бийо стал относиться к ней мягче, по-прежнему чувствовала, как вокруг нее с каждой минутой сгущается отцовская подозрительность. И потому долгими зимними вечерами, которые она коротала в тоске и одиночестве, она спрашивала себя, не лучше ли было бы, чтобы Изидор находился вдали от нее и не возвращался в Бурсон.

Тетушка Бийо опять зажила тихой жизнью: муж ее вернулся домой, дочь поправилась; а больше ей ничего не было нужно; ей было не дано прочитать в мыслях мужа подозрение, а в сердце дочери — тоску.

Питу недолго наслаждался своим триумфом и вскоре опять впал в привычное состояние тихой печали. Каждое утро он аккуратно заходил к тетушке Коломбе. Если писем для Катрин не оказывалось, он печально возвращался в Арамон, полагая, что, не получив в этот день письма от Изидора, Катрин не вспомнит и о том, кто их ей доставлял. Если же письмо приходило, он относил его в дупло и возвращался оттуда еще печальнее, чем в те дни, когда писем не было, думая, что Катрин если и вспоминает о нем, то вскользь, а еще потому, что красавец-аристократ, которого Декларация прав человека и гражданина лишила звания, но не могла лишить врожденного изящества и элегантности, был связующим звеном между Катрин и Питу.

Однако само собой разумеется, что Питу был не просто почтальоном: если он и не имел права голоса, то и слепым он тоже не был. После того как Катрин расспрашивала его о Турине и Сардинии, открывшим Питу цель путешествия Изидора, он понял по штемпелям на письмах, что молодой аристократ находится в столице Пьемонта. Наконец наступил день, когда на письме появился штемпель Лиона вместо Турина, а спустя два дня, то есть 25 декабря, на письме значилось: «Париж».