Жорж Батай - Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

• Название: Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
• Автор: Жорж Батай
• Издательство: Ладомир
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-86218-340-Х

Том литературной прозы крупнейшего французского писателя и мыслителя XX века Жоржа Батая (1897–1962) включает романы и повести «История глаза», «Небесная синь», «Юлия», «Невозможное», «Аббат С.» и «Divinus Deus», первой частью которого является «Мадам Эдварда». Стремясь к «невозможному» мистическому опыту, герои Батая исследуют мрачные, зачастую отталкивающие глубины человеческой психики, разврат служит им средством религиозных исканий.

Издание снабжено богатым научным аппаратом и предназначено как специалистам по современной литературе и культуре, так и более широкой аудитории.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Я не могу достичь того, чего до меня никто не достиг, и попытками своими я могу лишь подражать заблуждению других: за мной тащился груз других. Или, лучше говоря, когда я верил, что мне одному удалось выдержать, я оставался таким же, как они, — повязан теми же путами, в той же тюрьме.

Я не выдерживаю: я и А., рядом с Б. в мистическом замке…31 На пиршестве ума — последнее самозванство!

А лысый, тут рядом, в объятиях смерти — вдруг его оцепенелость притворна?

Его образ преследует Б. (между нами лежит труп).

Восковой мертвец из музея Гревен!32

Ревновать к мертвецу! Может быть, к смерти?

Мне в голову пришла догадка — внезапно, ясно, непоправимо: мертвец и Б. были связаны кровосмешением.

Я уснул и проснулся нескоро.

Я был один.

Не в силах самостоятельно справить нужду, я позвонил.

Я стал ждать. Мне оставили только слабый свет, и, когда кто-то открыл, я поначалу не узнал Эдрона. Он встал передо мной. Его глаза лесного животного внимательно меня разглядывали. Я тоже стал его разглядывать. Спальня была просторная; он медленно приближался к моей кровати. (Однако белая куртка выглядит успокоительно.)

Я просто сказал ему:

— Это я.

Он не ответил.

Тот факт, что я лежал в спальне Б. — в такой день, — превосходило его понимание.

Он не произнес ни слова. У него был вид лесника, несмотря на куртку; а моя вызывающая поза не была позой хозяина. Бедный, больной человек, введенный в дом тайком, мародерствующий над трупом, походил скорее на браконьера.

Я прекрасно помню, сколько он простоял передо мной, застыв в неуверенной позе (у него, хозяйского слуги, был затравленный вид, он не знал что сказать и как уйти…).

Я невольно расхохотался, но боль вынудила меня остановить этот смех: я задыхался.

И вот в тот самый миг боль, от которой я готов был закричать, даровала мне — разом — вспышку просветления!

Б. часто рассказывала мне об Эдроне, о своем отце, давая понять, что дружба между этими двумя мужчинами имела противоестественный оттенок. Это было последнее озарение… В тот же миг я нашел ключ ко всему: к тому тревожному фону, на котором прорисовывались неустойчивые дерзости Б., ее удрученная веселость, противоположные крайности, в которые она кидалась, — то распущенность, то покорность: Б., маленькой девочкой, была жертвой этих двух монстров (теперь я абсолютно уверен!).

Благодаря этим обстоятельствам и обретенному мною великому спокойствию я почувствовал, как границы тревоги отодвигаются. А. стоял ни слова не говоря в дверях (я не слышал, как он подошел). «Что же я такое сделал, — думал я, — что столь необратимо отброшен в невозможное?» Мой взгляд скользил от сторожа к священнику: я представлял себе Бога, которого этот последний отрицал. В спокойствии моем меня изнурял внутренний стон, стонущий в глубинах моего одиночества. Я был одинок, мой стон никто не услышал и не услышит никогда ни одно ухо.

Какой невообразимой силой обладала моя жалоба, если бы Бог был?

«Все-таки подумай. Отныне ничто не ускользнет от тебя. Если Бога нет, эта надорванная жалоба в твоем одиночестве будет крайним пределом возможного; в этом смысле на свете нет ни одного элемента, который не был бы ей подчинен! Она же не подчинена ничему, она стоит над всем, и тем не менее суть ее — сознание бесконечного бессилия: то есть именно чувство невозможного!»

Меня словно приподняло от какой-то радости.

Я внимательно смотрел прямо в глаза старику, догадываясь, что внутренне он еле держится.

Я понял, что преподобный отец на пороге потешается…

А. (он потешался надо мной, его лукавые идеи, не исключавшие дружбы, распылялись в равнодушии) лишь несколько мгновений оставался в неподвижности.

(Он любезно принимает меня за сумасшедшего.

С другой стороны, его веселят мои «комедии».

Я не сомневался в том, что тревога — блеф…)

В этот остановившийся миг — я сел в кровати перед сторожем и жизнь моя бессильно ускользала — я думал: «Вчера в снегу я сплутовал, это был не тот прыжок, о каком я думал». Это просветление, связанное с присутствием А., ничего не меняло в моем положении: передо мной по-прежнему стоял Эдрон, и над ним я не мог смеяться.

Сперва я подумал о тесаке, который он, наверное, держал под курткой (потом я узнал, что у него действительно был тесак и что он сам о нем думал, но его словно парализовало). Услышав звонок и увидев, как он проходит, А. испугался… но он ошибался: лесник сам струсил.

Лицом к лицу с Эдроном я даже испытывал, при всем своем ужасе, легкое чувство триумфа. Я ощущал то же самое и перед А. (в тот момент просветление мое дошло до экзальтации). На самой вершине страха моей радости не было границ.

Уже не важно, что мое состояние, при вечном отсутствии Бога, выходит за рамки самого универсума…

Из меня лучилась сладость смерти, я был уверен в том, что она не изменит. Воспаряя над Эдроном и А., отчаяние Б. оказывалось таким же прыжком, как прыжок М. в смерть. Веселость, легкомысленность Б. (но в тот момент — я в этом не сомневался — она была в комнате покойника и заламывала себе пальцы) были еще одним подступом к наготе: к тайне, которую тело сбрасывает вместе с платьем.

Никогда еще я с такой ясностью не осознавал, что играю комедию: жизнь моя целиком представлена как спектакль, а любопытство довело меня до той точки, где я сейчас нахожусь, — где комедия столь полна и истинна, что говорит сама:

«Я — комедия».

Как далеко я провидел в своей ярости видеть.

Разгневанное и растрепанное лицо мира.

Красивое, смехотворное лицо сторожа… я с радостью различал его низость в недоступных декорациях…

Вдруг я понял, что он уйдет, а потом, когда потребуется, вернется и принесет поднос с чаем.

Наконец-то я затянул со всех сторон те связи, которые связывают все вещи между собой; так что все стало мертво (обнаженно).

…ТА ТАЙНА — что тело сбрасывает…

Б. не плакала, но неловко заламывала себе пальцы

…темнота гаража, мужской запах, запах смерти…

…наконец безжизненное тело лысого…

Наивный, как дитя, я говорю себе: моя тревога велика, я сбит с толку (но у меня в руках сладость ее наготы: ее неловкие заломленные руки были всего лишь снятым платьем, открывающим… Между ними не было разницы, и эта болезненная неловкость связывала затравленную наготу маленькой девочки с наготой, смеющейся перед А.).

(Нагота — не что иное, как смерть, и в самых нежных поцелуях есть крысиный привкус.)

Часть вторая Дианус (Заметки из записных книжек монсиньора Альфа)

Птица

…ни строчки, в которой, подобно утренней росе на солнце, не играла бы сладость тревоги.

…я должен был бы раньше…

…но мне хочется стереть следы моих шагов…

…бессмысленное внимание, аналогичное страху, коим оказывалось опьянение — аналогичное опьянению, коим оказывался страх…

Мне становится грустно, и некая враждебность удерживает меня во мраке спальни — и в этой смертельной тишине.

Ибо пришло время ответить на загадку, забравшуюся в дом, точно вор. (Лучше бы я ответил, в свою очередь, своей смертью, вместо того чтобы нервничать как девушка.)

Теперь озерная вода черна, лес при грозе выглядит таким же гробовым, как и дом. Сколько бы я ни повторял себе: «В соседней комнате мертвец!..» — и сколько бы ни улыбался, думая о своем кульбите, нервы у меня на пределе.

Э. только что ушла куда-то в ночь; она была даже не в состоянии закрыть дверь, которой громко хлопнул ветер.

Я возжелал безгранично властвовать собой. Я воображал всю полноту свободы; а теперь у меня сжимается сердце. В жизни моей нет выхода: этот мир окружает меня болезнью. Он выклянчивает у меня зубовный скрежет. «Вообрази, что, изменив тебе (в то время как ты хотел этого только физически), Э. теперь покончит с собой из любви к мертвецу, к Д.!»

Э. снедаема любовью к человеку, который презирал ее. Он воспринимал ее лишь как сообщницу по оргиям. Я уже не знаю, смеяться мне над ее глупостью — или плакать над своей.

Не в силах больше думать ни о чем — только о ней и об умершем, я ничего не могу — только ждать.

Горькое утешение: либертинажу Э. предпочитает тревогу, блуждая теперь по берегу озера!33 Не знаю, может быть, она убьет себя…

На днях, думая о том, что мой брат может умереть, я понял, что именно потому, что сильно к нему привязан, мне, вероятно, стоило бы больших усилий сдержать смех. Но смерть уже здесь.