Жорж Батай - Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

• Название: Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
• Автор: Жорж Батай
• Издательство: Ладомир
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-86218-340-Х

Том литературной прозы крупнейшего французского писателя и мыслителя XX века Жоржа Батая (1897–1962) включает романы и повести «История глаза», «Небесная синь», «Юлия», «Невозможное», «Аббат С.» и «Divinus Deus», первой частью которого является «Мадам Эдварда». Стремясь к «невозможному» мистическому опыту, герои Батая исследуют мрачные, зачастую отталкивающие глубины человеческой психики, разврат служит им средством религиозных исканий.

Издание снабжено богатым научным аппаратом и предназначено как специалистам по современной литературе и культуре, так и более широкой аудитории.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Я цеплялся за последнюю возможность тревоги.

Б. робко спрашивала меня: «Тебе лучше?»; я отвечал вопросом: «Где я?», сам поддаваясь той застывшей панике, которую выражают расширившиеся зрачки.

— Дома, — ответила она. — Да, — продолжала она. — В замке.

— А… твой отец?

— Об этом не беспокойся.

У нее был вид виноватого ребенка.

— Он умер, — через мгновение сказала она.

Она быстро роняла слова, низко опустив голову…

(Мне стала ясной та телефонная сцена. Впоследствии я узнал, что своими криками и плачем: «Умоляю вас, мадам», — я смешил десятилетнюю девочку.)

Решительно, у Б. были какие-то бегающие глаза.

— Он здесь?.. — спросил я еще.

— Да.

Она посмотрела на меня украдкой.

Наши глаза встретились: в уголках ее глаз затаилась улыбка.

— Как меня нашли?

Б. показалась мне совсем растерянной. Само отчаяние произносило вместо нее:

— Я спросила у его преподобия: «Что это за холмик в снегу?»

Надломанным больным голосом я спросил снова:

— В каком месте?

— На дороге, рядом с поворотом к замку.

— Вы меня несли?

— Преподобный отец и я.

— Что вы делали с преподобным отцом?

— Хватит нервничать: ты должен теперь дать мне договорить, больше не перебивай меня… Мы вышли из дома около десяти часов. Сначала мы с А. поужинали (мама не пожелала ужинать). Я старалась изо всех сил, но нам было очень трудно уходить. Кто знал, что ты до такой степени потеряешь голову?

Она положила руку мне на лоб. Рука была левая (в этот момент, мне показалось, что все пошло вкривь и вкось, — правая висела на перевязи). Она заговорила снова, но рука ее дрожала.

— Мы опоздали совсем чуть-чуть: если бы ты нас дождался…

Я слабо застонал:

— Я же не знал.

— В письме было сказано достаточно ясно…

Я удивился: оказалось, что письмо, переданное с доктором, должно было дойти до гостиницы еще до семи часов. А. извещал меня о смерти отца и предупреждал, что вернется поздно и что Б. будет его сопровождать.

Я тихо сказал Б.:

— Никто не приносил письма в отель (действительно, доктор выпил лишнего, чтобы согреться; он забыл письмо в кармане).

Б. взяла мою руку своей левой рукой, нескладно перекрещивая свои пальцы с моими.

— Раз ты ничего не знал, ты должен был ждать. Эдрон оставил бы тебя умирать в снегу! А ты ведь даже не дошел до дома!

Б. нашла меня почти сразу после того, как я упал. Мое тело было полностью закрыто тонким слоем снега. Холод прикончил бы меня очень скоро, если бы против всякого ожидания не явился кто-то — Б.!

Б. высвободила правую руку из перевязи, приложила ее к левой, и я увидел, как, несмотря на гипс, она пытается заламывать себе пальцы.

— Я сделал тебе больно? — спросил я.

— Не могу вообразить…

Она замолчала, ее руки снова заметались, сминая платье: она продолжала:

— Помнишь тот перекресток, где ты упал, со стороны замка к нему выходишь через заросли елочек, а дорога там извивается снизу вверх? В конце самое высокое место. За миг до того, как я заметила холмик, меня подхватил порыв ветра, я была легко одета и еле сдержала крик, даже А. застонал. И в тот момент я посмотрела сверху на наш дом, подумала о покойнике, вспомнила, как он мне выкручивал…

Она замолчала.

Она горестно погрузилась в размышления.

Прошло немало времени, прежде чем она, опустив голову, продолжая с трудом заламывать себе пальцы, опять заговорила — довольно тихо:

— …словно сам ветер был против нас, как и он.

Невзирая на свою угнетенность от физических страданий, мне изо всех сил хотелось ей помочь. В тот момент я понял, что «холмик» и мое безжизненное тело — которое ничем не отличалось от тела мертвеца — являли в ту ночь еще большую жестокость, чем жестокость ее отца или холод… Я плохо переносил этот ужасный язык — тот, что нашла любовь…

В конце концов мы выбрались из этих тягостных мыслей.

Она улыбнулась:

— Ты помнишь моего отца?

— …такой маленький мужичонка…

— …такой комичный… Он бесился, перед ним всё трепетало. Он так смешно разбивал все подряд…

— Ты дрожишь поэтому?

— Да.

Она замолчала, по-прежнему улыбаясь.

Под конец сказала мне:

— Он там…

Показывая направление глазами.

— Трудно сказать, на что он похож… на жабу — которая только что проглотила муху… Как он безобразен!

— Он тебе нравится — по-прежнему?..

— Он завораживает.

Стук в дверь.

Отец А. быстро проходит по комнате.

Его походка отнюдь не безлика, какая обычно бывает у церковников. Своими манерами он напоминает мне больших и тощих хищных птиц, которых я видел в антверпенском зоопарке.

Он подходит к изножью кровати, молча переглядываясь с нами; Б. не может сдержать заговорщической улыбки.

— Рано или поздно все улаживается, — говорит А.

Состояние полного истощения. А. и Б. у кровати, словно стога сена в поле, на которых вечернее солнце задерживает свои последние лучи.

Ощущение грезы, сна. Я должен был бы заговорить, но моя неверная память уносила все, что мне надо было сказать во что бы то ни стало. Я внутренне напрягался — но забыл.

Тягостное, непреодолимое ощущение, связанное с гудением огня в печи.

Б. подбросила еще поленьев и захлопнула печную заслонку.

А. и Б. на стуле, в кресле. Подальше в доме лежит покойник.

А. — длинный птичий профиль, твердый, бесполезный, «заброшенная церковь».

Вновь вызванный ко мне доктор извинился за то, что накануне забыл о письме; он нашел воспаление легких — впрочем, безобидное.

Со всех сторон забвение…

Я представлял себе этого мертвого мужичонку с блестящим черепом в торжественно убранной комнате. За окном темнело, там было ясное небо, снега, ветер. Теперь мирная скука, мягкость комнаты. Моя тоска стала наконец беспредельна, именно благодаря прямо противоположной видимости. Серьезный А. говорил с Б. об электрическом отоплении: «…за несколько минут температура доходит до 20 градусов…», Б. отвечала: «Потрясающе…» Лица и голоса терялись в темноте.

Я был один перед широко раскинувшимся злом: спокойствие, которому нет конца. Давешний эксцесс был напрасным! Меня вела крайняя ясность, упрямство, счастье (случайность): я оказался в самом, сердце замка, я жил в доме мертвеца, и я перешел границы.

Мои мысли разлетались во всех направлениях. Как я был глуп, придавая вещам совершенно чуждое им значение. Этот недоступный замок — где обитало безумие или смерть — был местом самым обыкновенным, как любое другое. Мне показалось накануне, что я осознанно играл: это была комедия, даже ложь.

Я угадывал их очертания. Они больше не разговаривали, их стерла ночь. Мне все-таки повезло — я живу, больной, в доме мертвеца: тайное недомогание, горестное, не совсем подлинное веселье…

Во всяком случае, лысый лежал без жизни, он был доподлинно мертв, но что такое подлинность?

Судя по производимому А. впечатлению, я плохо понимаю его беды. Я воображаю себе спокойное размышление, прекрасно вписывающее в универсум свою скучную прозрачность. Чего может он достичь посредством постепенной разработки этих сменяющих друг друга деяний и рефлексий, этих отважных игр, суть которых — здравомыслящая осторожность?

Словно у порочности его была единственная цель: показать материальные последствия его позиции.

«Самозванец!» — сказал я сам себе после этих размышлений.

(Я был спокойный и больной.)

Может быть, он и на самом деле не ведал, что бесстыдство его попытки сравнимо с бесстыдством игры в кости?

Никто из нас, кроме него, не является до такой степени игральной костью30, которая случайно извлекает из глубины пропасти еще одну насмешку.

Ту частицу истины, которую мы, несомненно, извлекаем из умственных игр…

Как можно отрицать глубину, протяженность ума?

И все же.

Вершина ума есть в то же время момент его упадка.

Ум падает в обморок: ум определяется тем, что он ускользает от человека. Он, с точки зрения внешнего наблюдателя, лишь слабость: А. — всего-навсего опьянен своей возможной глубиной, и никто не смог бы устоять перед нею, если бы только большая глубина не давала нам превосходство (явное или скрытое) над другими. Самый большой ум — он же, по сути, самый одураченный: думаешь, что постигаешь истину, тогда как на самом деле ты всего лишь убегаешь, притом безуспешно, от откровенной глупости всех остальных… И никто по-настоящему не обладает тем, о чем думает каждый из нас: избытком. Самые строгие мыслители и их детская вера в свой талисман.