Жорж Батай - Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

• Название: Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
• Автор: Жорж Батай
• Издательство: Ладомир
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-86218-340-Х

Том литературной прозы крупнейшего французского писателя и мыслителя XX века Жоржа Батая (1897–1962) включает романы и повести «История глаза», «Небесная синь», «Юлия», «Невозможное», «Аббат С.» и «Divinus Deus», первой частью которого является «Мадам Эдварда». Стремясь к «невозможному» мистическому опыту, герои Батая исследуют мрачные, зачастую отталкивающие глубины человеческой психики, разврат служит им средством религиозных исканий.

Издание снабжено богатым научным аппаратом и предназначено как специалистам по современной литературе и культуре, так и более широкой аудитории.

http://fb2.traumlibrary.net

---

«На самом деле этому комедианту не было дела до Б. Невозможно даже утверждать наверняка, что он ее любил. Смысл его так называемой любви лишь в том, что он черпал из нее тревогу. Любил он только ночь. Он предпочитал Б. другим женщинам, потому что она уклонялась, избегала его, и во время ее длительных исчезновений ей угрожала смерть. Любил он только ночь, по-настоящему, как женщину своей жизни».

Да нет же. Ведь сама Б. — это ночь, она стремится к ночному мраку. В один прекрасный день я покину этот мир: тогда ночь станет истинной вечной ночью, я умру. А я, живой, люблю той любовью, какую жизнь испытывает к мраку. Так и надо, чтобы моя жизнь, раз уж у нее хватает сил, была ожиданием того, что увлекает ее к ночи. Поиски счастья — напрасный труд: сама ночь требует от нас силы любить ее. Мы должны, если нам удается выжить, найти силы — чтобы растрачивать их в любви к ночи.

Уезжая из Парижа, я сжег все мосты. Жизнь моя в В. с самого своего начала ничем не отличалась от кошмарного сна, от которого остался один абсурд: повезло, что я заболел, к тому же в невыносимых условиях.

Мне переслали письмо из Парижа: было так тоскливо, что в некоторые моменты я начинаю стонать вслух.

Письмо было написано, как и первое, левой рукой, но более четко:

«…мой отец, — сообщала она, — таскал меня за волосы по комнатам. Я кричала: это невероятно больно. Еще чуть-чуть, и мать стала бы закрывать мне рот рукой. Он убьет нас, мать и меня, а потом он убьет тебя, говорит, да еще ухмыляется: он, мол, не хочет делать тебя несчастным! Он схватил меня за палец и вывернул его с такой дьявольской злостью, что сломал кость. Я никогда не представляла себе такой адской боли. Я плохо понимаю, что произошло: я закричала, окно было открыто, тогда пролетали вороны, и их карканье смешалось с моими криками. Я, наверное, схожу с ума.

Он ищет тебя повсюду: ходит по отелям в обеденные часы, обязательно просматривает столовую. Он сошел с ума: доктор считает, что его надо положить в больницу, но его жена, такая же безумная, как мы все, не хочет разговоров… Мысли о тебе занимают его с утра до вечера: он ненавидит тебя больше всего на свете. Когда он говорит о тебе, из его лягушачьей головки высовывается маленькое красное жало языка.

В толк не возьму, почему он все время называет тебя „милордом“ и „кайманом“27. Он говорит, что ты женишься на мне, поскольку, как он утверждает, тебе нужно состояние, замок: у нас будет „свадьба с похоронами“!»

Я решительно схожу с ума в своей комнате.

Я пойду к замку28 сквозь снегопад, сотрясаясь от дрожи в своем пальто. У двери решетчатой ограды покажется старый Эдрон. Я увижу его хитрый и разъяренный рот, и я не услышу его оскорблений, заглушённых шумным лаем!

Я лежал на кровати, согнувшись ружейной собачкой: я плакал.

Каймановы слезы!

Вот Б. не плачет, она никогда не плакала.

Я воображаю ее в одном из коридоров замка, она, подобно сквозняку, хлопает дверьми, одной за другой, и смеется, несмотря ни на что, над моими каймановыми слезами.

А снег все идет.

Мое сердце начинает биться сильнее, как только слышу в отеле чьи-то шаги: а вдруг Б. сходит на почту, заберет там свои письма и явится ко мне?

Кто-то постучал, и я больше не сомневался, что это она, что разделяющая нас стена открывается… Я уже воображал себе мимолетное удовольствие: увидеть ее после стольких дней и ночей. Дверь открыл отец А., с легкой улыбкой на губах и странной издевкой в глазах.

— У меня новости от Б., — сказал он. — Я наконец получил письмо, где она просит приехать. Вы не сможете ничего сделать. А я, в своем облачении…

Я стал умолять его поехать в замок без промедления.

Он обратил внимание на мою худобу и изможденную физиономию с недельной бородой.

— Что с вами? Я расскажу ей о вас.

— Заболел, — ответил я ему, — мне не удалось ее предупредить. А знаю я о ней меньше вашего.

Я описал ему свое состояние.

— Не знаю, — продолжал я, — где вычитал такую фразу: «Эта сутана бесспорно является дурной приметой»? Я настроен на худшее.

— Успокойтесь, — сказал он, — я наводил справки в отеле. В маленьких городах о несчастье узнают быстро.

— Замок далеко?

— В трех километрах. Несколько часов назад Б. была еще жива, это точно. А большего никогда нельзя знать. Позвольте мне разжечь у вас огонь, в вашей комнате холодно как на айсберге.

Я так и знал, что она не пойдет на почту!

И что теперь?

Мой вестник спешит сквозь снег: он похож на тех ворон, чьи крики смешивались с криками Б. в ее комнате.

Эти птицы, пролетающие над снегами, наверное, и сейчас сопровождают иезуита, направляющегося к комнате, где кричала Б. Я воображаю себе одновременно наготу Б. (грудь, бедра, мысок), лягушачью физиономию истязателя, красное жало языка: а теперь — вороны, священник.

Чувствую, как медленно подступает тошнота, настолько, что начинаешь ощущать сокровенную глубину вещей.

А. торопится точно крыса!

Мое беспорядочное поведение, окно, выходящее в пустоту, и мое раздраженное — «какая разница!», словно само время насильно удерживало и изводило накануне мрачных событий…

Словно встреча в замке отца (дочери — моей любовницы, и ее любовника — иезуита) придает моей боли какую-то непостижимую чрезмерность…

. . . . . . . . . .какая заря встает во мне? Какой непостижимый свет? Заливая снега, сутану, ворон…

…столько холода, боли, срама! Надо же — этот четко работающий часовой механизм (священник), способный на самые деликатные миссии, — он должен стучать зубами!..

…не понимаю, что крутится у меня в голове — в облаках — словно неуловимые — ослепительные — жернова, беспредельная пустота, ужасно ледяная и белая, избавительная, как клинок.

…о моя боль, леденящее возбуждение, на грани убийства…

…теперь у меня нет границ: в пустоте моей скрежетание изнурительной боли, от которой есть только одно средство — смерть…

…Б. кричит от боли, земля, небеса и холод голы, словно во время любви — животы…

. . . . . . . . . .А., лязгая зубами, с порога набрасывается на Б., оголяет ее, сдирает ее одежду прямо на холоде. В этот миг приходит отец (не преподобный отец А., а ее отец, отец Б.), тщедушный мужичонка, с дурацким смехом, и нежно произносит: «Так и знал, всё это комедия!..» . . . . . . . . . . этот мужичонка, отец, на цыпочках насмешливо переступает на пороге через этих буйных (валяются в снегу, и рядом с ними даже дерьмо — не забыть еще сутану, а главное, смертельный пот, — показалось бы мне чистым): он складывает руки рупором (у него — отца — глаза излучают лукавство) и кричит — тихо-тихо: «Эдрон!..» . . . . . . . . . . нечто лысое и усатое, с крадущейся походкой взломщика, со сладеньким, насквозь фальшивым смешком: он зовет тихим голосом: «Эдрон, охотничье ружье!» . . . . . . . . . . в уснувшей тишине снегов грохочет выстрел. . . . . . . . . .

Я просыпаюсь, ощущая легкое недомогание, но мне весело.

Обходные пути бытия, которыми оно избегает скудной простоты смерти, может постичь чаще всего равнодушная ясность сознания: только веселое и злое равнодушие доходит до тех далеких пределов, где даже трагическое не претендует на трагичность. Не проигрывая при этом в трагичности, но теряя свою тяжесть. Как, в сущности, глупо, что в печальных этих краях мы оказываемся, лишь судорожно сжавшись.

Странно, что А., который… направлял меня в моих грезах.

Но и в тот подвешенный миг, когда все, даже смерть Б., стали мне безразличны, я не сомневался, что, если бы я не любил ее так, как я ее люблю, я не смог бы познать подобного состояния.

По какой причине — значения не имеет, но А. всего за год здорово помог мне обозначить ясно те вопросы, что нищета философской рефлексии навязывает жизни (нищета, легко сказать, ведь и для богача, и для бедняка весь их смысл дается в рефлексии!). Пустая ясность мысли А., презрение, с каким он относится ко всему остальному, ворвались в меня, как ветер проникает в лачугу с пустыми окнами. (Правда, я должен оговориться: А. стал бы издеваться над этим сравнением, в котором сразу сказывается моя же неуверенность в своем презрении.)

Пустота А.: ибо он не имеет желаний (ничего не ждет). Ясность мысли исключает желание (или, может быть, убивает его, не знаю); над всем прочим он господствует, а я…

Но действительно, что сказать обо мне? В этот предельный, изнуряющий миг я, вероятно, позволил бы своему желанию обостриться, чтобы обрести тот последний миг, когда самый, какой только можно вообразить себе, яркий свет осветит не часто видимое людскими глазами в ночи — в ночи, проясняющей свет!

Как же я устал! Как мог я написать эти двусмысленные фразы, в то время как всё просто дано? Мрак — то же самое, что свет… да нет. Истина в том, что в моем состоянии уже невозможно ничего сказать, кроме того, что игра сыграна.