Жорж Батай - Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

• Название: Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
• Автор: Жорж Батай
• Издательство: Ладомир
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-86218-340-Х

Том литературной прозы крупнейшего французского писателя и мыслителя XX века Жоржа Батая (1897–1962) включает романы и повести «История глаза», «Небесная синь», «Юлия», «Невозможное», «Аббат С.» и «Divinus Deus», первой частью которого является «Мадам Эдварда». Стремясь к «невозможному» мистическому опыту, герои Батая исследуют мрачные, зачастую отталкивающие глубины человеческой психики, разврат служит им средством религиозных исканий.

Издание снабжено богатым научным аппаратом и предназначено как специалистам по современной литературе и культуре, так и более широкой аудитории.

http://fb2.traumlibrary.net

---

— Ты думаешь? — спросила Б. (пылая от иронии, от наслаждения).

На коленях пред монахом… сама по-звериному радуясь моему безумию.

Запрокинутое лицо нашего друга осветилось насмешливой улыбкой.

Жестокие судороги — и он разрядился.

Горькая гримаса на губах и глаза, заблудившиеся где-то в глубине потолка, утонувшие в несказанном счастье.

Б. говорила мне со все более непотребной волчьей интонацией:

— Взгляни-ка, как наш Преподобный на седьмом небе.

— Ангелы Господни, — сказал А., — похищают сон у праведника!

Он говорил, точно зевал.

Как жаль, что я не умер, созерцая Б., ее влажные губы, заглядывая в самые глубины ее сердца. Однажды достигнутое жестокое наслаждение, крайняя дерзость истощает сразу тело, ум и сердце и практически отменяет какую-либо дальнейшую жизнь. По крайней мере, прогоняет покой.

Одиночество действует на меня деморализующе.

Б. предупредила по телефону: вряд ли получится ее скоро увидеть.

И проклят будет «одинокий человек»14.

Б., А. живут поодиночке, и довольно легко. А. — в религиозной общине, Б. — в своей семье, несмотря на их измену той общине и той семье.

Я содрогаюсь от холода. Отъезд Б. — такой внезапный, неожиданный — вызывает у меня тошноту, подступающую к сердцу.

Удивительно: я боюсь смерти, это подлый, ребяческий страх. Я не хочу жить иначе, чем в постоянном горении (иначе пришлось бы желать продлиться). Как ни странно, это равнодушие к длительности лишает меня силы реагировать: я живу — погрязнув в тревоге, — и я боюсь смерти, потому что недостаточно люблю жизнь.

Я догадываюсь, что во мне есть и внутренняя твердость, и безразличие к худшему, и безумие — необходимые качества при пытке: однако я дрожу, мне больно.

Я знаю, что рана моя неисцелима.

Без того волчьего вызова Б. — осветившего огнем толщу туманов, всё сущее — преснота и пустое пространство. В этот момент, словно море при отливе, жизнь покидает меня.

Если я хочу…

Да нет же.

Отказываюсь.

Я охвачен страхом в своей постели.

Этот вызов — ее лилейная свежесть и свежие руки наготы — словно недоступная вершина сердца… Но память моя мерцает.

Мне плохо припоминается, и все хуже и хуже.

Нередко я бываю так слаб, что мне не хватает силы писать. Силы лгать? Я должен признать и это: слова, что я выстраиваю здесь, лгут. Если бы я сидел в тюрьме, я не стал бы писать на стенах: я бы изломал себе все ногти в поисках выхода.

Писать? ломать себе ногти, надеяться — разумеется, напрасно — на миг избавления?

Для меня смысл писания в том, чтобы достичь Б.

Хуже всего: если в конце концов Б. потеряет нить Ариадны15, которой в лабиринте ее жизни является моя любовь к ней.

Ей известно, но она забывает (ведь это же необходимо, забывать во имя этой цели?), что мы вместе вступили во мрак тюрьмы, откуда выход только после смерти, и тогда мы сможем лишь прижаться — в холоде — обнаженным сердцем к стене, в ожидании, что по другую сторону оно будет услышано чьим-то прижавшимся ухом.

Проклятие! значит, для того, чтобы достичь того мига, нужны тюрьма и мрак, холод, которые наступят уже потом?

Вчера просидел целый час вместе с А.

Вот о чем я хочу написать в первую очередь. У нас не может быть средств для достижения: правда, мы достигаем, мы доходим до нужной точки — вдруг, — и тратим остаток дней своих в поисках утраченного мига; но сколько раз мы упускаем его как раз потому, что отвлекаемся на сам поиск, а соединение с другим человеком — это, должно быть, средство… навсегда упустить миг возврата. Вдруг в моей тьме и одиночестве тревога уступает место уверенности: исподволь — совсем без надрыва (после стольких надрывов, больше уже не рвется), сердце Б. вдруг оказалось в моем сердце.

Во время разговора ощущение затравленного зверя — зверя, затравленного собственной болью, лишало меня желания просто дышать. Стоило появиться искушению заговорить — в ответ на свое искушение я видел насмешливую физиономию. (А. смеялся и улыбался очень редко, он не из тех, в ком затаился утраченный миг16, на поиски которого он был бы обречен: он просто отчаявшийся [как большинство]; в этом случае в глубине души обычно еще остается мысль о возможности счастья.)

Причудливые отражения — в темноте подвала, — отсветы наготы: Л. Н. и его жена Э., элегантны оба. Э. стояла ко мне спиной, декольтированная, светловолосая, в стильном розовом платье. Она улыбалась мне в зеркале. Ее коварная веселость… Концом зонта муж приподнимает подол ее юбки почти до крестца.

— Типичный восемнадцатый век17, — произнес Н. на плохом французском. Смех Э., в зеркале, переливался пьяноватым лукавством.

Как ни странно все мужчины видят полыхание одного и того же безумного зарева. Нагота устрашает: ведь вся наша природа происходит из того бесчинства, где ее смысл — ужасен… То, что называется словом нагота, подразумевает порванную верность, это всего лишь трепетный, сдавленный ответ на самый волнующий призыв. Может быть, тот ускользающий отблеск, замеченный мельком во мраке, требовал себе в жертву целую жизнь? Может быть, каждый, кто бросает вызов всеобщему лицемерию (сколько глупости таится в глубинах «человеческих» способов поведения!), должен отыскать путь, ведущий сквозь огонь — в грязь, во мрак наготы?

Лунный свет над полем, крики раненых, в небе парит сова.

Так и я воспаряю во тьме своего злосчастья.

Я злосчастен, одинок, убог. Я боюсь смерти, я люблю и всеми способами страдаю: и тогда я отбрасываю свою боль и утверждаю, что она лжет. На улице холодно. Непонятно, отчего я весь горю в своей кровати: огня у меня нет, подмораживает. Будь я голым на улице, избитым, арестованным, потерявшимся (мне бы лучше, чем из комнаты, были слышны свист и разрывы бомб — в тот момент город бомбардировали) — мое зубовное лязгание оказалось бы еще одной ложью.

Сколько девок раздел я в борделях! Пил, был пьян, но счастлив бывал лишь тогда, когда становился совсем беззащитным.

Свобода — какая достижима лишь в борделе…

В борделе я мог снять с себя трусы, сесть на колени надзирательнице заведения и плакать. Это тоже ничего не значило, это был лишь обман, но он все-таки истощал убогое возможное.

О заднице своей у меня представление ребячески добропорядочное, а в глубинах его таится неизмеримый страх.

Ужас, вперемешку с несчастной любовью, ясностью (сова!)…

Я словно безумец, которому хотя и удалось сбежать из сумасшедшего дома, но безумие по-прежнему держит его в заточении.

Мой бред распался на части. Уже не знаю, я ли смеюсь над мраком или сам мрак… Я один, и без Б. я кричу. И крик мой теряется, подобно тому как жизнь канет в смерти. Непристойность действует на любовь раздражающе.

Ужасное воспоминание о Б., голой, на глазах у А.

Я до самозабвения сжимал ее в своих объятиях, и наши губы сливались.

А. потрясенно молчал, «это было как в церкви».

А сейчас?

Я люблю Б. до такой степени, что люблю ее отсутствие и люблю в ней свою тревогу.

Слабость: я горю, смеюсь, ликую, но, когда наступает холод, мне не хватает мужества жить.

Самое худшее: сколько неоправданных жизней — сколько суеты, уродства и моральной пустоты. Та женщина с двойным подбородком — ее гигантский тюрбан возвещал о триумфе заблуждения… Разве толпа — бездарность, отбросы — сама, в целом своем, не заблуждение? индивидуум — упадок бытия, толпа — упадок индивидуума, — разве не так заведено у нас, в наших потемках, — «что угодно, только не…»? Хуже всего — Бог: уж пусть лучше мадам Шарль восклицает: «какая же я миленькая», пусть лучше я сам пересплю с мадам Шарль, но остаток ночи прорыдаю: обречен желать невозможного. Вслед за тем пытки, гной, пот, грязь.

Вот что делает смерть — во имя жалких результатов.

В том лабиринте бессилия (повсюду ложь) я забываю минуту, когда поднимается занавес (когда Н. приподнимал платье, Э. улыбалась в зеркале: я бросился к ней, целовал губы и груди, выплеснувшиеся из платья?..).

Нагота Э., нагота Б., избавите вы меня от тревоги?

Но нет…

…тогда дайте мне тревоги еще…

II

Крайнее благочестие — антитеза набожности, крайний порок — антитеза удовольствию.

Думая о своей безумной тревоге, о неизбежности испытывать постоянное беспокойство, дышать с трудом в этом мире, быть настороже, словно сейчас всё отнимут, я воображаю ужас своих предков-крестьян18, пристрастившихся дрожать от голода и холода в разреженном ночном воздухе.