Жорж Батай - Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

• Название: Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
• Автор: Жорж Батай
• Издательство: Ладомир
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-86218-340-Х

Том литературной прозы крупнейшего французского писателя и мыслителя XX века Жоржа Батая (1897–1962) включает романы и повести «История глаза», «Небесная синь», «Юлия», «Невозможное», «Аббат С.» и «Divinus Deus», первой частью которого является «Мадам Эдварда». Стремясь к «невозможному» мистическому опыту, герои Батая исследуют мрачные, зачастую отталкивающие глубины человеческой психики, разврат служит им средством религиозных исканий.

Издание снабжено богатым научным аппаратом и предназначено как специалистам по современной литературе и культуре, так и более широкой аудитории.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Он всхлипнул:

— Черт!

Анри подумал, что сейчас засмеется; но он был весь разбит.

— Ба! — произнесла мадам Ано. — Да тут не видать ни зги.

XXXI

У Анри было ощущение непоправимого.

Подавленный, не в силах двинуться с места, он угадывал очертания Юлии, распростертой в собственной рвоте.

Она лежала без движения. Омерзительный запах…

Месье Акк поднялся, побежал за Сюзанной.

Анри тихим голосом спросил у мадам Ано:

— Умоляю вас, посмотрите, не поранилась ли Юлия.

— Ничего не видать, — повторила старуха.

Но вскоре после этого:

— О-ля-ля! Да! Ну уж славно, да уж! Ну и чистота… И кто будет это все убирать?

Месье Акк появился в освещенном проеме двери. Он еле дышал.

— Слишком поздно, — сказал он, — она заперлась на замок.

— Помоги мадам Ано, боюсь, что Юлия…

— А ты сам-то? Как ты себя чувствуешь? Какой ужас!

Маленький человечек остановился: он остался у двери.

— Минутку, ох… — сказал он, — что-то мне нехорошо, ох… как тяжко!

Анри пробормотал:

— Если и он упадет в обморок, это будет полный букет… Сделайте же что-нибудь, зажгите свет.

Послышался звонок у садовой решетки.

Мадам Ано прислушалась и сказала:

— Это доктор Во.

— Вы откроете? — сказал Анри.

Ему было больно, и не оставалось больше сил. Юлия неподвижно лежала на полу.

Месье Акк сказал:

— У меня голова не выдерживает. Скажи мне, что я должен делать, Анри. Я уж и не знаю.

— Зажги свет, прошу тебя.

В кромешной тьме месье Акк попытался найти лампу.

Он стукнулся обо что-то, издал отчаянный крик, словно человек на пределе своих сил и нервов тоже.

Юлия беспомощно оставалась на полу.

В этой неразрешимой ситуации Анри весь погрузился в свою усталость.

— Разбилась лампочка, — всхлипнул месье Акк.

По дому раздавались шаги доктора Во.

Он остановился у двери в спальню.

— Не очень-то тут светло, — сказал он.

Умирающий голос раздался от тени на самом полу — это говорил месье Акк:

— Лампа разбилась. Мадам Ано, принесите свечу.

Доктор чиркнул спичкой.

— Плохо, — снова проговорил с пола умирающий голос.

— Вижу, — сказал врач.

Он указал на Юлию.

— Эта дама поранилась?

— Не знаю, — ответил голос.

— А вы, Анри?

Анри ответил слабым голосом:

— Мне лучше.

Часть вторая

Глава седьмая

XXXII

Обычно сознание приходит к людям тогда, когда они включены в мир смысла.

Среди множества людей — лишь один, оторвавшись от смысла, вопрошает пустоту, не понимая, что он творит, не думая вовсе о множестве других людей.

Но однажды ответом оказывается женщина.

Он больше не вопрошает потерянно мрак.

Он мечтательно говорит себе, зная, что заблудился в грезах:

— Я искал… то, что я люблю!

Любит ли он? Несомненно: ибо он страдает в отсутствие любимого существа.

Он постигает при этом странную новую истину.

— Теперь всё изменилось, — говорит он себе. — Мне жестоко не хватает присутствия одной вещи. И в этой вещи не только сосредоточивается для меня вся ценность мира, но она вбирает в себя тревогу и вопросы, которые возбуждал у меня этот мир, и всю ценность, которую он представлял для меня! Прежде мне являлись две его стороны, вперемешку: одна сторона, угрюмо безмерная, безразличная, другая — вся из звездного света, что испускает пустота, — захватывающего, агрессивного света, предлагающего меру для моего существа. Но вот, подобно тому как во время прошлых войн в некоем времени и месте собирались, а потом растрачивались — бессчетно, словно волшебные богатства, — силы, накоплявшиеся долгие годы, — так все случайности, присущие разным людям, вдруг слились в одну и осуществились в одном из них. Вдруг в один-единственный миг в одной-единственной точке осуществилось это решение. Теперь уже не звездная пыль ночи — лес огней этого мира — предстает мне как продолжение, магическое зеркало меня самого, — но в самом разгаре дня ослепительный, жестокий блеск солнца! И вот! Вот — отныне — я уже не один/ Тревога, которую пробуждало у меня одиночество и спокойное безмолвие ночи, превратилась в тревогу от бесконечного ослепительного дня. Вчера я был ребенком, брошенным судьбой в глуши лесов. Сегодня я пламя — пожираемое — и пожирающее. Я есмь пламя, измеряющее себя по тому, кто жжет меня.

— Когда я задавал эти последние вопросы так, словно весь мир был другим, а не мной, тогда я умышленно игнорировал эти ускользающие и смутные огни, которые он предлагал мне, — он оставлял меня в абсолютном одиночестве, во мраке совершенного неведения того, чем он, в сущности, мог бы быть. Я должен был ставить эти вопросы, подвергавшие сомнению мое существо с помощью мне подобного, — в игре, в пламени. Этот подобный — который не мог бы им быть до такой степени безрассудства, если бы не был одновременно совсем иным, — на самом деле предлагал мне то, для чего ему, вероятно, не хватало сил. То, что он предлагал мне, — он делал это помимо собственного желания, словно он был самим миром, преображенным благодаря отсутствию границ. Он предлагал мне в собственность себя самого. Он предполагал сам уничтожить меня. Все остатки сущего пропадали. Словно огромное море при отливе, что оставляет после себя в воздухе неуловимую волну, огромный мир, поглощенный собственной немотой, оставлял место единственному существу — не менее огромному, не менее пустому, не менее тревожному, не более уловимому, но подобному.

— С ним я мог, я должен был смеяться, — ходить [нрзб.], пить и есть. С ним я занимался любовью. С ним вместе мне надо было, теряясь беспрерывно в своей собственной безграничности, искать точку ослепительного озарения — где разрушатся и его границы тоже. Рефлексия моя, проистекающая из философии всех времен, развертывалась в одиночестве моего тусклого бытия — и вдруг она обращается в ослепление: я ослеплен, ноу меня сердце выскакивает из груди, кровь приливает к голове, и я уже не в той пустоте, где моя мысль истощается в бесконечных работах, но в божественном ожидании еще большего ослепления и еще большей лихорадки. Тогда во мне поднималась физическая энергия, движущая моей жизнью. Я сам был этим движением вод, подобно тому как она была движением вод, ему отвечавшим; сталкиваясь друг с другом, мы узнавали друг друга, мы смешивались друг с другом. И вот: ожидание внезапно стало расти, и эти волны стали преодолевать сами себя, казалось, что там, за слиянием плоти и чарующим смешением губ, рождалась заря, свет, новое ослепление, отрицающая с юным петушиным задором то, что породило его на свет и ожидало его.

— Подобно тому, как в кричащей, очарованной толпе вдруг кто-то один приподнимется на чьих-нибудь плечах над всеми остальными, чтобы наконец увидеть пожар, высший огонь, так и жизнь моя поднималась к высшей точке конвульсии, замечая наконец то, что находится по ту сторону, — эксцесс, разрыв. Это потустороннее конечно же совпадало с бессмыслицей, но именно здесь этот непроизвольный опыт и смыкался с опытом одиночества. Словно в нагой ясности рационального мышления, пали те связи, которые включали меня обычно в этот осмысленный мир. И полный отказ от человеческого смысла был условием, без которого я бы не смог — смеющийся и свободный, как стрела, — прикоснуться к любимому существу.

— И, без сомнения, мне было дозволено — впоследствии — вновь связать этот разрыв или эту брешь с тем миром, где всякая названная вещь имеет смысл. Более того, с фатальной неизбежностью приходилось возвращаться к этим стандартным ценностям [зачеркн.: к красоте], которыми бытие обладает для того или иного из нас. И предаться комнатам, мебели, вещам, еде или же питью. Таковы мосты, переходы, переброшенные из одного мира в другой, всегда открытые капризам сердца. Но как я мог так долго не замечать, что эти связи, нежно любимые, подчеркивают ежечасно абсурдность моей лихорадки, выкрикивают во все небо СВОБОДУ моей страсти — разумеется, противоречащей всякому смыслу, сливающейся, к несчастью, с самыми глупыми страстями.

XXIII

Когда Юлии было восемь лет, она жила на улице Шапталь. (Когда ее мать, оперная певица, бывала в отъезде, она оставляла ее гувернантке.)

Однажды летом после полудня она увидела в подъезде неподвижно стоявшего в темноте, у двери черной лестницы, рассыльного из универмага «Галери Лафайет» — вульгарного, молодого и красивого, — он расстегнул ширинку и приводил себя в транс. От этого незнакомого ей доселе зрелища она ощутила ужасную тошноту — ее чуть не вырвало.