Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

• Название: Мой отец генерал (сборник)
• Автор: Наталия Слюсарева
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-386-04046-8

Книгу прозы замечательной современной русской писательницы Наталии Слюсаревой составили получившая диплом журнала «День и ночь» за лучшую мемуаристику яркая документально-мемуарная повесть «Мой отец генерал», повествующая об отце автора, легендарном летчике, а также другие повести, рассказы и эссе, отмеченные престижной литературной премией – Международной Отметиной имени Давида Бурлюка. Это автобиографическая проза о внутренней жизни личности, своего рода «биография благодарной души», соприкасающейся как с современниками, так и с теми, кто уже оставил свой след в истории России.

Выразительная, динамичная, точная в деталях и смелая в обобщениях, мгновенно узнаваемая проза Наталии Слюсаревой – прекрасный подарок всем истинным ценителям настоящей литературы.

---

– Ой, мам, ну ты вечно чего-нибудь... – вставляю я, сама отворачиваюсь, смахивая маленькие соленые капли.

– Ах, я могла бы обмануть любого немца, – говорит мама, пристраивая брошку на воротничок блузки.

В Баден-Бадене, куда она с отцом ездила отдыхать, обычно чередуя поездки осенью в Германию с поездками летом в санаторий имени Фабрициуса в Сочи, в нее всегда влюблялся какой-нибудь немец, из сидящих за столиком в ресторане напротив.

Степь да степь кругом,
Голубая даль...
Под хвостом Ил-2
Помирал технарь.

Он на дутик лег,
Чуя смертный час.
Моторяге он
Отдавал наказ:

«Моторяга мой,
Не попомни зла,
Под хвостом Ил-2
Схорони меня.

Инструмент, шплинты
Технарю ты сдай,
А ликер „шасси“
Летунам отдай.

А жене скажи,
Пусть не печалится,
С технарем другим
Пусть встречается».

В вечер первой встречи генерала Слюсарева с вольнонаемной Куриловой на керченской высоте в землянке крутили фильм «Два бойца». И по прошествии многих лет, когда они слышали песню «Темная ночь», их лица освещала особая нежная грусть. Из фронтовых маминой любимой песней неизменно оставался всегда один только «Синий платочек». «...Где ж эти ночи?..»

В одну из годовщин Победы, наряду с другими документальными фильмами о войне, по телевизору показали передачу, посвященную эскадрилье «Нормандия – Неман». То был ряд интервью, встреч, отснятых в Париже с оставшимися к тому времени в живых участниками знаменитой эскадрильи. На набережной Сены у живописного парапета советский корреспондент непринужденно беседовал с подтянутым, холеным, высокого роста ветераном, представляя того бароном. Безупречно одетый, моложавый барон охотно отвечал на все вопросы, с легким юмором вспоминая о тех днях, когда они, молодые волонтеры, стартовали с русских аэродромов против немецких «мессеров». Казалось, сам интервьюер невольно любуется манерами истинного аристократа, преимуществом голубой крови, не позволяющей заподозрить, что на свете могут существовать вещи, способные потревожить невозмутимость истинных nobile.

В конце беседы наш журналист, в благодарность и просто делая приятное обаятельному французу, включил карманный магнитофон, и над Парижем зазвучала песня в исполнении Клавдии Ивановны Шульженко:

Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Ласковых, радостных встреч.

Порой ночной
Мы распрощались с тобой...

Мелодия лилась на цветущие деревья, речной всплеск волны. Француз по инерции продолжал улыбаться. И вдруг, о боже, как неприлично барон сглотнул что-то. Как неряшливо он полез в карманы штанов за куревом. Как затряслись, заходили ходуном его пальцы, не сумевшие вскрыть пачку сигарет. Как жадно он затянулся дымом. Как некрасиво затряслась его голова. Звуки, слышанные им сорок лет назад, пулеметной очередью навылет пробили броню сэра рыцаря, обнажив перед всеми его трепещущее сердце. Барон еще силился улыбаться сквозь слезы, но уже стало неприлично рассматривать этого жалкого, дрожащего старика, и, казалось, устыдившись, камера отъехала от него, устремив свой взор на освещенную солнцем Сену.

Отец по своей охоте никогда не вспоминал и не говорил про войну. Но если, зайдя в комнату, где стоял телевизор, неожиданно был застигнут показом художественного или документального фильма про Отечественную, то горло его перехватывал спазм и он, как бы отмахнув от себя изображение рукой, со словами «Нет, не могу...» тотчас выходил из комнаты.

Глава XV ХМУРАЯ ВЕСНА

Весна 1921 года стояла холодная и хмурая. С приходом к власти меньшевиков отца сразу уволили с работы без какой-либо пенсии. В первые дни Февральской революции события разворачивались очень бурно. Я сам бывал свидетелем охоты за городовыми и офицерами, над которыми творили самосуд.

Тифлис был запущен, улицы не освещались и не убирались. Дул сильный, порывистый ветер. Обрывки газет, лозунгов, листовки, подгоняемые ветром, неслись по площадям и дворам. Уже в ночь около булочных выстраивались огромные очереди за кукурузным хлебом «мчады». Население не имело самого необходимого: хлеба, соли, керосина, спичек. Не хватало топлива. Собирали кизяки, вырубали пни и кусты по пустырям. Из окон жилых домов, наподобие дул пушек, торчали железные трубы «буржуек», которые не столько грели, сколько чадили и ели дымом глаза. С наступлением темноты раздавались выстрелы из винтовок и маузеров, любимого оружия меньшевиков.

Кружа по городу в поисках работы, отец возвращался домой поздно ночью, усталый, и молча садился за еду, которую подавала ему мачеха. Все дети давно спали на полу. Я чувствовал приход отца, меня словно током ударяло. Я моментально просыпался и следил глазами за мачехой. Как только она отходила от стола, я высовывал голову из-под одеяла и смотрел на отца. Мне всегда что-нибудь перепадало – кусок хлеба или кукурузной лепешки, а иногда и подзатыльник от мачехи.

Отец горел желанием найти любую работу за самую низкую плату, но работы не было. Со второго этажа мы перешли в темное, сырое полуподвальное помещение. Пошли болезни. С холодом еще можно было бороться. Зима в Тифлисе не такая суровая. Железную печку можно натопить щепками и кизяками, в крайнем случае – отодрать доску от забора или сарая, но голод ничем не заглушишь. Я лазил по ночам, собирая съедобные травы, ел цветущую липу, ее зеленые молодые листья и соцветия, объедал шиповник, действительно как сидорова коза, ел какие-то ягоды, сырые грибы. Я как будто замер, не зная, что делать: плакать от горя, голода, холода или злиться. Голодные глаза-разведчики – устремлены только на поиск еды. Они разыскивают ее всюду. Найдя, отдают приказ: «Мы видим, что тебе нужно, чтобы жить. Мы нашли. Твое дело – взять. Возьми и ешь! Ты будешь сыт, и ты будешь жить! Не теряй время. Действуй – или будет поздно». Голод – это грозное испытание, из которого слабые духом выходят, потеряв честь, совесть, способные на измену, воровство, убийства, а сильные и честные люди или погибают, или обретают величие.

В то тяжкое время отец резко сдал. Похудел так, что остались только кожа да кости. При ходьбе горбился, сутулился. Его натруженные руки были покрыты ссадинами и мозолями. Он стал редко улыбаться. Временами лицо его застывало, одни лишь глаза блуждали в пространстве. Когда он шел, то разговаривал сам с собою, одновременно размахивая руками. Если я обращался к нему с вопросом или хотел отвлечь его, он часто не замечал меня, продолжая с кем-то вести беседу. Не понимая его состояния, крайне удивленный, я оглядывался по сторонам, ища его собеседника. Он стал разъезжать по деревням, чтобы обменять оставшееся барахло на муку. Пока он колесил по Кавказу в поисках продуктов, наша семья голодала в полном смысле этого слова. По два-три дня нам приходилось питаться одним кипятком. Иногда нам перепадал жмых от подсолнухов. В шелухе попадались редкие целые семечки. Жмых размачивали в воде в течение двух-трех дней, после чего процеживали, смешивали с толчеными желудями, сушеной крапивой и замешивали из этого что-то вроде оладий.

Вскоре в поездках отец сильно простудился, так как, не имея билета, ездил в тамбурах на подножке и на крыше вагонов. Простуда дала осложнение на сердце. Отец страдал и ногами. Медикаментов не было. Лечили знахарки молитвами и заговорами. Помню, кто-то посоветовал ему накладывать грязи на его больные ноги, покрытые ранами до самых костей. И вот мы вместе с ним и мачехой отправились за двадцать километров в долину реки Йори, где было соленое озеро. Вышли на рассвете. К обеду еле добрались. Отец сразу залез в грязь. На его ноги было страшно смотреть, по его лицуя видел, как он страдал. Мне было жаль его. Я знал, что это ему не сможет помочь. Вернулись мы под утро. Он слег и больше не вставал.

Умирал отец в самое тяжелое время года – зимой. У нас не было средств, чтобы пригласить доктора. Не было денег даже на хлеб. Умирал кормилец. Помню как сейчас, среди ночи нас, детей, разбудила мачеха и с плачем и причитаниями, присущими крестьянской среде Центральной России, подвела к отцу. Тускло горела лампадка перед иконостасом. Под ним, в углу, на кровати, лежал отец. Перед своей смертью он попрощался со всеми нами и всех благословил. Особенно долго он держал руку на моей голове, все время ее гладил. Задыхаясь, прерывисто дыша, он повторял:

– Сын мой, мой сын, очень рано я вас покидаю, ухожу навсегда. Тебе, мой сын, завещаю одну вещь. Береги ее – и ты будешь счастлив.