Жиль Делез - Капитализм и шизофрения. Книга 2. Тысяча плато

• Название: Капитализм и шизофрения. Книга 2. Тысяча плато
• Автор: Жиль Делез
• Издательство: У-Фактория, Астрель
• Жанр: Философия
• ISBN: 978-5-9757-0526-6, 978-5-271-27869-3, 978-5-9757-0527-3, 978-5-271-29213-2

Второй том «Капитализма и шизофрении» — не простое продолжение «Анти-Эдипа». Это целая сеть разнообразных, перекликающихся друг с другом плато, каждая точка которых потенциально связывается с любой другой, — ризома. Это различные пространства, рифленые и гладкие, по которым разбегаются в разные стороны линии ускользания, задающие новый стиль философствования. Это книга не просто провозглашает множественное, но стремится его воплотить, начиная всегда с середины, постоянно разгоняясь и размывая внешнее. Это текст, призванный запустить процесс мысли, отвергающий жесткие модели и протекающий сквозь неточные выражения ради строгого смысла…

http://fb2.traumlibrary.net

---

И это неудивительно, ибо такая текстура располагается между линией сверхкодирования с жесткими сегментами и последней линией в квантах. Она не перестает колебаться между этими двумя линиями, иногда направляя квантовую линию вдоль сегментарной линии, иногда вынуждая потоки и кванты покидать сегментарную линию. Вот третий аспект центров власти, или их предел. Ибо единственная цель подобных центров переводить — настолько, насколько они могут — кванты потока в сегменты линии (только сегменты способны тотализоваться тем или иным образом). Но там они встречают — сразу — и принцип собственного могущества, и основание своего бессилия. И вместо того, чтобы противопоставляться, могущество и бессилие взаимодополняются и усиливают одно другое в чем-то вроде приятного удовлетворения, каковое мы находим, прежде всего, у самых посредственных государственных деятелей и которое определяет их «славу». Ибо они вытягивают свою славу из собственной недальновидности, они вытаскивают могущество из собственного бессилия, ибо оно подтверждает, что выбора нет. Только «крупные» государственные деятели являются теми, кто соединяется с потоками, подобно знакам-пилотам или знакам-частицам, и испускает кванты, преодолевающие черные дыры — не случайно такие люди встречаются лишь на линиях ускользания, в ходе их прочерчивания, предчувствия, следуя за ними или обгоняя их, даже если они ошибаются и падают (Моисей — Еврей, Гензерих — Вандал, Чингисхан — Монгол, Мао — китаец…). Но нет Власти, регулирующей сами эти потоки. Никто не господствует даже над ростом «денежной массы». Если образ хозяина, идея Государства или тайного правительства проецируются вплоть до пределов универсума — как если бы господство осуществлялось и на потоках, и на сегментах, да еще одним и тем же способом, — то мы впадаем в смехотворное и фиктивное представление. Биржа лучше, чем Государство, задает образ потоков и их квантов. Капиталисты могут завладеть прибылью и ее распределением, но они не господствуют над потоками, из которых вытекает прибыль. Власти осуществляются не в таком центре, а в точках, где потоки превращаются в сегменты — они суть менялы, конверторы, осцилляторы. Однако сами сегменты не зависят от способности принимать решения. Напротив, мы увидели, как сегменты (например, классы) формируются в конъюнкции масс и детерриторизованных потоков, как самый детерриторизованный поток определяет господствующий сегмент: так, доллар — господствующий сегмент валюты, буржуазия — господствующий сегмент капитализма… и т. д. Следовательно, сами сегменты зависят от абстрактной машины. Но от центров власти зависят именно сборки, реализующие такую абстрактную машину, то есть непрестанно адаптирующие вариации массы и потока к сегментам жесткой линии в зависимости от господствующего сегмента и подчиненных сегментов. В такой адаптации может быть много извращенного изобретательства.

Именно в этом смысле мы будем говорить, например, о власти банков (о Всемирном банке, о центральных банках, о кредитных банках) — если денежно-финансовый поток, денежный кредит отсылают к массе экономических сделок, то от банков зависит именно конверсия этих созданных кредитных денег в сегментарные платежные деньги, в приспособленные, металлические деньги или деньги Государства, предназначенные для покупки товаров, которые сами сегментированы (важность процентной ставки в этом отношении). Что зависит от банков, так это конверсия между обоими типами денег, а также конверсия сегментов второго типа в однородную совокупность, в какой угодно товар.[271] То же можно сказать и о любом центре власти. У каждого центра власти три аспекта, или три зоны: 1) зона могущества — в отношении сегментов крепкой, жесткой линии; 2) зона неразличимости — в отношении ее распространения в микрофизической ткани; 3) зона бессилия — в отношении потоков и квантов, кои она может лишь конвертировать, но не способна контролировать и определять. Итак, именно из глубин своего бессилия каждый центр власти всегда извлекает собственное могущество — отсюда их радикальная злоба и тщеславие. Лучше быть самым мелким квантом потока, чем молярным конвертором, осциллятором и дистрибьютором! Если вернуться к примеру денег, то первая зона представлена общественными центральными банками; вторая — «неопределенной серией частных отношений между банками и заемщиками»; третья — желающим потоком денег, чьи кванты определяются массой экономических сделок. Верно, что те же проблемы ставятся и встречаются на уровне самих сделок — с другими центрами власти. Но в любом случае, первая зона центра власти определяется в аппарате Государства как сборка, осуществляющая абстрактную машину молярного сверхкодирования; вторая определяется в молекулярной ткани, куда погружается эта сборка; третья определяется в абстрактной машине мутации, потоков и квантов.

Но об этих трех линиях мы не можем сказать, что какая-то — плохая, а другая — хорошая, по природе и по необходимости. Изучить опасности на каждой линии — вот цель прагматики или шизоанализа в той мере, в какой он намеревается не представлять, интерпретировать или символизировать, а только лишь создавать карты и чертить линии, отмечая как их смеси, так и их различия. Ницше вынуждал говорить Заратустру, а Кастанеда — Дона Хуана: есть три или даже четыре опасности, сначала Страх, затем Ясность, потом Власть и, наконец, великое Отвращение, желание заставить убивать и умирать, Страсть уничтожения.[272] Страх, мы можем догадаться, что это такое. Мы всегда боимся проиграть. Безопасность, поддерживающая нас великая молярная организация, древовидные разветвления, за которые мы цепляемся, бинарные машины, дающие нам определенный статус, резонансы, куда мы входим, господствующая над нами система сверхкодирования — мы хотим всего этого. «Ценности, мораль, родина, религия и личные репутации, все то, что наше тщеславие и услужливость великодушно предоставляют нам, — вот столь многочисленные обиталища, какие мир обустраивает для тех, кто полагает, будто таким образом располагается и остается посреди устойчивых вещей; и они ничего не знают о том великом поражении, где они ведомы в… ускользание до ускользания.»[273] Мы ускользаем перед ускользанием, ужесточаем наши сегменты, предаемся бинарной логике; чем тверже они станут для нас на одном сегменте, тем тверже мы будем на другом; мы ретерриторизуемся на всем, что нам доступно; единственная сегментарность, какую мы знаем, — это молярная сегментарность, как на уровне крупных совокупностей, коим мы принадлежим, так и на уровне малой группы, в которую мы входим, а также на уровне того, что происходит в нас, в нашем самом интимном или самом личном. Привлекается все — способ восприятия, род действия, манера движения, образ жизни, семиотический режим. Мужчина приходит домой и говорит: «Суп готов?», а женщина в ответ: «Какой хмурый вид! Ты в плохом настроении?» — эффект жестких сегментов, столкнувшихся попарно. Чем более жесткой будет сегментарность, тем более она успокаивает нас. Вот то, чем является страх, и то, как он придавливает нас на первой линии.

Вторая опасность — Ясность — кажется менее очевидной. Дело в том, что ясность, фактически, касается молекулярного. Опять же, привлекается все, даже восприятие, даже семиотика, но на второй линии. Кастанеда показывает, например, существование молекулярного восприятия, доступ к которому нам открывают наркотики (но сколь многое может служить нам наркотиком), — мы достигаем звукового и визуального микровосприятия, обнаруживающего пространства и пустоты, подобные дырам в молярной структуре. Вот что является ясностью: различия, проявляющиеся в том, что казалось нам полным, дыры — в том, что казалось компактным; и наоборот, там где мы только что видели кромки хорошо вырезанных сегментов, появляется неопределенная бахрома, посягательства, совпадения, миграции, акты сегментации, не совпадающие более с жесткой сегментарностью. Все стало явно гибким, с пустотами в полноте, туманностями в формах, дрожью в чертах. Все обрело ясность микроскопа. Мы верим, будто все поняли и вытаскиваем следствия. Мы — новые рыцари, у нас даже есть миссия. Микрофизика мигранта заняла место макрогеометрии оседлого. Но у таких гибкости и ясности не только свои опасности, они сами — опасность. Прежде всего, потому что гибкая сегментарность рискует воспроизвести в миниатюре аффектации, предназначения жесткого: заменить семью — общностью, супружество — режимом обмена и миграции; а еще хуже, здесь располагается микро-Эдип, микрофашизмы создают закон, мать считает своей обязанностью баюкать ребенка, отец становится мамочкой. Темная ясность, не падающая ни с какой звезды и высвобождающая великую грусть — подобная неустойчивая сегментарность непосредственно вытекает из самого жесткого, она прямая его компенсация. Чем более молярными становятся совокупности, тем более молекулярными становятся элементы и их отношения — молекулярный человек для молярного человечества. Мы детерриторизуем, создаем массу, но лишь ради того, чтобы связывать и аннулировать движения массы и детерриторизации, чтобы изобретать всю маргинальную ретерриторизацию в целом, еще худшую, нежели другие. Но главным образом, гибкая сегментарность создает собственные опасности, не довольствующиеся тем, чтобы только лишь воспроизводить в малом опасности молярной сегментарности, причем вторые вовсе не вытекают из первых и не компенсируют их — как мы видели, у микрофашизмов своя специфика, которая может кристаллизироваться в макрофашизме, но также может течь сама по себе вдоль гибкой линии и омывать каждую малую ячейку. Множество черных дыр может централизоваться не столь уж хорошо и выступать в качестве вирусов, приспосабливающихся к самым разнообразным ситуациям, роющих пустоты в молекулярных восприятиях и семиотиках. Взаимодействия без резонанса. Вместо великого параноического страха мы оказываемся в силках тысячи мелких навязчивых идей, очевидностей и ясностей, выбрасываемых каждой черной дырой и формирующих уже не систему, а шум и гул, ослепительный свет, сообщающий любому и каждому миссию самоназначенных судьи, адвоката, полицейского, гауляйтера здания или жилища. Мы победили страх, покинули берега безопасности, но вошли в не менее концентрированную, не менее организованную систему: систему мелких небезопасностей, вынуждающих каждого найти собственную черную дыру и стать опасным в этой дыре, обладая ясностью в отношении собственной ситуации, роли и миссии — ясностью, еще более тревожной, чем уверенность первой линии.