Владимир Белецкий-Железняк - Три рассказа из архива на Лубянке

• Название: Три рассказа из архива на Лубянке
• Автор: Владимир Белецкий-Железняк
• Издательство: Наш Современник №6, 1997 г.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997

«Брат» (1932), «Мусор» (1933), «Последний день капитана корпуса» (1934) — три рассказа молодого тогда писателя Владимира Степановича Белецкого (псевдоним — Вл. Железняк), конфискованные среди прочих рукописей при аресте в апреле 1935 года. Писатель умер в 1984 году в Вологде, так и не дождавшись реабилитации.

---

Васильчиков не уходил. Он стоял, вытянувшись в струнку, перед маленьким штатским человеком.

— Простите, — сказал он, — но я тогда выражу свои претензии… Я не желаю учиться в интернате или поступать на военно-артиллерийские курсы… я — капитан корпуса, то есть выбранный товариществом блюститель кадетских традиций…

— Кто ваш отец? — резко перебил его заведующий. И тогда, гордо сверкнув глазами, Васильчиков отрапортовал:

— Подполковник Генерального штаба Валентин Георгиевич Васильчиков, командир батареи сорок первой дивизии, погиб на германском фронте в 1916 году, дав возможность отступить в полном порядке дивизии, за что посмертно награжден Георгиевским крестом. Мой старший брат убит на фронте в Восточной Пруссии в 1915 году, а дядя умер от ран, полученных при взятии Перемышля. Я… мы… мы не трусы!

— Не волнуйтесь, — сказал заведующий, — мы с вами поговорим потом, а пока можете разойтись по классам.

Последние слова звучали приказанием, и, повинуясь этому окрику, как привыкли за многие месяцы повиноваться своему начальству, кадеты разошлись по классам.

Наступил вечер.

В семь часов, после скромного ужина (пшенная похлебка с восьмушкой хлеба и чай с паточным леденцом), прошедшего тихо, воспитанники младшего отделения были отведены дежурным воспитателем в дортуары.

Кадеты первой и второй рот, разбившись на группы, ходили мрачные и подавленные по коридору или сидели в классах и разговаривали о будущем.

— Дело табак! — говорил Петровский Майеру, — совершенно табак! У меня папан на Псковском фронте, мамашка сама еле перебивается с хлеба на квас… а главное, корпус жаль… привык за эти шесть лет к нему… — и он удивленно посмотрел на Майера: — Понимаешь, как подумаю, что надо из корпуса уходить, так к сердцу всякая тоска подкатывает…

Майер сочувственно кивнул головой:

— Правильно!.. только я большевиков не люблю… не могу им простить нашего Отрадного. Ты знаешь, Петровский, какое это было прекрасное имение…

Петровский свистнул:

— Я, брат, в имениях не жил… У нас в шести поколениях ни одного помещика. Прадед — капитан, дед — поручик, отец — штаб-ротмистр… жили на сто восемьдесят рублей в месяц, а мундир отцу сделали — так в долги залезли… Я кроме лагерей за городом и не бывал…

Он замолчал. Его веснушчатое лицо отображало отчаяние.

Незаметно в класс вошел полковник Кинель. Он выглядел бодрее, чем несколько часов тому назад, на его полинявшем зеленом кителе, там, где утром тускнели погоны, — их не было. Зеленое сукно на этих местах выделялось своим нетронутым блеском.

— Господин полковник! Почему вы сняли погоны? — спросил Майер.

Кинель косо взглянул на тоненькую фигуру воспитанника и немного сконфуженно произнес:

— Я старый солдат… Я очень люблю молодежь и свое дело… Комиссар мне предложил остаться ротным командиром при военном училище…

— И вы?.. — почти с ужасом сказал Майер.

— Как видите! — и полковник вдруг быстро заговорил: — Поймите, кадеты! Большевики не звери, они взяли власть несколько месяцев тому назад… Хорошо-с… отняли у помещиков землю, отняли у фабрикантов заводы — хорошо-с, отняли у Керенского власть… хорошос… рабочие и солдаты ими довольны… Большевикам нужны военные и штатские специалисты… нужно восстанавливать из разрухи страну…

— Вы изменили корпусу! — с отвращением проговорил Майер, но его остановил вошедший Васильчиков.

— Замолчите, тоняга, — сказал он.

— Мерзость, — побледнев, крикнул Майер и быстро вышел из класса.

— А ты? — спросил Васильчиков Петровского.

Петровский посмотрел на товарища.

— Я согласен с Майером, — и он тоже сделал несколько шагов к двери.

— Поймите, — сказал Кинель Васильчикову, — поймите… Я стар… но я вижу, что война гибельна… я вижу, что ни генералу Алексееву, ни другим южанам не спасти родины… Я хочу мира России… и я люблю молодость… Очень люблю… Большевики правы, и чтобы Вильгельм не был в Зимнем дворце, нужен мир… Вот что я думаю…

— Да… пожалуй, так, — с ласковой улыбкой сказал Васильчиков и пожал руку полковника.

А вечером Васильчиков, выполняя последнюю традицию корпуса, шел впереди шести корнетов и десяти тоняг (все кадеты были в кальсонах и мундирах) и нес в руках подушку, на которой покоился мундир и погоны. Два пистолета шли с боков и держали свечи. Корнеты пели наспех сочиненную песенку на мотив «Звериады» (любимой кадетами песни, к которой каждое поколение корпуса приписывало свои куплеты):

Прощайте, наши вы мундиры,
Погоны белого сукна,
Мы не лихие командиры,

Мы просто сволочь-господа.

А тоняги подхватывали:

Прощайте, все четыре роты.
Прощай, наш старый дортуар.
Мы стали с вами идиоты,
Нам недоступен сердца жар.

Хором неслось:

Уж не нальет кадет кадету
В стаканчик белого вина…
Вино! Вино! Вино! Вино!..
Пить нам его не суждено.

При входе процессии в дортуар все воспитанники вставали со своих мест и стояли смирно, «во фронт».

У каждой двери дожидались «стремщики» — ребята, на обязанности которых лежало предупредить процессию, если появится начальство.

Но корпусные педагоги, хотя и слышали шум в дортуарах, к кадетам не выходили. Воспитанники их уже не интересовали.

Обойдя весь корпус, процессия вошла в актовый зал, и при свете двух свечей, в присутствии штаба корнетов, тоняг, Васильчиков поднял двумя руками высоко над головой подушку с мундиром и погонами и произнес:

— Как я капитан корпуса, то объявляю всем воспитанникам, что с настоящей минуты мы уже не кадеты… и каждый имеет право поступать как хочет!.. — Он подбросил вверх подушку и, когда та упала, закричал: — Конец… Расходитесь, ребята… Довольно… наерундили! Теперь я не капитан, я могу это сказать!

И тогда к нему подскочили Майер и Петровский.

Майер порывался ударить Васильчикова в лицо, а Петровский хватал Майера за руку и просил:

— Ну, брось его… Брось его… ведь он все-таки наш капитан…

— Плевать на него! — отбивался Майер. — Он не капитан, а мерзавец, я ему в мордочку заеду!

— А ну, — сказал Васильчиков и, оттолкнув Майера, спокойно, своей походкой властителя корпуса пошел в дортуар. За ним густой толпой двинулись все ребята, и были они смешны в своих белых подштанниках и мундирах. Они шли печально, и их лица были серьезны. Корпуса не существовало уже по-настоящему…

Через несколько дней после «похорон мундира» воспитанники корпуса разбрелись в разные стороны.

Кадеты младших классов перешли в школы второй ступени, организованные Наркомпросом вместо старых учебных заведений (гимназий, корпусов, институтов, реальных училищ), кадеты старших классов в меньшинстве остались в корпусе и стали курсантами, а большинство разными путями пробирались в Ростов-на-Дону, в Новочеркасск, в школы прапорщиков, в добровольческие отряды Белой армии.

Среди оставшихся в военном училище был и капитан корпуса Васильчиков. Он похудел, побледнел, его глаза приобрели какое-то серьезное выражение, полное решимости.

Комиссаром училища являлся моряк-балтиец Сидор Горелов, тот самый, который впервые объявил воспитанникам о закрытии корпуса. Это был спокойный, уравновешенный тридцатипятилетний человек, немного грубоватый, уснащавший свою речь морскими словечками.

Из числа курсантов-кадетов он выделял Васильчикова и зачастую после занятий беседовал с ним в своей небольшой комнате, в которой до него жил каптенармус.

Он сажал Васильчикова в кресло, сам садился на стул, наливал по кружке горячего чая «фруктовый настой», доставал из жестяной коробки из-под печенья «Абрикосов и сыновья» сахар и говорил:

— Давай, браток, потолкуем…

— О чем, товарищ комиссар? — официально спрашивал Васильчиков.

— Да вот, — говорил комиссар, — ты парень ученый, из семьи интеллигентов, значит, ты мне и растолкуй, почему это теперь на земле нет мамонтов. А?

И когда Васильчиков довольно путанно рассуждал о вымирании пород, об археологических раскопках, комиссар сожалеюще качал головой:

— Эх, Васильчиков, хоть ты и отставной капитан корпуса, а здесь, браток, ни моржа не знаешь… И чему, спрашивается, учили вас? — Он вытаскивал из походного матросского сундучка растрепанную книгу: Ч. Дарвин. «Происхождение видов», похлопывал по ней сильной рукой и говорил: — Вот умная книга… героическая книга… тут все дословно сказано… — и добавлял мрачно: — А и трудная она… как талмуд…

— Почему талмуд? — спрашивал Васильчиков.

— Мне один еврейчик — фершал с «Победителя» — рассказывал… Очень, говорит, трудная книга талмуд… не всякий ученый еврей ее одолеет. — Потом, удивляясь, комиссар, заканчивал: — Я об этой книге Дарвина слышал от самого товарища Раскольникова, читай, говорит, книга — совершенство и против дурмана… да…