Александр Мюлькиянц - Записки

• Название: Записки
• Автор: Александр Мюлькиянц
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

«Говорить о музыке — то же самое, что танцевать об архитектуре». Эту бессмертную фразу приписывают джазовому пианисту Телониусу Монку. И вот полилась наконец,  как тонкий ручеек, знакомая блюзовая мелодия; притихли разговоры. Тяжело всегда начало, а дальше: сухое вино рекой разлилось по залу, а пробки, с треском вылетаемые из бутылок и брызги самого шампанского не щадили стен и потолков… Музыканты на сцене менялись почти после каждого номера…

Вскоре все закружилось в музыкальном калейдоскопе… загремели блюзы, боссановы, джаз-рок…

Сидевший рядом Владимир Георгиевич в недоумении прошептал мне на ухо:

— Послушай Саша! А где же у них ноты?

Он не мог себе представить, что вся эта музыка могла исполняться на слух, что все мелодии от начала и до конца — это, рожденная прямо на сцене, живая импровизация. Беседовать нам удавалось урывками — во время небольших антрактов или смены музыкантов. Изредка разговоры наши прерывались, уступая место тому пустому настроению, которое мы называем весельем. Когда же это настроение исчезало, беседы возобновлялись в приглушенной тональности, словно под некий аккомпанемент, который давал всем нам единение чувства и мысли. Мы — шестидесятники, это вскормленное джазом поколение, сидели за четырьмя столами, как бы охраняя сцену плотным кольцом. У всех у нас после первых же двух пьес, исполненных квартетом и двух-трех бокалов «Садыллы»,— проблемы, заботы, однообразие уныло бегущих часов и минут,— все отступило куда-то на задний план и окуталось мерцающей, золотистой паутиной… Все явления упорядочились и умиротворенно стали на свои места… Все приобрело какой-то отвлеченный, символический смысл…

Ввиду того, что беседовать через столы было крайне неудобно, Гога предложил объединить их в единый.  Воспользовавшись случаем, он коротким тостом очень деликатно связал объединение столов с нашей дружбой, с единением наших родственных душ. Он говорил, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомое море разливалось перед нами, уходя в бесконечную даль. Гога был поэтичным сказочником. Он не столько анализировал жизнь, сколько окрашивал ее в свой, готаняновский романтизм, приподнимая ее, воспевал, чуть любуясь своей песней.

Меня всегда покорял его неподдельный пыл, щедрость, с которой он вкладывал себя в тосты, в пожелания; его умение расшевелить самых разных людей, ждавших от него каждый своей доли внимания, как солдаты своей порции от батальонного кашевара,— и все это легко, без усилий, с юмором, с неисчерпаемым запасом душевного богатства для всякого, кто в нем нуждался.

Помню его нравоучение после очередной вечеринки пятидесятых годов: «Шура! Если ты в компании сел за рояль, то желательно молча начать играть, а не нудно пересказывать присутствующим, что никогда не учился музыке и даже не знаешь ни единой ноты. Этим никогда никого не удивишь и тем более не взволнуешь! Единственное, что сможет тронуть твоих слушателей — только твоя музыка».

А беседа за нашим общим столом в ресторане заметно оживилась. Разговор пошел в основном о джазе: о новых направлениях в нем, последних дисках 1977 года, лучших концертах года, новых молодых звездах-американцах. Орик заострил внимание на последнем выступлении Майлса Девиса в Карнеги-холле…

И вдруг, Рудик Аванесов, в самый разгар возвышенных музыкальных споров, неожиданно для всех, задал вопрос на засыпку:

— «Чуваки!» А кто помнит самых красивых девушек города Баку пятидесятых годов?

Он мгновенно опустил всех нас на землю. После недолгих раздумий, все единогласно назвали Аду Летченко, Эльмиру Сафарову, Лену Портнову и Этери Кацитадзе. Орик предложил продолжить соревнование:  «А кто не забыл бакинских красавиц шестидесятых?» И, слегка подвыпившие, сорокапятилетние «казановы» дружно проголосовали за Нину Саакову,  Милу Васильеву, Наргиз Халилову и Нигяр Султанову. Но тут завязался отчаянный спор: в чьем же все-таки доме жила Нина Саакова? Я утверждал, что в моем доме номер шестнадцать на Лейтенанта Шмидта. Оппоненты настаивали на доме девять по улице Самеда Вургуна.

Меня умиляли эти подробности, они казались мне откровением, я как будто проник вдруг в заповедные тайники прошлого. Изрядное количество выпитого вина давало о себе знать: мы говорили теперь уже все вместе, жестикулируя и часто повышая голос… Смех за столом с каждой минутой лился все свободней, все расточительней и готов был хлынуть потоком от одного только шутливого словца.

Общий разговор, который в антрактах не умолкал ни на минуту, нанизывал одну тему на другую и по самому ничтожному поводу перескакивал с предмета на предмет. Наконец, утвердив бакинских красавиц,  перебрав все события дня и попутно коснувшись тысячи других вопросов, вернулся опять к выступлению легендарного Майлса Девиса в Карнеги-холле.

Габиль скромно предложил тост за ветеранов джаза, открывавших в 1963 году ресторан «Дружба»: Вову Владимирова,  Вову Сермакашева, Гену Агаджанова, Рафика Антонова и Валю Багиряна.

Мне казалось, что все это во сне… но это скорее был даже не сон, а фантастическое видение…

Чудилось,  что стол наш слегка приподнялся над Землей, как танцплощадка с особым механизмом… и у всех, кто сидел за ним, возникло такое чувство, будто мы одни среди мрака Вселенной… и пища, которую мы едим,— единственная оставшаяся в ней пища… а тепло, согревающее нас — единственное ее тепло… Я сдавленно кашлянул и,  будто это был знак, что отрыв от Земли совершился…

И вдруг,  все оборвалось…занавес опущен… вечер окончен… Начало имеет смысл только если существует конец…

Смелый порыв, вознесший ребят из простого застольного веселья в разреженную атмосферу высоких чувств,— миновал, прежде чем они успели досыта насладиться этой атмосферой, прежде чем осознали, что они находились в ней.

Владимир Георгиевич на сегодняшнем вечере к сожалению не вписался в общую компанию. Когда мы спускались из Нагорного парка, на его лице можно было прочесть то, что часто бывает на лицах после окончания фильма:  легкое,  скрытое под улыбкой смущение,  когда стыдишься чувства, которое помимо своей воли израсходовал на этот фильм. Тем не менее он мне сказал: «Из того, что там играли я ничего, кроме зажигательных ритмов, не воспринял. Но из ваших застольных разговоров я понял, что джаз — это мировоззрение. Это не просто музыка, но и образ жизни; ему присущи максимализм и вместе с тем деликатность, конфликтность и дружелюбие,  мода и многое другое…

Я не знаток и даже не любитель джаза, но для меня приятная неожиданность, что именно джаз может так объединять людей разного вероисповедания,  разных профессий и даже разных характеров. И я всем вам искренне завидую».

В последний день перед отъездом, Орик отвез нас за город,  к бабушке в Мардакяны. Приветливая Джаваир-ханум встретила нас по-кавказски гостеприимно, приготовив уйму восточной вкуснятины: и плов,  и баклажаны,  и шашлык; угостила также своим сухим вином, пахлавой,… в общем всего не перечислить.  Наблюдательная женщина, заметив мое пристрастие к сладкому, отрезала мне и Володе по большой полоске пахлавы с собой на дорогу. Надвигался вечер — мирный, тихий вечер, лучезарно ясный, исполненный блаженного покоя. Ни малейшего волнения в воздухе и на воде; это великое затишье моря и неба убаюкивало нас.  Сидели мы на веранде,  уютно устроившись в удобных плетенных креслах. Негромко слышалась музыка. Орик сумел создать за столом мягкую, непринужденную атмосферу, подчеркнуто уважительно обращаясь к гостю из Москвы; они с Володей оказались одной специальности и быстро  нашли общий язык.  А говорили в основном о дружбе, о молодости…

Орик рассказал Володе о своих днях рождения пятидесятых годов, которые праздновались в день солидарности трудящихся — Первого мая, вспомнив случайно интересный случай, с забавным продолжением своих именин на улицах города:

— Помню,  в очередной раз, отметив знаменательную дату и досидев до пяти утра, мы в полном боевом составе решили выйти в город,  прихватив с собой чей-то старый контрабас. Внезапно полил сильный дождь и я взял с собой длиннющий брезентовый плащ. А дальше все происходило стихийно, чистейшая импровизация, безо всяких домашних заготовок. 

Выйдя на Проспект Кирова, кто-то, боюсь, что Шурик, предложил нести контрабас почему-то в горизонтальном положении, накрыв его плащом. И шестеро ребят,  взвалив дряхлый инструмент на плечи, медленно понесли его по проезжей части улицы. С этого все и началось: один из наших гвардейцев пристроился впереди с куском драной фанеры, имитирующей фотографию. Но самое интересное, что среди нас был один небезызвестный товарищ — Октай Бабаев, который буквально под самый праздник купил себе альт-саксофон,  в надежде научиться играть. Научился он гораздо позже, а тогда, естественно, пришел на  рождение похвастаться своим новым инструментом. Даже попытался извлечь из него несколько звуков, после чего мы с трудом уговорили его прекратить это безобразие. А вы  по-видимому знаете, что такое недоигранное чувство. И вот теперь, оказавшись на нейтральной территории пустынной бакинской улицы, он, не задумываясь,  вытащил свою альтушку и, пристроившись впереди, принялся дудеть в нее, что было сил. Народа на улицах в такую рань к счастью не было. Наша траурная процессия медленно двигалась к кинотеатру Низами. Все было спокойно, если бы не Октай: он  своими отчаянными воплями разбудил всю округу, и естественно, кто-то из пострадавших жителей позвонил в милицию. На подходе к кинотеатру мы заметили вдали двух стражей порядка на  мотоциклах. Мгновенно отрезвев, поняли, что зашли слишком уж далеко, пора кончать дурачиться. Свернули на улицу Видади и врассыпную бросились бежать, конечно же разбив по пути контрабас и потеряв мой плащ. С трудом дотянув до первого проходного двора, мы разбежались по домам.