Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

• Название: Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки
• Автор: Александра Шарандаченко
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1964

Александра Филипповна Шарандаченко, учительница киевской средней школы № 4 в Пуще-Водице (ныне школа № 104), два страшных года находилась в немецкой оккупации в Киеве. Работая регистратором «бюро метрик» при «районной управе», она в течение всего этого времени вела дневник, заносила на его страницы все, что видела, что пережила сама и что переживали окружающие люди. В дневнике, ведение которого само по себе было подвигом, рассказывается о тяжелых, полных трагизма оккупационных буднях.

Автор рисует волнующую картину жизни в оккупированном гитлеровцами городе. Буквально каждый штрих этой картины пробуждает у читателя жгучую ненависть к фашизму — злейшему врагу человечества.

---

— Талоны дам всем. Сколько вас там?..

Картошку эту все же успели получить. Но надолго ли ее хватит на целую семью?

Возле меня стоит Маринка. Тихонечко стоит, затаив дыхание. Она любит так стоять и считать исписанные мною страницы. Василек и Юрик тоже забегают из кухни ко мне в комнату. На головках бумажные колпаки (это бабушка сделала), носятся шумно; один — беленький, другой — рыжеволосый, один — голубоглазый, другой — кареокий, они напоминают мне в своих белых рубашонках потерчат[5] из «Лесной песни». Одинакового роста, одинаково смешные — «беленький» и «золотой», плошки бы им в руки — и потерчата.

Из-за шума «потерчат» не слышу, что на кухне делается, о чем рассказывают Наталка и Маруся, вернувшиеся из Святошинского лагеря для пленных. На этот раз им не пришлось заночевать в дороге, они успели до сумерек добраться домой, чтобы не волновать лишний раз мать.

Ничего не слышу, но знаю, что они рассказывают об этом именно лагере смерти, где пленные сотнями гибнут ежедневно от голода, дизентерии, тифа, где их каждый день, за любую малейшую провинность пачками расстреливают…

Вот мальчики притихли на минутку, и я услышала, как задрожал и надломился в отчаянии голос Маруси:

— Если наши попали где-нибудь в плен, не видать их нам больше никогда!

Ни Гриця, ни Мишу сестра с невесткой не обнаружили в Святошинском лагере и теперь успокаивают себя мыслью, что те успели вовремя отступить. Михайло нас не волнует: его часть никак не могла попасть в окружение.

Бьет девять.

Маруся хочет спать, а «беленький» не желает укладываться; глядя на него, капризничает и «золотой», но их умиротворяет бабушка, обещая завтра «много картофельных поныков» и даже по две спеченных сахарных свеклы. Мальчики, успокоенные, уходят спать.

17 декабря

Ночь сегодня темная и туманная, во дворе моросит дождь вперемежку со снегом.

В школе задержалась до сумерек: не хотелось идти домой, на людях как-то легче.

Последним видением погасшего школьного дня, которое почему-то всплыло сейчас перед глазами, была учительница Куликовская.

Она сидела на диване и молча доедала полученную на неделю полбуханку хлеба. Одна-одинешенька на всем свете, она неохотно покидает школу. Лицо ее поразительно пожелтело, а глаза, недавно еще черные и блестящие, — эти прекрасные и веселые глаза гаснут, мертвеют, проваливаются в пропасть, и огоньки жизни уже еле-еле тлеют в них.

Голод преждевременно состарил недавно еще молодое и красивое лицо женщины.

Куликовская жевала молча, жадно, и в черных провалах страшных глаз, которые глядели с тупым безразличием куда-то в сторону, я вдруг прочитала спокойное сознание близкого неминуемого конца и полное бессилие противостоять ему.

Обратила на нее внимание Анастасии Михайловны, и вдвоем решили, что ей нужно чем-то помочь.

…Семья готовится к ужину.

Поднятый детьми шум прогнал образы — воспоминания. Дети уже за столом. Голодные и жадные. Огромными глазищами следят за бабушкой, чтобы она, упаси бог, не дала кому-нибудь больше. Мама налила им по большой тарелке — мало! Тогда она им добавила в мисках еще по такой же порции. Притихли. И ели так, что даже головки у них взмокли.

— Поныки дадут, ма? — спросил мокрый от усталости Юрик.

— Бабушка, ктошки еще! — безапелляционно заявил Василек.

— И почему вы такие жадные? Весь день едят и едят! — возмущается Маринка, а сама ест не спеша, растягивая удовольствие, любуясь полной еще миской супа с размятой в нем картошкой. Сперва она ест жижу. Это у нее — «первое». Потом вылавливает размятую картошку. Это — «второе». Если суш с крупой или пшеном, у нее появляется «третье» — каша. Сегодня она принесла записку: детский сад закрывается до особого распоряжения.

После ужина уложили детей спать, а сами сели обсуждать: как дальше изворачиваться? Начались ночные облавы полиции, безработных забирают на восстановление мостов и железной дороги. Могут еще схватить и завезти куда им вздумается, нисколько не считаясь с тем, что у тебя дети: есть, мол, бабушка — присмотрит!

Мама рассказала, что 4-я обувная фабрика превращается в кустарное предприятие и набирает рабочих. Соседка Шмидиха просила передать об этом Марусе, кадровой работнице фабрики, и Наталке, которая какое-то время там работала…

По приказу от 20 сентября, согласно которому всем надлежало явиться на старое место службы, рабочие 4-й обувной фабрики тоже собрались, но, проболтавшись с месяц без дела, разбрелись кто куда.

Обсудив обстановку, пришли к выводу, что за какую-то работу, хотя бы для отвода глаз, необходимо зацепиться, а то «фюра», чего доброго, зашлет безработных туда, куда ему заблагорассудится; пускай будет и мизерная, но какая-то заработанная копейка, а там, глядишь, на «обмен» удастся вырваться — своя картошка уже на исходе.

Что касается моей персоны, то решили: пока не получу наряд на картошку для всего коллектива школы, благоразумнее всего оставаться в списках «гимназии». Потом можно будет оставить это учреждение.

Пока вопрос этот решится, сестра с невесткой постараются подыскать для меня более или менее подходящую работу в сапожных мастерских или еще где-нибудь. Затем все согласились с тем, что в дальнейшем картофельные оладьи придется печь из картофельных очистков. Для этой цели их надо хорошенько промыть в трех-четырех водах, сварить, пропустить через мясорубку, добавить немножко мучицы, а чтобы готовые оладьи меньше отдавали землей, побрызгать уксусом. С тем и разошлись спать.

26 декабря

Сестра с невесткой уже несколько дней работают в сапожной мастерской при 4-й обувной. Заведующий мастерской — свой человек, и рабочие имеют возможность украдкой сшить пару обуви и для себя.

Заведующая отделом культуры и просвещения Куреневской управы уведомила нас, что до конца войны гимназии не начнут работать. Пока что разрешается сняться с учета и перейти на другую работу. Куда направят учителей, неизвестно, но несколько человек послали на восстановление мостов.

Эта же заведующая поставила нас в известность, что младшие классы «народной школы» вскоре начнут работать и что кое-кого из штата гимназии перебросят туда. Но потребуются всего лишь два-три человека, которых будут пропускать сквозь густое сито.

Меня и преподавателя Филиппа Григорьевича она послала сегодня в город в качестве представителей куреневских учителей на заседание профсоюза, который еще не создан, но его организационная тройка якобы уже функционирует. Ответили на это предложение молчаливым согласием, так как были уверены, что идем совершенно напрасно. Поехали из любопытства. К нашей радости, уже несколько дней, как до Подола идут трамваи, а там через Андреевский спуск поднимаемся пешком. Падал крупный пушистый снег, ветра не было. Под ногами — скользко, оттого идти было жарко.

В городе чувствовалось: для кого-то празднично, для кого-то играет музыка. На чужом языке раздаются чужие песни, чужие фокстроты и танго; в рупорах громкоговорителей — чужие голоса и мелодии.

— Чего это они радуются сегодня? — вслух подумал Филипп Григорьевич.

— Сегодня же у них рождество, — догадалась я, потому что на витринах кондитерских магазинов с надписью «Hyp фюр Дейче» увидела огромный красивый торт с рождественским поздравлением.

— Верно: сегодня двадцать шестое декабря, это второй день праздников у них, — подтвердил Филипп Григорьевич. И добавил: — А музыка какая у них противная, шумливая, нервическая…

Доживем ли до счастливого часа их изгнания?

Шагаем, точнее, скользим дальше, но уже молча. Тенями проходят наши люди, а мимо них, задрав «арийские носы», точно по своей земле, уверенно шагают празднично настроенные оккупанты. Попадались изредка и немки, нарядно одетые, без платков или шляп, с хитрыми прическами, но какие-то кривоногие, перетянутые и неуклюжие. Возле оперного театра патруль согнал нас с тротуара: немцы шли в театр, и всем прочим воспрещалось ходить по той же дороге. Наш оперный театр также «нур фюр Дейче».

Пронеслись сияющие, в белых передничках, с причудливыми прическами, немецкие ресторанные официантки с огромными подносами или сковородками, на которых лежала ничем не прикрытая всякая снедь: рыба, мясо, пирожки, печенье… все стало уже достоянием «нур фюр…».

Увидела одну кондитерскую «Фюр алле». Написано по-немецки, а сверху по-украински, и рядом табличка на украинском языке с орфографической ошибкой, которая целиком соответствует действительности: «Цены преступные».

Кроме нас у председателя союза пана Терпило сидели еще два незнакомых нам учителя. Терпило сказал, что сейчас же даст нам несколько советов и отпустит, так как «сборища» и другие многолюдные заседания немцами сурово запрещены. Иное, мол, дело консультации представителей профсоюзных организаций — это разрешается.