Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

• Название: Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки
• Автор: Александра Шарандаченко
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1964

Александра Филипповна Шарандаченко, учительница киевской средней школы № 4 в Пуще-Водице (ныне школа № 104), два страшных года находилась в немецкой оккупации в Киеве. Работая регистратором «бюро метрик» при «районной управе», она в течение всего этого времени вела дневник, заносила на его страницы все, что видела, что пережила сама и что переживали окружающие люди. В дневнике, ведение которого само по себе было подвигом, рассказывается о тяжелых, полных трагизма оккупационных буднях.

Автор рисует волнующую картину жизни в оккупированном гитлеровцами городе. Буквально каждый штрих этой картины пробуждает у читателя жгучую ненависть к фашизму — злейшему врагу человечества.

---

…На Красной площади, на здании «Киевэнерго», порывистый ветер треплет белое полотнище с черной свастикой.

Ветер не перестает пренебрежительно плевать дождем, хлестать снегом. Ну и разошелся же он сегодня!

12 ноября

Утро было с морозцем, с легким налетом инея на крышах. Но днем установилась прекрасная погода поздней-поздней осени. Звонкий и сухой воздух. От снега и следа не осталось.

Поразительно: к чему солнце, когда так хочется есть?

Домашние разошлись, а мать варит какой-то суп. И отчего это он, «нисчемный», так долго варится? Эх и изголодались же. Мы до того изнеможены, что нет сил тащить на плечах зимнюю одежду. Но больше всего терзают душу дети. Маринке седьмой (год, она уже кое-что понимает, но молчит, только глаза ее, большие черные глаза, печальные и голодные, а потому невероятно страшные, донимают и тупым ножом режут сердце. Юрик же и Василек, которым по два с половиною года, ничего не могут понять. Они знают лишь одно:

— Хлеба!

— Печенья-а-а…

Мама обещает им к супу по большому куску «печенья», по «поныку-боныку» из тертой картошки, только бы молчали; у нее руки дрожат от их скулежа, и «поныки» портятся…

Маринка слоняется (где-то во дворе, чтобы избежать общества мальчиков, которые ее буквально извели. Она комично выражает им свое негодование: «Столько голодаете, а еще не научились голод терпеть!»

После приказа от 20 сентября «немедленно всем явиться на место прежней службы и приступить к работе» списки всех учителей передали в так называемый отдел культуры и просвещения Куреневской управы инспектору «пани» Шкроб.

Вчера узнала, что без моего ведома меня, в числе других учителей с законченным высшим образованием, «запланировали» в… гимназию, 8-ю мужскую реальную гимназию, которая будет помещаться в бывшей 123-й средней школе. Ответила на это назначение молчанием, так как уверена, что никакой гимназии, даже обычной школы, не будет. Все это делается лишь для того, чтобы создать впечатление о якобы «культурных мероприятиях» «освободителей», проводимых даже в «военное время». Отказываться от преподавательской работы не стала: не следует навлекать на себя подозрение тех, кто втихомолку следит сейчас за учителями.

Справка о том, что состоишь на службе в бездействующем учреждении, дает тебе право спокойно пройти по улице и не быть схваченным для работы на мостах или на железной дороге. В школу (то бишь в гимназию) надо приходить ежедневно, зарегистрироваться и отсидеть полдня в холодном, с выбитыми окнами помещении. (Вдруг да заявятся ученики «записаться» в это интересное, видите ли, очень нужное сейчас (кому?) учреждение. О зарплате рекомендовали и не думать, ведь она может быть лишь в «действующей гимназии» (то есть в реально существующей). Но зарплатой никто и не интересуется, так как деньги сейчас ничего не стоят. Все, как только могут, откручиваются от посылки на мосты и железную дорогу. Что дальше будет, увидим. Пока что дежурим и мерзнем по очереди в разбитой и разграбленной школе. Сегодня состоялся «педсовет». Вопрос один: как не умереть с голода? Кто-то из учителей где-то прослышал, что в отделе снабжения городской управы можно выхлопотать наряд на картошку, но доставлять ее нужно собственными силами, своим транспортом.

Картошка! Хоть бы разик поесть ее вволю. Картошка — единственное подспорье пленных, которые едва держатся на ногах, картошка — это 95 процентов лексикона всей интеллигенции, которая еле шевелит посиневшими губами.

Постановили: мне и еще двум коллегам днем и ночью не переставать думать об этом наряде и обивать пороги учреждения до тех пор, пока бумажка эта не будет у нас в руках. За транспорт отвечает Анастасия Михаил одна.

И где еще этот наряд, где еще эта картошка, а надежда уже согрела душу. Нет, надо во что бы то ни стало добыть наряд на картошку, надо вырвать у этих «панов» все, что только возможно, надо выжить! Выжить, ибо впереди нас ждет настоящая жизнь! Не погибать же в этом ужасном прозябании!

А коллектив наш мне понравился. Люди все свои, дружные. Готовы каждую минуту протянуть друг другу руку помощи. Директор отпускает всех по очереди на «обмен», «обменивающие» делают закупки не только для себя, но и для больных товарищей.

Несчастье сплотило всех еще теснее.

Быстро смеркается. Зажгу сейчас плошки. Мама купила сегодня еще одну. Будут светить три. Три плошки-лампадки. «Лампочки фюрера» — так называют их люди. Смотрю на плошки и боюсь дышать: чуть сильнее вздохнешь-и какая-нибудь из них, а то и все три разом погаснут.

14 ноября

Только четвертый час дня, а уже вечереет. Давно ли плошки были погашены, а скоро их опять зажигать. Дни по-зимнему укорачиваются. Да и мороз необычно рано разрисовал стекла окон, как в феврале.

День промелькнул быстро. Полдня протолкались в школе, то бишь в гимназии. Собрались в одной из комнат бывшей директорской квартиры. Это единственная на всю школу комната, где в печке грустно и тепло потрескивают дрова. Во всей школе сибирская стужа — и эта комната с уцелевшими окнами кажется особенно уютной.

Пришли несколько парней записаться в «гимназию». Молча записали их, а те продолжали топтаться на месте, по-видимому не осмеливаясь что-то спросить.

— Вы еще что-то хотели? — помогли им.

— Справки, что мы ученики, а то нас схватят на улице, как безработных!

Дали им эти справки. Они и поблагодарить забыли до того обрадовались возможности избежать работы на восстановлении мостов.

— Они верят в учебу в этой гимназии так же, как и мы. Просто выкручиваются, — посмеялись с коллегой, когда стихли шаги в коридоре.

Пришел физик, фамилию которого не знаю, рыжеватый блондин в очках. Он сообщил, что дают хлеб. Очередь возле магазина страшная, но порядок полный, и есть надежда, что получат все. За два месяца оккупации первый хлеб по установленной для гражданских пленных норме — по 200 граммов.

Вслед за ним зашел географ и принес газету. Набросились на сообщения с фронта. Неужели наша армия вновь оставила какой-нибудь город? Лицо географа было спокойным, и у всех у нас от сердца отлегло. Ого, и сообщения сегодня не такие уж плохие. «Непобедимые вооруженные силы» застряли на одном месте. Москва… Она должна устоять, эта крепость правды и справедливости, этот бастион защиты трудящихся всего мира!

На обратном пути домой морозец уже был приятный, бодрящий. Отчаяние и страх, порожденные голодом и минутным душевным смятением, схлынули, надежда так же мгновенно, как пришла, превратилась в уверенность. Какая это могучая сила — надежда на возвращение родины!

Мать принесла хлеб. Его торжественно оставили на обед. Дали по маленькому кусочку лишь детям, которые никак не пожелали терпеть до обеда. Как рассказала нам мать, Василек и Юрик, увидев в ее руках хлеб, комично развели ручонки и одновременно воскликнули: «Хле-е-эб!» Маринка молча смотрела на это сокровище и не верила своим глазам. Дети ели свои кусочки хлеба, разойдясь по углам, подбирая каждую крошку, как голодные птенчики.

До обеда еще успела сбегать на Вышгородскую, 15 (общежитие ФЗУ). Инспектор направила туда провести инвентаризацию имущества. Нужного человека там не застала. Зашла к сторожу, и горе людское приковало меня на целый час.

— Посидите малость. Она вот-вот придет. Зачем же вам дважды ходить?

Села. Просторная комната, куда несчастье загнало семью, была холодна, неуютна, беспорядочно заставлена нужными и ненужными вещами. Сторож не произнес ни единого слова, он только тяжело вздыхал, когда жена со слезами на глазах рассказала о сыновьях, дочери, зяте.

Казалось, что я попала в родной дом.

— Их у меня трое, деток-то. Два сына и дочь… Сыны… Где они теперь, сыны мои? Старший, уже женат, в селе жил, колхозник. Хорошо жил, богатый был колхоз. Знаете село Рыжовку? За Гостомелам. А теперь жена с маленькими детишками ждут не дождутся его возвращения: где-то пробирается из окружения, больной, опухший. Сосед, едва выбравшийся из тех мест, рассказывал. Может, и доберется до дома, но не иначе как для того, чтобы помереть… Кто же после плена у этих извергав выживает?

С трудом добралась до невестки в село, а обменять пришлось у соседей — нет у нее сейчас ничего, кроме голодных детей. Заболела, бедняжка, и не успела ничего припрятать, а «фюра» все начисто ограбил… обменяла пиджак меньшого на муку. Напекла вчера лепешек, пускай едят, пока есть, а там…

…Когда-то меня удивляло сравнение: слезы — как горох. Теперь видела своими глазами большие, как горошины, слезы, которые безостановочно падали из глаз женщины. Именно падали, а не текли. Падали на худые, пожелтевшие руки, в которых держала восьмимесячного внука Вовочку; падали на стол, около которого стояла эта женщина…

Из-за печки вышла девочка лет пяти. В руках — большой кусок лепешки. Ребенка с таким бледным лицом я до сих пор еще не видала. Не худого, а бледного. Глаза большие, карие, не по-детски серьезные. Ресницы точно нарисованные; длинные каштановые волосы блестят — недавно старательно вымыты. Серое длинноватое платьице делает ее старше своих пяти лет. На ногах ботики. В доме холодно. Посмотрела на меня тем характерным детским взглядом, который невольно запоминаешь, а затем стала молча в углу и с любопытством потихоньку наблюдала за мной. Лепешку ела, как Маринка «понык»: не спеша, стараясь как можно дольше растянуть время и еду, не желая расстаться с ощущением хлеба в руках, который не каждый день видит. По приглашению хозяйки я присела к столу и как-то не могла сразу подняться, чтобы уйти. Начала слушать женщину, а ей, видимо, хотелось кому-нибудь рассказать о наболевшем. Мучает ее груз собственного и чужого горя, хочется ей поделиться с кем-нибудь, чтобы легче стало на душе, чтоб укрепилась в ней надежда, чтобы высохли слезы…