Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

• Название: Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки
• Автор: Александра Шарандаченко
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1964

Александра Филипповна Шарандаченко, учительница киевской средней школы № 4 в Пуще-Водице (ныне школа № 104), два страшных года находилась в немецкой оккупации в Киеве. Работая регистратором «бюро метрик» при «районной управе», она в течение всего этого времени вела дневник, заносила на его страницы все, что видела, что пережила сама и что переживали окружающие люди. В дневнике, ведение которого само по себе было подвигом, рассказывается о тяжелых, полных трагизма оккупационных буднях.

Автор рисует волнующую картину жизни в оккупированном гитлеровцами городе. Буквально каждый штрих этой картины пробуждает у читателя жгучую ненависть к фашизму — злейшему врагу человечества.

---

— Это легко сделать. Принимайте участки, приказ будет!

И побежал. А мы пошли знакомиться со списками домов своих новых участков.

30 марта

И плачу, и смеюсь, не могу усидеть на месте. Так и побежала бы на радостях куда-нибудь. Да что там побежала, полетела бы. Ох и измучилась же за эти несколько месяцев, не получая вестей от Андрея. Мне мерещилось самое худшее, тоска сжимала сердце.

И вот сегодня под вечер, когда я была на огороде, позвала меня мама. Во дворе стояла незнакомая женщина моих лет.

— Вы и есть Оксана? — спрашивает.

— Да.

Смотрит на меня внимательно, испытующе.

— Может быть, вам паспорт показать?

— Нет, не надо. Я к вам по поручению Андрея. Правда, должна была зайти раньше, но не смогла.

Меня терзают догадки: что скажет нежданная гостья? А она села по моему приглашению и спокойно осмотрела комнату, дольше всего задержав взгляд на книжном шкафе.

— Я тоже учительница, — говорит. — С Андреем знакома давно, а вас знаю по его рассказам.

Что сейчас она скажет? Какую весть принесла мне? Почему она вся в черном — платок, пальто? У меня темнеет в глазах. Сажусь на стул рядом, стараясь унять дрожь в коленках. Не свожу взгляда с ее лица, но вижу на нем одни лишь глаза — серые, выразительные.

Наконец гостья заговорила:

— Четыре месяца тому назад Федор с братом и группой товарищей перебазировались под Житомир, поближе к партизанским соединениям.

— А сейчас, сейчас что о них слышно? — вырвалось у меня.

— Все живы, здоровы. Андрей передает вам привет. Написать он не успел, в Киев мне пришлось выехать неожиданно. А может быть, и нельзя ему писать. Так что вы уж поверьте на слово, — спокойно говорит женщина.

Когда я спросила, где ее муж, она ответила: на фронте, с первых дней войны. Он тоже учитель. В Киев связная (назовем ее так) наведалась к детям, которые живут с бабушкой.

— Я привезла им кое-что из продуктов. Через некоторое время вернусь на Волынь. За мною из Житомира прибудет машина, на которой шофером работает мой младший брат.

Можно было догадаться, что брат этот неспроста работает у немцев. Так оно, вероятно, и было.

Я передала Андрею привет. Рассказала о нашей досаде по поводу того, что до сил пор не смогли установить связь с подпольем.

1 апреля

На огороде, на вскопанной грядке, возится мама. Вижу ее в окне. Вот хлопотунья! Поднимается до зари, ложится позднее всех. И всегда веселая, еще и других ободрит. Я никогда не видела ее растерянной, унылой. Куда там! Сердится она тоже своеобразно и очень недолго. Что же касается радушия, вежливости — этому у нее надо поучиться.

Сегодня мама — именинница и потому поднялась еще раньше, чем обычно. Да и ждала ее грядка, — свежевскопанная земля сохнуть не должна.

Я поздравила маму, она засмеялась:

— На год меньше стала.

Мы знаем, что маме перевалило за шестьдесят, а более точных сведений и не добиваемся. Она для нас одинакова: подвижная, худенькая, быстрая в работе. Когда-то черные, как вороново крыло, волосы ее начали белеть, но настоящей седины еще нет. Наряд ее прост — юбка и кофточка (платья не любит: долго надевать, застрянет на голове — маши тогда руками в поисках рукавов!). На голове — платочек, завязанный рожками книзу. За обязательным передником — неизменный «капшук» — мешочек для денег, с пояском, сшитый наподобие кармана. Ее взаимоотношения с «капшуком» чаще всего враждебные: всегда, проклятый, пуст, ну никак денег не удержит! Бывало, швырнет его на пол, а затем поспешно ищет и волнуется: вдруг да пропал?

Выручают мальчишки: по первому же зову бабушки они бросаются на поиски. Достаточно ей начать фразу: «Куда же это я подевала…» — как слышится: «Ка-ап-сук?»

И поиски начинаются.

Когда мальчиков нет дома, за ними посылают. Это в тех случаях, когда мама, рассердившись, далеко забросит мешочек. Обычно он мирно покоится под передником, всегда в одном и том же месте.

…А я помню маму совсем молодой, в поплиновом голубом платье, с короной тяжелых кос на голове. Лицо у нее красивое еще и сейчас: прямой нос, серые глаза, высокий лоб, всегда свежий цвет лица. Наденет новую юбку с кофтой, новый передник, свежий платочек, посмотрит в зеркало и пошутит:

— Сзади как девушка…

Как-то я, причесывая косы перед зеркалом, сказала что-то едкое о себе. Мама мне тогда так сердечно посоветовала, что я даже рассмеялась.

— Поменьше смотри в зеркало. Оно всегда тоску нагоняет…

Отец наш умер молодым от тифа. Потеряв его, мы, дети, стали незаметно обращаться к матери, единственной нашей опоре, на «вы». О другом отце, то есть отчиме, не было и речи. Двум вдовцам, которые рискнули посвататься к ней, мама зло отказала, еще и обиделась за такую наглую смелость. Маме тогда было тридцать восемь, с отцом обвенчалась она в двадцать семь лет.

Милая моя старушка бога не жалует, в церковь она перестала ходить очень давно, на это у нее не было ни времени, ни желания. Никогда я не вижу ее без дела: в руках у нее если не иголка, то молоток и гвозди.

Мама любит все делать хорошо, аккуратно. Если она что-либо задумает, то своего добьется и успокоится лишь тогда, когда все будет готово. Мне кажется, никто и ничто ее не остановит. Если что сделано не так, она исподволь подправит, а если поправить нельзя, пойдет на то, чтобы неудачную работу совсем уничтожить.

Однажды я стала тайным свидетелем того, как она, уложив в сумку жареные пирожки-«лапти», отнесла их на речку и… утопила. Из-за скверных дрожжей пирожки, обычно такие вкусные, не удались, были они сыроваты и вдобавок чем-то припахивали. И вот их постигла кара. На мое очень осторожное замечание: «Надо было отдать их соседке для свиньи» — мама ответила:

— Ну что ты! Свинья бы надо мной посмеялась.

Читать и немного писать научила маму я. В школе она не была ни одного дня, царское правительство не заботилось о просвещении простых людей; не только сестры, но и братья матери остались неграмотными. На всю Куреневку и Приорку было тогда единственное церковноприходское четырехклассное училище, зато церквей насчитывалось шесть.

Натруженные руки мамы неуклюже держали перо или карандаш, буквы и цифры у нее получались похожими на ребусы: когда ей трудно было написать что-нибудь словами, она дорисовывала, и записки ее о том, где еда или что именно приготовила она на обед, смешили меня до слез.

Ее записи о домашних расходах, когда я в них заглянула, вызвали смех. Истратив, например, тридцать семь рублей, она делала пометку об этом двумя числами, и получалось 307. А если было заплачено триста семьдесят рублей, то запись выглядела как 30070. Мама упрямо продолжала ставить нули там, где они вовсе не нужны. Мои объяснения ничего не изменили. Вздохнет, бывало, и с сожалением скажет:

— Если бы меня в свое время учили, я была бы профессоршей…

Читает мама охотно только сказки и детские рассказы, потому что они «тоненькие и с картинками». На большее не хватает ни времени, ни терпения, так как читает она очень медленно, по складам. Все ее внимание ежедневно поглощает самая большая, нескончаемая книга — жизнь, в которой она давно уже нашла себе определенное место: служить другим.

Хворать мама не любит. Уложить ее в кровать невозможно. Всякие «панские» хворобы, как она их называет, всегда переносит на ногах.

Как-то перед войной она начала кашлять. Я едва уговорила ее пойти в поликлинику, к врачу. Записала, привела. Усадила возле дверей кабинета терапевта и говорю:

— Посидите, пока вас вызовут, а я пойду узнать, когда принимает зубной врач.

Возвращаюсь — мамы нет. Ищу — нет. У врача она не была. Прихожу домой — она стряпает и очень рада, что ей удалось сбежать. А кашель отвяжется.

Что тут сделаешь? Только нервы взвинтишь, но не убедишь.

Обычно я говорю ей: «He переутомляйте себя, делайте все спокойнее, успеете!» Но всегда слышу:

— Побегу…

— Надо податься на базар.

— Хочу сбегать на огород…

Мама уже хлопочет в доме. Она спрашивает:

— Ты еще пишешь?

О ней, о маме, я писала бы еще много, но пора уже собираться на участок. Мама говорит мне:

— Не задерживайся на участке, потому что кое-кто навестит нас.

На званый обед должны прийти сегодня ее сестры, мои тети — Поля и Маня. Маме, как старшей сестре, они наносят визит ежегодно. Это прочная традиция.

11 апреля

Совещания инспекторов теперь проводят не ежедневно, а по мере надобности: должность старшего инспектора упразднена, а инспектора знают свои обязанности, научились работать — так, по крайней мере, считает начальство. Нам приказано в экстренных случаях обращаться к начальнику административного отдела «представительства». Николай Порфирьевич нам не досаждает наставлениями, но недавно провел совещание, рассказал на нем, как нужно составить списки от № 1 до № 4.