Рязанов Михайлович - Ледолом

• Название: Ледолом
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8057-0710-1

Этот том начинает автобиографическую трилогию под общим названием «В хорошем концлагере» («Ледолом», «В хорошем концлагере», «Одигитрия»).

В первом томе повествуется о событиях, произошедших в жизни автора с тысяча девятьсот тридцать шестого по март пятидесятого года, когда он по стечению обстоятельств оказался в тюрьме. В остальных книгах отражены наиболее значительные события вплоть до середины восьмидесятых годов.

---

Причём здесь арбуз с дыней? И синее пузо? Глупость какая-то. И голые животы их не синие, а грязные.

Монетки попрошайкам кидают. Даже бумажными деньгами одаривают. А вот хлеба… Редко у кого лишний кусман или сухарь вдруг окажется. Хлеб — жизнь. На земле не валяется. На уме голодных только хлеб.

…Все ожидают своих поездов. Неделями. А то и месяцами. И живут здесь, на площади.

…Воинские эшелоны почему-то проходят мимо, не останавливаясь.

— Где же они загружаются? — спрашиваю друга.

— Задай вопрос полегче, — озабоченно отвечает Вовка. — Не бзди, разыщем. Я хоть и не разведчик, но точно предскажу: где-то здесь, рядом. Только замаскировались. Сразу не обнаружишь. Надо разнюхивать. Осторожно. Чтобы не засекли.

И мы отправляемся на поиски.

Долго бродим между товарняками, пролезаем под вагонами. Едва убежали от стрелочника, приметившего нарушителей железнодорожных правил и пытавшегося ухватить нас за шкирки, — непорядок по путям шастать каким-то подозрительным пацанам.

Мы изрядно измазались в мазуте и, вконец отчаявшись, ни с чем вернулись домой.

Теперь нам предстояла нелёгкая задача: очистить извоженную нашу одежонку, просушить её, кроме того, справиться с повседневными домашними делами и неотложными поручениями — не фунт изюму, как говорит Герасимовна.

Наша затея — затесаться в воинский эшелон отпала сама собой: «площадка», несомненно, охраняется стрелка́ми. И освещается прожекторами ночью.

Остаётся ещё один путь на передовую — «зайцем». Пассажирскими поездами. Он намного сложнее, труднее и длиннее. Придётся рискнуть. Цель стоит того.

Решаем: в дорогу следует скопить еды. Насушить незаметно сухарей, например. Хотя бы немного. Вовка божится, что снабдит меня вяленными на солнышке чебаками и ершами. Без соли.

Так бы и ринулся в манящий путь в перешитых гимнастёрке и галифе (подарок маме за помощь госпиталю). Мне они нравятся именно тем, что имели заштопанные и зашитые мамой дырки от пуль и разрывы от осколков фашистских снарядов! Я её не променял бы на новенькое обмундирование. Надев форму, чувствую, словно сам побывал в том кровопролитном бою. И вышел победителем.

Рассудительный начштаба доказал мне, что необходима в экипировке и телогрейка. Таковая нашлась в нашей сарайке — висела там на гвозде в углу. С довоенных времён. От деда осталась. Её никто после него не надевал — уж очень неказистой выглядела. Но почему-то не выбросили. Среди всяких запылённых, ссохшихся вещей, которые мама называла «хламом для печки», нашлись и сапоги. Тоже дедовы. Они оказались велики и приобрели каменную твёрдость. Не обувь — колодки.

— Ништяк, — удовлетворённо произнёс Вовка, оглядев обутку, изготовленную, может быть, при царском режиме. — Смажем их машинным маслом, и станут как хромовые.

Обнаружились и портянки, которые я привёл в порядок, отстирав на речке. И ветхая большая, не по голове, шапка, которую мы всё-таки заменили старой великоватой кепкой, сошла за неимением другой. По сезону. А шапку — про запас, в матерчатую сумку с продуктами питания. Под голову подложить, если на голой земле придётся спать. Вещи, как мы догадались, когда-то принадлежавшие деду Лёше, уехавшему в тридцать восьмом году к одной из дочерей в Среднюю Азию, стали ничейными, их можно было взять без спроса.

Итак, я капитально «экипировался», как сказал Вовка, и вполне подготовился к предстоящим подвигам.

Трофейную фляжку предусмотрительно приобрели заранее — выменял у Каримова Альки, пожертвовав лучший на улице Свободы панок — биток для игры в бабки. Тяжёлый, залитый свинцом, он не знал промахов. Я им выиграл несметное богатство — не меньше двух ведёр бабок. По уговору Альки все они отдавались ему впридачу. Не напрасно уличная кличка Альки была… Впрочем, я не могу назвать его кличку точно, потому что сразу подпаду под беспощадный, всерасплющивающий молот Закона, направленный против терроризма и ещё более страшного преступления — расовой дискриминации. Неназванное мною слово, кстати, вдохновенно распевает в наши дни на всю страну свердловский бард Александр Новиков в песне об извозчике и булыжной мостовой, будто никакого Закона нет и не было. Но автор этого рассказа — не поэт, не шансонье, а журналист, и посему, повторюсь, попадёт под многотонный каток этого Закона, вплоть до пожизненного заключения.

Чтобы попытаться дожить последние дни не в полосатой робе, придётся погрешить против истины и назвать Альку Каримова хотя бы Жмотом. Сразу хочу предупредить читателя: та, не мною придуманная, кличка не имеет никакого отношения к национальности Альки (Али) Каримова. Вся улица знала — родился и жил он в воровской татарской семье. А кличку ему приклеили за жадность. Проявил он её и при обмене. Но я за фляжку ничего не пожалел, отдал то, что Алька потребовал, — иначе, какой боец без фляжки? Путь может оказаться нелёгким. По выжженной фашистами местности, где ни речки, ни ручья, ни дерева, ни кустика даже. Коричневые людоеды уничтожают всё, что попадает в их когтистые лапы.

Хотя художник Славка и принят в состав штаба, в сокровенные, особо секретные, планы мы его не посвящаем — по молодости проболтается чего доброго. Маме, например. И крах нашим детально разработанным планам.

Кудряшов тоже жаждет податься на передовую, за погибшего брата отомстить, но на кого оставить мать? У меня — другое дело. Славик растёт не по дням, а по часам. Домашние заботы после тренировочной подготовки ему уже вполне можно доверить.

Наконец наступил тот долгожданный, необычный в моей жизни день. Проснулся настолько рано, что слышал, как мама встала, вскипятила чай на примусе в кухне, торопливо позавтракала ржаными лепёшками, испечёнными на сковороде почти без маргарина, и поспешила на работу.

Очень хотелось попрощаться с ней. По-мужски, как отец тогда, перед отправкой на фронт (оказалось, в учебный центр, где он проходил курс молодого бойца). Он крепко обнял, поцеловал нас всех и сказал:

— Я вернусь. Ждите.

И мне со Славкой:

— Мать берегите.

И мне:

— Юряй, помогай матери. И за Славкой присматривай, не обижай. Ты теперь старший из мужиков в семье.

Нет, я не заплакал, поглядывая на маму, которая не сдержала молчаливых слёз. В меня тогда вошли спокойствие и уверенность отца. А если что с ним случится, сказал он, вся надежда на нас. Мы будущие красноармейцы. И защитники мамы. И во всём помощники её.

Сейчас же мне стало настолько тоскливо, что стоило открыть полностью глаза и взглянуть на маму, — не выдержал бы, слёзы комком стояли в горле. И тогда важнейшее дело жизни, всей моей жизни — рухнет! Я не совершу своего главного поступка, который, может быть, всего однажды в жизни и выпадает. Если очень повезёт.

Во мне напружинился каждый мускул, каждый нерв.

Как только затихли мамины шаги и хлопнула «парадная», она же уличная, дверь, вскакиваю с постели и быстро одеваюсь. Но так, чтобы не разбудить братишку. По двери взбираюсь на крышу. Из штаба посылаю сигнал. Вовка что-то мешкает. Он появляется с ещё одной связкой вяленых пескаришек. На правой Вовкиной щеке отпечатался затейливый узор. От подушки — мешочка, набитого сеном, свою он продал — пуховая! И купил матери костей с хрящами — бульон сварил. А для подушки я ему с разрешения мамы мешочек отдал. Раньше в нём крупа хранилась. Я его у мамы за ненадобностью выпросил. Старую подушку деда Лёши тоже Кудряшовым подарили. Тётя Лена на неё ноги кладёт, чтобы не так сильно болели и за ночь не опухали. В общем, помогали чем смогли.

— …Атанда, — шёпотом произносит друг, лёжа пластом на гремучей жести крыши. Начштаба помогает собрать вещи. Я их перебазировал на чердак. Теперь надо спуститься вниз.

Внизу надрывается карканьем бабка Герасимиха.

— Лешевы дети! Вшу крышу ижмутужили! Бегають, как лошаки по улке! Шлежайте щаш жа, не то мильшанера пожову!

Мы спрятались, распластавшись, за коньком крыши. Ждём.

Дежурного (или начальника, точно не помню) Батулы из седьмого отделения нам только не хватает! Того самого, что меня «воспитывал» за замазку.

Вообще-то бабушка Прасковья Герасимовна — добрая старуха. Заботится о крыше, чтобы мы её не прохудили, — жесть ещё дореволюционная, древнющая. Но крепкая. Дом наш якобы построили при жизни Герасимовны. Тётя Таня по секрету нашёптывала соседям, что старуха жила здесь и до «октяберьской леворуции». При прежнем хозяине. Кто он был — никто не ведает. Богатей какой-то. Гневалась, что не расстреляли. Хвасталась Иваном, мужем своим, который в гражданскую войну их, буржуев, «кучками к стенке ставил». И патронов не жалел. Может быть. Сколько я его помню, молчаливого и угрюмого, он в глаза никому не смотрел. И не здоровался ни с кем.

Откуда-то тётя Таня узнала или придумала, что хозяин дома за границу драпанул. И все денежки, народным потом заработанные, с собой в чемоданчике прихватил. Словом, «обобрал трудовой народ до нитки». Ясное дело — буржуй. А как и кем при нём Герасимовна жила — неизвестно. Прислугой, наверное. Неграмотная-то! Так и не научилась газеты читать. Вот что царизм с ней сделал. Искалечил. Это были мои догадки. Предположения. Я ошибался — Герасимовна умела читать, но почему-то числилась неграмотной. А в газеты — это правда — не загладывала. Никогда. Она и так всё обо всех знала. От таких же старух в магазинных очередях.