Рязанов Михайлович - Ледолом

• Название: Ледолом
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8057-0710-1

Этот том начинает автобиографическую трилогию под общим названием «В хорошем концлагере» («Ледолом», «В хорошем концлагере», «Одигитрия»).

В первом томе повествуется о событиях, произошедших в жизни автора с тысяча девятьсот тридцать шестого по март пятидесятого года, когда он по стечению обстоятельств оказался в тюрьме. В остальных книгах отражены наиболее значительные события вплоть до середины восьмидесятых годов.

---

— А ты что ставишь?

Мироед, явно кому-то подражая, небрежно вынул из нагрудного кармашка рубахи рулончик засаленных рублёвок, отсчитал и бросил на крышку «Жизни животных» десять.

Толька метнул пятак и угадал: орёл. Он напинал сто двадцать и на последок лихо засветил жёстку выше тополя.

— Нахавался?[233] — с издёвкой спросил он. — Каши с хером собачьим.

Я, не отвечая, принялся за дело. Набил сто пятьдесят и, не останавливаясь, задал тот же впорос.

— Хошь ещё? Бросай ещё червонец. Для тебя до двух сотен дожму, умник. Или голый по Свободе прошвырнёшься — от угла до угла?

Мироед выглядел обалдело и вымученно улыбался, скривя рожу.

— У тебя жёстка лёгкая — химичишь![234] Игра не в счёт!

— Махнёмся? Ставь ещё.

Толька, хотя и извлёк свой похудевший рулончик, отсчитывать деньги не спешил. Колебался.

— Хлыздишь?

Толька нарочито небрежно швырнул деньги на книгу — ещё червонец.

Поединок продолжился.

Мироед еле-еле дотянул до девяносто семи. Моей, «лёгкой». Я выбил опять сто пятьдесят, причём его, якобы «тяжёлой», запнул её на крышу дома и задал сопернику тот же вопрос.

— Спорим — на двести?

— На понтяру[235] берёшь, Ризан? — заявил Толька.

— Какой понт? Мы же все вместе с тобой считаем вслух. Не желаешь — не надо. А то килу наживёшь. Лучше скажи, за сколько продал Юркин талон?

— За три петуха.[236] А зачем вам знать? Мой талон, за сколь хочу, за столь и загоню.

— Вот тебе твоя пятёрка, получи. Я чужие деньги не беру.[237] А Бобынёк себе купит второе. Которое ты у него тогда выманил. Нечестно.

И я засунул Мироеду пять жеваных рублёвок в нагрудный карман.

— По справедливости надо жить, Мироед. Понял?

— Ну, Ризан, — скривился ещё больше Толька, — я тебе тоже козью морду подстрою. Никто играть с тобой в жёстку не станет, гадом буду.

Но это обещание меня ничуть не смутило — мало ли чего Толька не наплетёт по злу. А зла своего он даже не скрывал. Даже хвастался, что он злой — подражал блатным: вор должен, обязан быть злым и беспощадным.

— Кашу едим пополам. Поехали на Четэзэ, — расчувствовался Юрка, — обращаясь ко мне.

— Возьмём с собой и Гальку.

— Лады.

И мы поехали не на ЧТЗ, а, уцепившись за трамвайную «колбасу»,[238] на железнодорожный вокзал, где по двенадцать рублей за брикет продавалось коммерческое сливочное мороженое. Мы облизывали сладкий твёрдый ледяной брусок по очереди до тех пор, пока не оголилась щепочка и все остались довольны лакомством, лишь посожалев — мала порция. Да ещё на троих. Каждому по брикету — вот это да! Мечта!

Домой я пришёл нараскарячку — перестарался с жёсткой. И больше никогда в неё не играл.

…Мироед и на самом деле задумал отомстить мне.

Я несколько дней не виделся с Юркой, а когда застал его дома, то он взглянул на меня как-то искоса и надулся.

— Ты чего? — спросил я. — Нахохленный какой-то…

— Ничего, — неискренне ответил он. — Так…

Но всё же мне удалось его разговорить. Бобынёк с большой обидой обвинил меня: так, как поступил я, друзья не делают. Оказывается, Толька Мироедов под секретом (чтобы избежать разоблачения) рассказал ему, что я совсем недавно при ребятах хвастал, будто лучше всех играю в жёстку, а Юрка вообще слабак и ему, кривоногому, дескать, только конские катыши на дороге пинать.

У Юрки, действительно, ноги были заметно калачом. Но я никогда за это не осуждал и не дразнил его — друг ведь. Да и кривоног он от рахита, перенесённого в детстве.

— И ты поверил этому обманщику? Честное слово — в жизни такого не говорил, — пришлось оправдываться мне.

— Мироед побожился, что ты насмехался, когда я проиграл, помнишь: тридцать один — тридцать четыре?

— Проиграть-то проиграл, это верно, а остальное Мироед свистанул, чтобы нас поссорить, понял? Он жалкий, подлый врун. Неужели я о друге такую бузу брякну? Ты подобное обо мне разве мог бы фукнуть?[239]

— По этому и обиделся. Факт, не мог.

— И я тоже. Никогда. И ни за что. Потому что мы друзья. Настоящие.

Последнее утверждение убедило Бобынька.

— Давай петуха,[240] Гера. Развесил я уши, дурак. Божился он: век свободы не видать и всяко разно. Прости.

Я протянул Бобыньку ладонь, и мы крепко пожали друг другу руки.

— А научиться играть в жёстку, да и в чику, и в бабки, — запросто. Чем мы хуже Мироеда? Да ничем! Надо тренироваться. Хочешь, вместе будем? — предложил я.

— Хочу! — загорел надеждой Юрка.

Я снова почувствовал себя счастливым оттого, что правда победила и мы с Юркой остались друзьями. А кто может стать в жизни дороже настоящего друга? Никто.

При первой же встрече с Мироедом я ему в глаза высказал, что он подлец и его номер с клеветой не прошёл. Он промолчал, гадко улыбаясь, но дело до драки не дошло. Да и драться он не мог — в детстве упал с терраски и сломал обе руки. Как с таким инвалидом связываться? Я зарёкся не общаться с ним. Однако пришлось.

…Интересно, что зародившееся в тебе в детстве остаётся на всю жизнь. И после повторяется в разных вариантах.

1980 год Случайный вальс

Ночь коротка,
Спят облака,
И лежит у меня на ладони
Незнакомая ваша рука.
После тревог
Спит городок.
Я услышал мелодию вальса
И сюда заглянул на часок.

Припев:
Хоть я с вами совсем не знаком,
И далёко отсюда мой дом,
Я как будто бы снова
Возле дома родного…
В этом зале пустом
Мы танцуем вдвоём,
Так скажите хоть слово,
Сам не знаю о чём.

Будем кружить,
Петь и дружить.
Я совсем танцевать разучился
И прошу вас меня извинить.
Утро зовёт
Снова в поход…
Покидая ваш маленький город,
Я пройду мимо ваших ворот.
Припев.

Сорока[241]

Сентябрь 1946-го — лето 1952 года

Она бегала вдоль забора, на котором еле читалась начертанная давным-давно Славкой, но различимая надпись «Рыба». Сейчас автор надиси старательно пыхтел в первую смену, а я маялся жестоким нежеланием идти в школу на нудные уроки и в то же время никак не решаясь приняться за домашние задания, которые должен был выполнить вчера, но рука не поднялась обмакнуть перо в чернильницу — так и просидел весь вечер за столом, вспоминая увлекательнейшие повествования Картера о раскопках древних егиептских пирамид и о чудесных находках в захоронениях фараонов.

А сорока, издавая шуршащие звуки, продолжала пробежки, сверкая под осенним бледно-жёлтым светом переливающимся разноцветным нарядом. Раньше все сороки казались мне чёрно-белыми, а эта сверкала золотисто-фиолетовыми, зеленоватыми и другими оттенками оперения. Может быть, это какая-то необыкновенная сорока, не такая, как все?

Чтобы птица не улетела — что у неё на уме? — я снял со стены отцовское абсолютно запретное двуствольное тульское ружьё — он по субботам уезжал на «охоту», увозя с собой всякую вкусную снедь и возвращаясь в воскресенье с водочным запахом, — хоть раз какого-нибудь задрипанного кролика привёз бы — ни разу, быстро зарядил патрон, встал на табуретку, открыл форточку, прицелился в ничего не подозревавшую дичь и нажал на курок.

Неужели промахнулся? Позор! С пяти шагов-то…

Но какова была моя радость, когда сквозь пороховой дым, наполнивший комнату, я разглядел поражённую цель.

И тут же услышал вопль тёти Тани:

— Юрей, ты чево стреляшь? Ково убил? Я щас милицию вызову!

Пришлось оправдываться, что из поджига жахнул, просто так.

Соседка тянулась, опершись на верх калитки и стараясь углядеть, что такое я сумел натворить.

Дождавшись, когда тётя Таня удалилась к себе в квартиру, я поднял ещё тёплое тельце птицы со свисшей головой и унёс с собой.

Сначала у меня не возникало никаких чувств к убитой птице. Положив её на стол, я помыл руки и принялся внимательно разглядывать свою жертву. Надо же: с первого выстрела — бах! — и готово. Тело птицы, запачканное кровью, оставалось красивым — перья переливались золотом и оттенками других красок.

На столешницу вывалилась часть внутренностей и мелкие галечки, что дисгармонировало с золотым оперением птицы.

И вдруг меня полоснула мысль: зачем я это сделал — убил сороку? Зачем? Просто так! Ходила, поклёвывая что-то, живая птица, а я снял со стены ружьё и убил её. Лишил жизни красивое существо. Просто так!

Мне стало не по себе от совершённого, до чего же противно — места себе не находил.

Наконец труп птицы завернул в старые газеты, промыл столешницу и бросил свёрток в помойку. Каждое моё движение наблюдала в окно тётя Таня — не надоедает же ей заниматься этой забавой ни днём ни ночью.