Лариса Романовская - Московские Сторожевые

• Название: Московские Сторожевые
• Автор: Лариса Романовская
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9725-2195-1

Быт простой столичной ведьмы — штука веселая, но довольно опасная. Только соберешься омолодиться и начать новую жизнь, как вокруг немедленно начинают происходить всякие загадочные и не всегда приятные вещи. То замуж приходится срочно выходить, то сопровождать труп коллеги, которому требуется как можно скорее воскреснуть. Ну и как можно нормально работать в такой обстановке?! Однако главной героине этой книги, Лене Ириновне Субботиной, оказавшейся в самом эпицентре вышеупомянутых событий, к нестандартным жизненным раскладам не привыкать. Недаром она уже почти сто лет работает в должности московской сторожевой ведьмы…

---

Да я не знаю как-то, не думала толком. После Семена ни о ком другом думать не хочется. А надо бы, наверное… род продолжать нужно, за себя и за Манечку.

— Ты не думай, с детьми сложно, конечно… но это как смысл жизни, еще один… ну, отдельно от работы. Тем более, сама видишь, сейчас время спокойное, нас не трогает никто…

Тут Марфа замолчала, рукой махнула, словно несуществующего комара прогнала. Видимо, и ей сейчас не сильно хорошо. Васька-Извозчик от руля оторвался на секунду, глянул на нас:

— Ну что, девушки, и вас трясет?

И нас. Марфа уже два раза дочке перезванивала, та отвечала, что все нормально. Ну что с семилетки взять? Она разве углядит?

Дома за стеклом так и мелькали, а все равно казалось, что стоим на месте. Да еще снег посыпался, сухой, мелкий, противный — как стиральный порошок.

Васька радио крутанул, а оно молчит или гудит заунывно — никогда такого не было.

А тревога уже так жмет, что не выдохнуть, не сглотнуть. Значит, точно что-то случилось, такое, что сложно уладить.

Тут у меня сумка на коленях заурчала, мобильник проснулся. Я его хватаю, а там шум и треск, слова толком не разобрать. Хорошо еще, что это Дора, — она любой шум переорет:

— Леночка, ты можешь меня поздравить! Цирля уже начала котиться!

— Кто там? — шепчет Марфа, хотя разговор на всю машину слышно.

— Чего, у Доры кошка, что ли, нашлась? — выдыхает Васька и поворачивает под какой-то мост. Тут за последнее время столько всего понастроили, сложно запомнить.

— Прямо на кухне, там такой шкафчик на стене, ну она туда и залезла, там же теплее всего… Один сплошной черный, только хвост зелененький… И глинтвейн ей сразу принесли, я налила в пепельницу, ей туда поставила…

Дора сейчас курлычет не хуже, чем ее кошка. А тревога из нас все равно не уходит.

— А второй почти золотистый, видимо, в отца… Он еще не опушился толком, я не могу разобрать… Леночка, я совсем забыла… Тебе тут Евдокия просила сказать одну вещь, она сама не может, она сейчас занята….

Значит, с Жекой что-то стряслось, вот почему нас всех мутит сейчас. Может, мы Жеку-Евдокию подлатали плохо?

— Дора, что с ней? — кричу я, перебивая радио, которое ни с того ни с сего вдруг включилось. Всю дорогу молчало, а теперь вот…

— С ней все в порядке, хотя пудра облетела и синяк очень заметно. Тут Дусенькин мальчик, Гуня… Я попросила его под фонарями на стоянке посмотреть, а его все не было и не было, а Цирля уже нашлась, а он совсем потерялся…

— Гунька пропал, — поясняю я Марфе и Извозчику. Васька кривится — он не сильно любит, когда мирские в колдовство лезут. А Марфа беспокоится, хоть и не так сильно, как за дочку…

— Ничего он не пропал, не болтай ерунды, — возмущается в трубке Дора. — Мы его почти сразу нашли, его даже снегом не замело. Обычное огнестрельное, никто не понимает, почему… Ну лучше уж в нас, чем в мирских. Фельдшер его сразу оживил немножечко, он умеет…

Радио опять затихло. Сразу слышно стало, как снег об стекло сыплется. Утром тоже был снег, хоть и посимпатичнее. Как раз перед нашей свадьбой погода улеглась…

— Так Дуся просила тебе передать, чтобы ты пока билет не брала. Полетишь вместе с этим мальчиком, его надо еще немножко подживить, потому что сейчас все пока совсем плохо… Он же еще человек, у него все сложно. А твой Сеня, между прочим, сказал, что это на него охотились, он какие-то дела в своей семье не уладил. Так, Леночка, подожди, кажется, у меня Цирля рожает третьего… Ну это ж надо, он опять рыжий, в этого залетного отца.

Часть вторая Яблочный Спас

Это не опечатка: штрудель надобно петь.
Тесто в пшеничных складках. Клетки рецепта — сеть.
Пахнут чернила жаром, записям много лет,
Был и дичок с шафраном, был и простой ранет,
Истинность рецептуры выверена собой.
Ложка сахарной пудры — темное серебро.
Осени два стакана — меряешь на авось.
Яйца, мука, сметана, звезд небольшая горсть.
Руки шершавей шерсти, яблоко жмет в зубах,
Нету гвоздики, есть ли — дом суетой пропах.
Нету корицы, есть ли — главное, размешать.
Истина скрыта в тесте — желтом, как та тетрадь.
Нож кожурой играет, греет плиты утюг,
Яблоки пахнут раем — камерным, на семью.

1

Линять я начала прямо в самолете. Еще до взлета — тоже мне, «Боинг» нашелся, сперва рейс задержали, потом, уже на полосе, затормозили, включив обратно все огни и неизвестно зачем выдав пассажирам сок и минералку. Я у стюардессы оба стакана перехватываю, свой и Гунькин, а с языка само идет:

— Спасибо, Манечка, спасибо, милая…

У барышни на бирочке совсем другое имя написано, но она громко не удивляется. Правда, тележку чуть притормаживает и Гуньке шепчет:

— С вашей… дамой все в порядке?

Ну нельзя девочкам-бортпроводницам пассажирок «старухами» называть. Придумала синоним, вывернулась. Хотя я сейчас старуха и есть.

Внешний возраст догнал внутренний за несколько дней: вчера меня к нотариусу Жека с Дорой буквально под руки тащили. Это неприятно, конечно, ну так не навсегда. Можно потерпеть. А вот преждевременная линька — это куда хуже. Я ж за три часа полета (и тот час, что мы на полосе стоим, в ожидании техников) вся исчешусь не хуже, чем блохастая собака, конфуз будет. Уже сейчас плечи гудят так, будто на них ледяной водой плеснули. Холод до ожога, отмирают клетки, к утру кожа пластами сходить начнет. Но мы тогда уже на месте будем, на нашей зимней даче, именуемой в просторечии Инкубатором.

— Да… спасибо… — бормочет Гунька. Он пассажирский пакет распечатал и очки для сна себе на нос нацепил. Смешные очки, из мяконькой ткани совсем неприлично-розового цвета. Из такого материала детские игрушки делать хорошо. Нам это в самый раз, мы же как новорожденные: я обновляться лечу, Гунька и вовсе — воскрешаться.

— Все в порядке со мной, деточка, спасибо за заботу, — шамкаю я сквозь минералку.

И Гуньку локтем толкаю, чтобы уснул и перестал дальше бормотать: «Да, спасибо, да, конечно, да, спаси…» Заело мальчишку, бывает.

Ему сейчас куда хуже, чем мне. Жека-Евдокия, конечно, постаралась, да и другие помогли: пулю из сердца вынули, дырочку осиновым колышком закрыли аккуратно, жизнь вдохнули… Ну не полноценную жизнь, Гунька ведь не ведун, а так, недочеловек, но откачали его качественно. У кого из наших под рукой осиновая заготовка была — не знаю, многие с собой аптечку носят, но тому добродетелю Гуня точно потом проставиться должен. Напомню ему, когда соображать начнет. Сейчас-то он как в тумане: знает, когда отвечать, куда идти, как сидеть, как дышать, а зачем он это делает — не разумеет.

Ничего, потом все вспомнит, в том числе и того, кто его убил. В упор ведь палил, злыдень мирской. Не мог он Гуньку с Сеней моим перепутать, они ж разные совсем. Одно утешает — что Гунечка мог вместо мирского подставиться, прикрыть кого-то. Нам смерть только от огня страшна, а глупую пулю всегда обмануть можно. Но что там у Гуньки было и кто виноват, я, может, вообще никогда не узнаю. Не моя это работа.

А ведь интересно. Да и занять себя больше нечем — читать не могу, глаза слезятся, мирских из соседних кресел обихаживать — тоже. Пробовала было девочку, что в третьем кресле с краешку сидит, чуток успокоить, а то уж больно страх у нее звонкий, а не смогла. Силы на исходе, организм изношен.

Так что вот, сижу теперь, смотрю в снежную пудру на окнах и думаю разное. Про неприятности в «Марселе», про то, какую одежду себе на выход прикупить, про то, что Доркина кошка на моем оконном карнизе прямо из занавески себе гнездо вить начала, а ведь жалко занавеску, она тюлевая… Лишь бы про обновление не думать, не вспоминать, как это страшно будет. Я в тот раз в тысяча девятьсот семьдесят третьем обновлялась, а сейчас две тысячи восьмой, много лет прошло, все воспоминания пропылились. На одно надеюсь — что техника за столько лет усовершенствовалась, среди персонала хорошие люди опыта набрались, полегче будет в новую жизнь входить.

Хотела Евдокию про это все расспросить поподробнее, да не смогла. Она в мои последние дни как ошпаренная бегала, все сразу улаживала: и свои заботы, и те, что у Старого на территории, и мои квартирные хлопоты, и Доркины тоже. Да еще и за Гунькой приглядывала: он, конечно, у нас тихий сейчас, как любой воскрешенный мертвец, а все равно что-нибудь отколоть может, одного дома не оставишь.

Пришлось Гуньку ко мне в квартиру забирать, учительское право на меня переводить — теперь он только при мне говорить сможет, когда оживет, при остальных ни-ни. Так что я в последний путь из этой жизни собиралась как-то очень непутево: на кухне Гунька сидит, иногда довольно шумно, в рабочей комнате Дора обживается, а у нее под потолком Цирля с котятами чирикают, по пять раз в день Евдокия прибегает, то ей документы нужны, то подпись моя, то паспорт… Ну и телефон поет не переставая: те, кто тогда в «Марселе» меня не увидел, сами звонят — засвидетельствовать свое почтение и пожелать хорошего ухода с приходом.