Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

• Название: Четыре года в Сибири
• Автор: Теодор Крёгер
• Жанр: Биографии и Мемуары

Немецкий писатель Теодор Крёгер (настоящее имя Бернхард Альтшвагер) был признанным писателем и членом Имперской писательской печатной палаты в Берлине, в 1941 году переехал по состоянию здоровья сначала в Австрию, а в 1946 году в Швейцарию.

Он описал свой жизненный опыт в нескольких произведениях. Самого большого успеха Крёгер достиг своим романом «Забытая деревня. Четыре года в Сибири» (первое издание в 1934 году, последнее в 1981 году), где в форме романа, переработав свою биографию, описал от первого лица, как он после начала Первой мировой войны пытался сбежать из России в Германию, был арестован по подозрению в шпионаже и выслан в местечко Никитино по ту сторону железнодорожной станции Ивдель в Сибири. Он описывает свои переживания как немецкий военнопленный, рассказывает о своей дружбе с капитаном полиции Иваном Ивановичем и женитьбе на прекрасной татарке Фаиме, о защите немецких и австрийских военнопленных, о том, как он инициировал строительство школы. Роман драматично заканчивается закатом городка Никитино в буре Октябрьской революции. Общий тираж этого романа превысил миллион экземпляров.

---

- На самом деле, Иван, это гигантская, непостижимая затея. В течение многих веков никому еще не удавалось довести это дело до конца!

Пару минут спустя он ложится на свой диван.

- Давай, Иван, я сниму с тебя лакированные сапоги.

„Ах..., ах... мой дорогой... так мне уже лучше. Я хочу еще снять и форму, все же, она всегда так дьявольски тесна... Проклятый портной!... В груди она настолько тесна, что едва ли можно дышать, а тут еще обильная еда, выпивка, ах... так... теперь на душе у меня чудесно, великолепно... спасибо тебе, ах...!

Великан двигается с довольным постаныванием и усмешками. – К нам, русским, самые лучшие мысли всегда приходят, когда мы пьяные. Вы, немцы, этого не знаете, что вы понимаете в попойке... С трудом он произносит каждое слово. В конце концов, это только лишь шепот, который переходит в неимоверно сильный храп. Я накрываю его.

Ночь проходит, уже полдень. Он просыпается. Я подаю ему сигарету, которую он зажигает в первую очередь; я постепенно узнал все его привычки. Он бормочет несколько непонятных слов самым низким басом, идет в мою спальню, потому что знает, что я не люблю немытых людей. Я долго слышу, как он плещется водой. За это время его форма почищена, сапоги чисто начищены, я приношу их ему и вижу, как он обильно напомаживает волосы и потом причесывает с особенной тщательностью. (У него в коробке у меня лежали расческа и щетка, предназначенные только для него; нельзя было знать).

- Часовой! Часовой! – рычит он теперь через открытое окно. Его голос можно слышать по всей улице. Немедленно прибегает часовой и стоит навытяжку. – Ступай ко мне домой и скажи моей жене, что я скоро приду на обед, она может уже начинать готовить. Я сегодня не пью водку. А вот рубль для тебя, выпей за мое здоровье!

- Слушаюсь, ваше высокоблагородие! Солдат довольно усмехается и исчезает.

- Но, Иван, ты же хотел приказать убрать улицы!

- Да, да, но... гм, я этого тоже хочу... Все же, нужно сначала посмотреть, стоит ли это делать на самом деле. Он медленно подходит к окну и смотрит безразлично и нерешительно на толстую, непроходимую уличную грязь, по которой лошадь, до коленей в грязи, тянет старый тарантас своим обычным, медленным шагом. Заспанный и безучастный сидит на козлах крестьянин. – Отсюда это вовсе не выглядит так плохо, но стоит только однажды упасть в нее, так же как я вчера, тогда это низость, страшное свинство! Но ведь грязь у нас повсюду, не так ли? Ужасное положение; мы здесь живем действительно как свиньи. Если бы такое однажды произошло в Петербурге, на Невском проспекте, или тем более у тебя, в Берлине, на Унтер-ден-Линден, чтобы лошади тянули экипажи по живот в грязи. У нас здесь есть муниципалитет! Один идиот сидит там рядом с другим, один глупее другого! Ну, они скоро сильно удивятся. Их лица так вытянутся, что бритье для них будет стоить слишком дорого!

Теперь его взгляд падает внезапно на бутылку водки. Его руки уже обвили ее, взгляд становится нежным.

- Как называется все же, собственно, эта чертова водка? Мне так понравился ее чудесный вкус. Вообще, для непьющего человека у тебя необычайно хорошие знания о водки, действительно, тут только хорошие вещи, откуда ты все их получаешь тут, Федя? Ах, ну дай мне все же быстро один совсем маленький стаканчик, так, попробовать, только чуть-чуть, я вовсе не хочу пить... Он причмокивает, прищуривает хитро глаза и наслаждается водкой, как настоящий знаток. – Все же, я остаюсь у тебя на обед; тебя это устраивает?

- Ты же знаешь, ты можешь приходить, когда хочешь.

- Об уличной грязи я подумал так. Он делает длинную паузу; я с большим нетерпением жду. – Если грязь все века лежала на одном и том же месте – и, все же, так долго она лежит, она возникла ведь вовсе не вчера – то она может полежать еще один день. Ты так не думаешь?

- Это действительно не зависит от одного дня, – я отвечаю со смехом.

- Немец, ты ведь самый благоразумный человек, с которым я когда-нибудь познакомился. Действительно, ты можешь мне поверить, это не комплимент, это факт. Поэтому наша дружба будет существовать всегда.

Следующим утром, к моему самому большому удивлению, мужчина продолжал спать как мешок с мукой, хотя я уже дважды будил его.

- Иван! Иван! – Я трясу гору мяса на диване. – Ты хотел вставать, приказать убрать грязь с улиц!

- Федя, ты страшный человек, насильно будить спящего, пугать человека, видящего сны, это неслыханно... Ты хулиган! Зачем человеку сон, все же, он должен смочь нормально высыпаться! Твоя уличная грязь!... Нет, я мог бы высмеять тебя, если бы я так не разозлился! Помешать своему другу спать! Ты подлинный варвар, человек без какого-либо чувства, внимания и тактичности! Плаксиво, как ребенок, он сидит, наконец, на диване и трет свои заспанные глаза. Наконец, его ноги стоят на земле, короткая рубашка едва достает ему до коленей, и я, видя это, начинаю смеяться.

- Вот чтобы город тебя таким увидел, Иван!

- Крёгер, ты с ума сошел! Ты сумасшедший, Божий человек! Как тебе могла прийти в голову такая глупая шутка! Кто я такой, на самом деле? Ты вырвал меня из сна, смеешься, отпускаешь сомнительные шутки, смеешься надо мной!... Все же, ты в своем возрасте должен постепенно стать более разумным, стать более зрелым, солидным, взрослым мужчиной!

В отполированных сапогах, чистой форме, важно и с достоинством он покидает мою квартиру. Мы, естественно, снова помирились.

В городском управлении ругались долго, много и страшно. У заключенных, землекопов и пленных было много работы. Неутомимо копали колонны, лопата за лопатой, день за днем; грязь, казалось, действительно была неисчерпаемой.

Там произошло чудо! Настоящее чудо, из-за которого все жители не могли успокоиться долго, долгое время.

- Федя, иди быстрее, ты должен увидеть это! Взволнованно Иван Иванович вытянул меня из дома к месту работы. Он прибежал, совсем запыхавшись, пот струился у него по лбу маленькими ручьями, пока мы шли к месту чуда. Сбежавшаяся, удивляющаяся толпа расступилась. – Пожалуйста, здесь, посмотри сам, убедись прямо на месте... кто придумал эту идею, кто?! Вот ее плоды! Это стоило того. Я сейчас же отправлю подробный доклад в Омск.

Я удивлялся «чуду».

Под когда-то высокой теперь частично убранной уличной грязью- я видел блестящую мостовую! Большие каменные блоки одинакового размера лежали соединенными по всем правилам искусства.

Не была ли мощеная улица, в действительности, чудом, в покинутой местности Сибири?

Каждую субботу Никитино оживало. Тогда был базарный день, большое событие, так как со всех сторон сюда устремлялись крестьяне и мелкие торговцы и все, что было иначе уже забыто. Все, у которых было хоть что-то на продажу, или кто хотел обменять это на другие товары, выползали сюда из самых дальних углов. Отсчет времени у этих людей был очень прост. Они всегда встречались тогда, когда солнце восходило в седьмой раз.

Каждую субботу я с Фаиме и моей поварихой занимаюсь покупками на рынке. Можно было спокойно покупать и покупать снова и снова, денег не становилось меньше.

Цены, например, были такие: пара тетеревов, рябчиков или куропаток 30 копеек, заяц со шкуркой 15 копеек, дикий гусь 60 копеек, раки за 100 штук 30 копеек. Глухарь, который весил примерно 15 фунтов, стоил 50 копеек, 1 фунт рыбы 5 копеек, 1 фунт мяса 15 копеек, 1 фунт осетровой икры один рубль. Живой гусь стоил 50 копеек, 1 фунт масла 30 копеек, 30 яиц 15 копеек. Один пуд (16 кг) медвежьего мяса или лосиного мяса стоил 10 рублей. 1 литр лучшей сметаны, в которой стояла ложка, 25 копеек, и так далее.[1]

Тяжело нагрузившись, часто с живыми гусями под рукой, которые нередко убегали по дороге, и их снова приходилось ловить, мы шли домой. Когда я однажды снова делал мои покупки, меня встретил полицейский. Я знал их теперь всех, так как большинство их каждый месяц получали от меня «пенсию».

- Барин, – сказал он, – разные крестьяне снова и снова спрашивают меня о том, нет ли в Никитино кого-то, кто пишет письма «в плен». Может быть, вы могли бы делать это; крестьяне давали бы вам за это, что вы хотите.

Он привел меня к нескольким крестьянам и крестьянкам, и мы все пошли к почтамту. Едва я вошел в здание, как услышал сетующий, плачущий голос женщины.

- Ты нехристь, татарин! Креста на тебе нет! Я не могу столько заплатить, я ведь бедная женщина!

Это была крестьянка, от которой почтовый служащий требовал 50 копеек за почтовую открытку, которая была адресуема якобы в Германию ее пленному мужу. Женщина была очень бедна и не могла заплатить такую высокую сумму, эквивалент живого гуся с пухом и перьями. Служащий шумел и ругался, как будто бы его жарили живьем.

- Что тут происходит? – накричал полицейский на важничающего писаря. Все умолкли боязливо. Он приблизился к служащему и взял из руки у него открытку. Он сознавал полностью свою власть и вертел открытку в разные стороны, пока я не взял ее у него. Буквы, которые даже самым отдаленным образом не напоминали немецкие, были нацарапаны на открытке.