Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

• Название: Четыре года в Сибири
• Автор: Теодор Крёгер
• Жанр: Биографии и Мемуары

Немецкий писатель Теодор Крёгер (настоящее имя Бернхард Альтшвагер) был признанным писателем и членом Имперской писательской печатной палаты в Берлине, в 1941 году переехал по состоянию здоровья сначала в Австрию, а в 1946 году в Швейцарию.

Он описал свой жизненный опыт в нескольких произведениях. Самого большого успеха Крёгер достиг своим романом «Забытая деревня. Четыре года в Сибири» (первое издание в 1934 году, последнее в 1981 году), где в форме романа, переработав свою биографию, описал от первого лица, как он после начала Первой мировой войны пытался сбежать из России в Германию, был арестован по подозрению в шпионаже и выслан в местечко Никитино по ту сторону железнодорожной станции Ивдель в Сибири. Он описывает свои переживания как немецкий военнопленный, рассказывает о своей дружбе с капитаном полиции Иваном Ивановичем и женитьбе на прекрасной татарке Фаиме, о защите немецких и австрийских военнопленных, о том, как он инициировал строительство школы. Роман драматично заканчивается закатом городка Никитино в буре Октябрьской революции. Общий тираж этого романа превысил миллион экземпляров.

---

Я понимаю, почему жители деревни не прошли дальше и почему их уже давно не нашли посреди широкого болота и не приобщили к цивилизации.

Выжидающе и задумчиво мой хозяин стоит передо мной. Его глаза вдруг темнеют, он рассматривает моих спящих товарищей, и колючий взгляд падает на меня, скользит вдоль моего оружия.

У нас примерно тысяча патронов... в хижине мы можем закрепиться... тут примерно шестьсот жителей... мой друг Иван и охотники являются замечательными стрелками... такая мысль внезапно проносится у меня в голове.

Довольно долго мужчина думает, потом идет в угол возле печки.

Две тяжелые доски, между ними лежит толстое, домотканое полотно, нарезанное правильными квадратами. Эти квадраты из ткани выглядят как страницы еще не переплетенной книги. Верхняя доска высоко поднимается, и я вижу, как все присутствующие с благоговением наблюдают за этой процедурой. На первом куске ткани, старом и уже гнилом, я обнаруживаю большой круг, вокруг него двенадцать маленьких кругов. На каждом куске ткани двенадцать таких рисунков. Мой хозяин, непрерывно что-то говоря, показывает на ребенка, на льющиеся через окна и дверь солнечные лучи и потом на большой круг, солнце, затем он показывает пальцем на двенадцать маленьких кружков – луны вокруг солнца, потом опять на себя, перелистывает страницы, указывает на ряды солнц, останавливается у одного из них, закрывает глаза. Я не понимаю его. Он что-то кричит женщинам. Прибегает молодой человек, которому старик сует в руку карандаш и очень четко говорит ему несколько слов. Юноша берет карандаш, которым он долго любовался, как кинжал, ведет его по бумаге, и возникает рисунок, который, кажется, исходит из каменного века. Он представляет человека, в стороне холм, черта ведет от человека к холму. Я дорисовываю: делаю из человека ребенка, из черты – дорогу, холм превращается в курган гуннов или скифов, на нем я невольно дорисовываю крест, чтобы обозначить это место как могилу. Пальцы обоих мужчин сразу удивленно указывает на крест. Я вычеркиваю его, так как это знак христианства и вряд ли он мог быть понятен дикарям. Снова вождь указывает на ребенка и луны, потом на могилу и перелистанные луны, на свои волосы, закрывает глаза и ложится лицом на восток. Когда я пересчитываю луны и солнца, это примерно шестьдесят солнц и следовательно 720 лун. Солнце означает один год, каждый месяц одну луну[10]. Я киваю.

Я указываю на вождя и указываю на солнца. Он считает 64 солнца, при 65-м солнце он указывает на семь лун. Если я правильно его понял, ему 64 года и 7 месяцев. Тогда был месяц июль.

Книга очень интересует меня. Я перелистываю ее, и вождь показывает на другие деревянные рамы с гнилыми кусками ткани, которые сложены у печи. Я насчитываю в целом 151 полную страницу по 12 солнц на каждой и на последней странице три солнца и шесть лун. В целом это 1815 солнц и 6 лун. Следовательно первые солнца должны были быть нарисованы в этой огромной книге 1815 лет назад? То есть, где-то в 103 году после рождения Христа? И ведь примерно в это время как раз орды гуннов нахлынули на всю Европу!

Наш хозяин весело кивает и болтает, жестикулирует перед рисовальщиком, тот снова хватает карандаш – и на бумаге он изображает много, очень много могил.

Тогда на бумаге возникают мои действительно примитивные животные. При рисунках собаки, лошади и гуся вождь кивает, но когда я изображаю корову, молодой художник вычеркивает рога и вымя и дорисовывает корове конский хвост.

Теперь я тоже пытаюсь говорить различные слова на всех языках, отдельные слова, которые припоминаются мне, которые я когда-то при каком-то случае подхватил в Сибири у местных. Все зря, мы не понимаем друг друга, лишь одно единственное слово, произнесенное только совсем отдаленно похоже, сразу было понято, венгерское слово «ло» – «лошадь», так как хозяин указывает на рисунок, на котором как раз и нарисована лошадь.

Все время я беседовал с нашими хозяевами таким образом. Женщины снова подают нам кобылье молоко с хлебом. Я бужу моих товарищей, которые вскакивают испуганно, но быстро успокаиваются, когда замечают, что им не грозит никакая опасность.

Вождь поднимается, кричит женщинам, которые приносят ему миску, полную зеленовато-коричневой жидкости, в которую мужчина погружает руки. Потом он проводит ими по лицу, ушами и затылку. Он указывает на комаров и мух. Это средство, которое соответствует нашей березовой смоле; пахнет кисловато-затхло, как сильно пропотевшее, грязное тело.

Наконец, окруженные населением, которое в течение всего времени нетерпеливо ждало нас снаружи, мы выходим.

Насколько мы можем видеть, перед нами лежат хорошо обработанные поля, луга с маленькими лошадьми с длинными, растрепанными гривами. Мужчины и женщины, которые с удивительной сноровкой ездят верхом без седла, приближаются к нам. Растрепанные, яростно лающие, одичавшие, длинноногие собаки трудно определимой породы, серые гуси с подрезанными крыльями, которые отличаются от их диких собратьев только своим чрезвычайным размером, домашние утки, это, наверняка, домашние животные этих людей.

На берегу озера, которое тянется до горизонта и, вероятно, еще и за него, я вижу, как сети висят на солнце. На пологом берегу лежат лодки-однодеревки, возле них широкие, массивные парусные лодки.

Приходит вечер. Вождь выводит нас из деревни к стаду лошадей. Несколько мужчин с особенно длинными ножами стоят возле них. Это, наверное, мясники. У лошади связывают все четыре ноги, и вождь показывает нам знаком, что нам нужно выстрелить в животное. Иван Иванович берет свое ружье, вставляет два патрона с разрывными пулями «дум-дум», и пока присутствующие боязливо расходятся в разные стороны, звучит выстрел. Лошади встают на дыбы, дергают за привязь, люди кричат дико и пронзительно, связанное животное валится наземь и после предсмертных судорог застывает.

Когда аборигены приближаются, все они растерянно смотрят на зияющую рану. Никто больше не осмеливается приближаться к нам, и мы уже видим тут и там, как мужчины с дикими сверкающими глазами сжимают свои луки и колчаны.

- Барин, – шепчет наш Василь, – будет лучше, если мы уйдем. С дикарями мы не справимся. Их слишком много.

В туманном вечернем свете у меня тоже не вызывают доверия эти фигуры с черными волосами, пристальными глазами, как они теперь внезапно окружают нас со всех сторон, крадутся их скользящей, неслышной походкой и перешептываются друг с другом. Я вижу Ивана Ивановича, как он вытаскивает «наган» из кармана. В другой руке он держит свой «парабеллум». Я вижу, как крестятся охотники, готовят свои винтовки к стрельбе, как быстро удаляется вождь, за которым следует большинство его людей.

Теперь двое из нас прикрывают недобровольный отход. Они отходят назад, и мы чередуемся. На полях, которые окружают нас теперь в молочном вечернем свете, мы видим согнувшиеся фигуры, как они быстро и умело подкрадываются от одного маленького возвышения к другому и ползут за нами. У них есть луки и стрелы.

Мы достигаем ворот, открываем их сами, выходим, видим, как оба мертвеца все еще лежат там, мы забираем у них лук и колчан со стрелами, спешим вдоль маленькой просеки, с трудом прокладываем себе дорогу через плотно сросшиеся друг с другом кусты, идем все дальше без отдыха, пока луна не взошла, пока солнце не поднялось снова над лесом и постоянный шелест ползущих дикарей не умолкает в чаще вокруг нас.

Мы достигаем мшистого болота, убиваем двух глухарей, пристегиваем лыжи-снегоступы, и спешим дальше, не отдыхая и здесь.

Три дня мы питаемся почти исключительно незрелой клюквой. Мучения от комаров ужасны. Достигнув края болота, мы убиваем молодого лося, и только когда снова горит наш родной костер, кипят наш незаменимый чайник и рядом с ним котелок для тушения, и наш волчий аппетит полностью успокоен, мы садимся и проваливаемся в сон, подобный смерти.

Когда мы просыпаемся, уже стоит полуденное солнце. К вечеру мы добираемся, наконец, до всем нам известных лесных окрестностей поблизости от Забытого.

Звуки труб, радостно и громко играющих вечернюю зарю, проникают к нам через лесную чащу. Некоторое время спустя звучат звонкие, маленькие колокола, бас больших следует за ними. Вечерний колокольный звон парит над лесом, мы крестимся, и теперь все, что мы видели, мертвый город, дикари, наши ночные костры, последний форсированный марш из замкнутого круга таящейся в засаде смерти, все это внезапно стерто, разрушено. Радость овладевает нами, ускоряется наш шаг к нашим избам, к тем, кто ждет нас, глаза светятся светлее и уже пытаются обнаружить через чащу известные контуры знакомой местности. Внезапно лес остается за нами, у его края мы все останавливаемся как зачарованные.

В лучах вечернего солнца перед нами лежат широкие поля, между ними пастбища с маленькими, чистыми коровами, возле них прыгают телята, жеребята скачут вокруг лошадей, овцы, козы; собаки неутомимо крутятся вокруг стад и сгоняют скот. Вечерний ветер едва заметно покачивает кудрявыми зелеными кронами светлых берез с толстыми стволами. Своими бесчисленными окнами избы смотрели на нас, в их центре, выше их всех, поднимается церковь, на похожих на луковицы куполах которой сияют кресты. Звон церковных колоколов смешивается со звоном маленьких колокольчиков стад, отдельные человеческие голоса звучат, и маленькое облако светлых голубей порхает оттуда.