Сэйс Нотебоом - Потерянный рай

• Название: Потерянный рай
• Автор: Сэйс Нотебоом
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-7516-1000-5

Сэйс Нотебоом (р. 1933) — знаменитый нидерландский поэт, прозаик и эссеист. В «Тексте» выходили его романы «Ритуалы», «День поминовения», «Филип и другие» и книга путевых очерков «Красный дождь». Герои «Потерянного рая» беспрестанно перемещаются — то во времени, то в пространстве. Перебивая друг друга, они рассказывают свои истории, блуждают по миру, перелетая из Бразилии в Австралию, из Голландии в Австрию… Неожиданные повороты сюжета держат читателя в напряженном ожидании, а остроумие автора, его парадоксальный стиль доставят радость ценителю хорошей прозы.

---

8

Ангелов вроде бы не существует, однако каждому из них отведено строго определенное положение в иерархии небесного воинства. Одни, как на фресках Рафаэля или Джотто, парят в небесах, перенося вести, другие застывают окаменевшими стражами у гробниц богачей в Генуе и Буэнос-Айресе, третьи, вооружась огненным мечом, сопровождают изгнанников до врат рая. У них есть имена, тела и крылья, но отсутствует пол: ангелов-женщин не бывает; вдобавок они бессмертны, вот почему никому не удалось раскопать их скелетов и понять, каким образом соединены колоссальные крылья с остальными костями; короче, с одной стороны, их вроде бы не существует, с другой — они присутствуют в материальном мире, по крайней мере, когда он впервые встретил эту худенькую девушку, у нее из спины росли серебристые, сверкающие крылья. Увидеть ее лица ему не удалось, она лежала спиной к нему, подогнув колени, полускрытая дверцами шкафа; теперь она стояла у стола в массажном кабинете и, как самый обычный массажист, приказала ему раздеться и лечь. Эрик повиновался.

Сердце его бешено колотилось, он чувствовал, как вздрагивают руки, в последний раз касавшиеся его тела три года назад. В Перте, на юго-западе Австралии, с противоположной от Сиднея стороны континента. В ту, первую, встречу она не сказала ни слова и теперь тоже молчала. В один миг время, протекшее между той и нынешней встречей, исчезло и голова у Эрика закружилась с такой невероятной силой, что он вынужден был вцепиться руками в массажный стол. Чтобы не упасть.

— Не надо напрягаться, — мягко произнес волшебный, хрипловатый голос со знакомым акцентом, происхождения которого он в тот раз не смог определить. Он хотел ответить, но, стесненный своим положением и полотенцем, прикрывающим его ниже пояса, не смог произнести ни звука. Она ласково коснулась его волос, от этого ему стало еще хуже. Тоска, против которой он выстроил заслон, которую, казалось, ему удалось успешно подавить, вернулась с прежней силой; он ощутил страх и боль, словно ее осторожные, ласковые прикосновения бередили старые раны. Он хотел повернуться, чтобы взглянуть на нее, но она удержала его и, склонившись к столу, шепнула:

— После.

Слово это, словно по волшебству, сняло напряжение, он почувствовал, как расслабляется тело, как время поворачивает вспять, как бессмысленность их встречи обретает смысл, как вновь возвращается тоска по несбывшемуся. Ему хотелось спросить о тысяче вещей, но он понимал, что пока это невозможно. Он, единственный человек, побывавший в объятьях ангела, до сих пор помнил, как сомкнулись вокруг его тела крылья, которых у нее больше не было, и, пока она ласково массировала его, погрузился в воспоминания, соскользнул в прошлое, чтобы спрятаться там. И полностью отключился от реальности.

9

В Перт он прилетел в разгар лета. Никогда еще ему не доводилось просидеть в самолете столько времени подряд. Сперва — восемнадцать часов до Сиднея, потом — местным рейсом через весь континент, по размерам лишь чуть-чуть не дотянувший до США, а по населениею — лишь чуть-чуть перегнавший Нидерланды. Пустая, дикая страна, каменистая земля, занесенная горячим песком, бескрайние просторы, объявленные аборигенами «священной территорией». И узкая прибрежная полоса, заселенная другими, виноградарями и овцеводами. В Перт он приехал на литературный фестиваль. В этот раз на праздник пригласили не только поэтов и писателей, но и издателей, критиков, а из переводчиков — не тех, кто, паразитируя на авторах, километрами гнал второсортное дерьмо, но проникавших в самую сердцевину книги или стихотворения, старательно отыскивавших наилучшие аналоги, по мере сил справлявшихся с неразрешимыми проблемами. Большую часть писателей он, восхищаясь их работами, не в силах был переносить в личном общении. На хорошей бумаге, в красивом переплете они выглядели великолепно, но живьем он не был готов с ними встречаться: запах пота, небрежная стрижка, вычурная обувь, жуткие бабы, которых они таскали за собой, шелест сплетен, зависть друг к другу или блядское поведение, кокетство, хвастовство — все это заставляло Эрика держаться подальше от них. Из мартовской слякоти он угодил в разгар лета: температура доходила до сорока градусов и заседания проводились в огромных шатрах. Ему пришлось выступать вместе с танзанийским поэтом, шефом отдела искусств «Нойе Цюрихер цайтунг», прозаиком из Квинсленда и издателем из Сиднея. Речи их безмятежно текли поверх голов аудитории, состоявшей главным образом из дам среднего класса, и он заметил, как неожиданно фальшиво прозвучали многие из обсуждаемых ими тем. Споры, в которых принципиально расходились самые крупные голландские газеты и о которых он успел позабыть еще в пути, между Дюссельдорфом и Дюнкерком, здесь, вдали от родины, возродились с новой силой, сопровождаясь кипением страстей, по накалу сравнимых, с одной стороны, с межплеменными войнами в Свазиленде, а с другой — со средневековыми теологическими дискуссиями, причем участники их, как правило, не имели внятного представления о предмете разговора. По окончании дискуссии романист и поэт уселись перед входом в шатер у стола, где были разложены их книги, и занялись раздачей автографов, но Эрику, издателю и критику подписывать было нечего; прихватив бутылку вина и стаканы, они расположились вместе с шефом отдела искусства и датским писателем, оказавшимся среди публики, на ближайшем газоне. Но скоро Эрик почувствовал себя лишним на этом празднике жизни. Шеф искусств и издатель рассуждали о продажах, списках бестселлеров, рекламе и других подобных вещах, из соседней палатки доносились восторженные завывания индонезийского поэта, вечерние тени расползались под толстыми тропическими деревьями, и он вдруг понял, что не хочет возвращаться домой. Брак его оказался неудачным, некоторое время он прожил в одиночестве, перебиваясь случайными связями, дружбами, завязывавшимися в кафе и попытками сочинять стихи. Потом появилась Аннук… слишком рано, подумал он. В литературных кругах его хорошо знали: не осталось крупных, уважаемых писателей, не испытавших на себе болезненных уколов его пера; газета, в которой Эрик печатал свои статьи, предложила ему вдобавок постоянную колонку: «Бары и городские сплетни». Литературный пруд, полный уток и лебедей, нуждался в охотнике для отстрела лишних хлесткими рецензиями. Литература сделалась карьерой, любой болван, едва выучив родной язык, непременно сочинял роман, дебюты следовали один за другим, а он состоял в команде очистки, занимаясь неприятным, но необходимым трудом. Случаи, когда чужая работа вызывала у него восторг, встречались исключительно редко; в основном приходилось возиться с безнадежно средними авторами, и иногда ему казалось, что вонь от килограммов дерьмовой прозы впиталась в его кожу и волосы. Работа начала вызывать у него отвращение.

А книги, о которых стоило бы поговорить, все чаще отправлялись на рецензию к трусу, обладающему стилем учителя воскресной школы. У того была тяга к писателям вроде Юнгера и Батайя, но Эрик не видел в его статьях оригинальных суждений об этих авторах, только цитаты из чужих сочинений, зато редакция газеты, где работала Аннук, покупала статьи о знаменитостях именно у него, потому что нуждалась в собственном философе, хотя, не упоминай этот тип через слово великих имен, никто не стал бы продираться сквозь бесконечную череду его тоскливых рассуждений. Даже случайно приближаясь к истине, он демонстрировал редкую слепоту, недостаток чутья и интуиции, но этого, кажется, никто не замечал. Когда первый — и лучший — из Великого Триумвирата отправился на Запад вслед за своими ненаписанными произведениями, этот тип тут же вынырнул, как чертик из табакерки, призывая немедленно решить, кто войдет в новый Триумвират — что взять с католика, не привыкшего обходиться без Папы. Судя по слухам, которые доходили до Эрика, все оставалось по-прежнему: писатели существовали на комфортном расстоянии друг от друга, вдали от скандалов, кровосмешения и ревности. Лучше всего, думал Эрик, поселиться в заброшенном доме на скалистом северном берегу, куда авиапочта приходит раз в неделю, принося с собой одну хорошую книгу, от которой так и тянет разом отхватить приличный кусок. И не читать статей, в которых некто, заслонясь пылким французским именем, безжалостно высмеивает поэтессу за то, что та посмела в одном из стихотворений использовать сложное слово «риторика». «Base born products of base beds»[51] — так называл Йейтс подобных представителей Neanderdal, но этим, по мнению Аннук, нельзя было восхищаться.

— Ты не желаешь замечать, что появилось новое поколение писателей, — то и дело повторяла она, — у них все происходит быстрее, тот пыльный хлам, которым ты всю жизнь занимаешься, им ничего не говорит. Никому уже не интересны ни философские экзерсисы, ни интеллектуальные шоу, сейчас нужна story, абсурдность, юмор, а не возвышенные спекуляции.