Казимеж Тетмайер - Легенда Татр

• Название: Легенда Татр
• Автор: Казимеж Тетмайер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-280-00284-4

Роман «Легенда Татр» (1910–1911) — центральное произведение в творчестве К. Тетмайера. Роман написан на фольклорном материале и посвящен борьбе крестьян Подгалья против гнета феодального польского государства в 50-х годах XVII века.

---

Яносик Нендза Литмановский ходил в высокой шапке красного цвета с золотыми галунами и кистью из золотых шнурков, в рубахе, вышитой красным шелком, с золотой запонкой у ворота; на поясе также было пять золотых застежек, штаны на нем всегда были новые, белые, расшитые на бедрах красивым узором из красных и синих шнуров. А спереди было такое шитье, что глазам больно. На нем болталось множество разных цепочек, пряжек и пуговиц, так что на ходу он весь звенел.

— Вот как возьмут его черти, — говорил старый Кшись, — так сатана подумает, что везут в пекло воз медной посуды, столько звону будет.

Яносик и Саблик прошли пониже того места, где стояла Марина, по тропке над пропастью, а Марина так и впилась глазами в этого «гетмана», словно в нем соединились для нее весь народ и родные горы. Они скоро скрылись в тумане, и до нее доносилась только песня гуралей:

Распускается бук потихонечку
В темной долине,
На голой вершине!
Распускается бук потихонечку.
Как распустится над нами,
Скроет нас тогда ветвями.

Прокатись ты, песня,
По темной долине…
Прокатись ты, песня —

Веселая!..

Так пели на горном склоне, пошатываясь среди тумана, старый Саблик и белорукий Яносик, «гетман» разбойничий.

Костка проснулся в шалаше на сосновых ветках; был уже день. Солтыс Лентовский, спавший рядом, давно ушел. Тело у Костки болело отчасти потому, что он не привычен был к горным дорогам, отчасти из-за жесткого ложа. Он потянулся, лег на спину, заложил руки под голову и стал размышлять.

Когда он с болью и мучительным стыдом в сердце мчался ночью по мысленицкой дороге и над головой его пылало зарево, — его гнали вперед только злоба и жажда мести. Мужики взбунтовались против шляхты, то есть против врага его, Сенявского, против Гербурта, против Сульницкого, против каштеляна Костки, погубившего его своим письмом, — и вот он бежал к мужикам, чтобы их руками отомстить за себя, отплатить за нанесенную ему рану. Пока он мчался, его душили гнев, ненависть и зависть. Но с тех пор все в нем переменилось.

Он оказался впервые лицом к лицу со страшным, бесчеловечным гнетом горожан и крестьян, со страшным, бесчеловечным грабительством и преступлениями. Разбои, грабежи и насилия; убийства, сдирание кожи с живых людей, сажание на кол; пытки, недостойные не только дворянина, но последнего животного, пытки, которым подвергали мужиков какие-нибудь Стадницкие, из которых один в гневе на пани Опалинскую приказал отпиливать руки ее крепостным, а другой «для развлечения» сжигал целые деревни; господство разнузданной, зверски жестокой шляхты, позорящей себя и ведущей страну к упадку. Верхом творимых ею безобразий была казнь ни в чем не повинных четырех краковских городских советников за то, что оружейный мастер, которого ударил по лицу пан Тенчинский, искал у них защиты и после убийства толпой горожан этого магната сумел скрыться. Идеалом шляхты был князь Иеремия Вишневецкий, изумительно храбрый воин, но кровавый тиран и мучитель народа, известный во Львове тем, что тратил общественные деньги на собственные нужды. Все это терзало сердце Костки с тех пор, как он увидел это своими глазами и до всего как бы прикоснулся своими руками. Он чувствовал, что собственная его обида бледнеет перед этой бездной народного горя, что она растворяется в нем бесследно, как капля в море. Он бежал в Мысленицы мстить за себя, но, прежде чем достиг Нового Тарга, уже почувствовал себя мстителем за народ.

В ушах звучала поговорка шляхты: «Мужика убить — все равно, что собаку убить» — и в высшей степени оскорбительные слова дяди, короля Яна Казимира, о шляхте, полные горечи, отвращения и презрения.

Он начал понимать несчастного дядю и, чувствуя в себе королевскую кровь, сам в душе восставал против шляхты и знал теперь только одно: в этом государстве король, горожане и мужики должны заключить союз против шляхты.

Он связался с Хмельницким. Понимая его нравственное убожество, он, однако, признавал его силу и гений полководца, а прежде всего — значение его имени для крестьян. Хмельницкий был героем, вставшим на защиту угнетенного народа. Имя Хмельницкого было для несчастного крепостного люда символом избавления и свободы, а чем он был на самом деле — они не знали.

В голове Костки роились планы. Получив от Хмельницкого грамоты, призывавшие мужиков к восстанию, он решил призвать из Венгрии Ракоци, при его помощи занять Краков, а потом идти дальше, до самой Варшавы, и стать «мужицким» королем, королем обездоленных горожан и крестьян.

Случаю угодно было, чтобы, бежав от Гербуртов в горы, он остановился на отдых недалеко от Мыслениц, в Птиме, где познакомился с ректором Мартином Радоцким, анабаптистом, который уже сорок лет был учителем в птимской школе.

Радоцкий был непримиримый враг шляхты и еще больше — духовенства, которое винило его в том, что он сам некогда изучал теологию, но впоследствии бросил ее ради девушки, ставшей его женой. Это был очень ученый человек, он пользовался у мужиков большим авторитетом, ибо был врагом всякого насилия, исповедуя мир Христов и молясь о пришествии народного мессии.

Видя в Костке посланника небес и будучи искусным в письме, он ради святого дела освобождения крестьян от шляхетской тирании снабдил Костку подложными королевскими грамотами, сделанными по образцу тех, которые год тому назад были выданы некоему полковнику Наперсному. Радоцкий написал Костке такие грамоты на его имя, скрепил их печатями, скопированными с прошлых, и присоединил к его имени фамилию и титул полковника Наперсного[13].

Этот худой, высокий старец с толстыми жилами на длинной, обнаженной шее, прежде чем совершить подлог, лежал распростершись перед распятием и молился всю ночь, уверяя господа в чистоте своих намерений.

Он указал Костке на подстаросту Здановского из Нового Тарга как на человека, пользующегося великим доверием у солтысов, а также на вождя всех горцев, «маршала» Лентовского, с которым мог его свести тот же Здановский.

Старик Викторин Здановский лет шестьдесят жил в маленьком домике, в конце Людзимежской улицы, у самого леса, и тридцать лет был подстаростой. Он торговал сыром, маслом, капустой, горохом и бобами, играл с окрестными ксендзами в кости, карты и шахматы, посылал им вино, сливы и груши, состоял в тесной дружбе со всеми деревенскими солтысами: чернодунаецкими, белодунаецкими, бялчанскими, хохоловскими и подгорскими, лечил их самих и жен их, крестил у них детей.

Все знали и уважали пана Здановского, и когда этот сухонький, сгорбленный старичок, даже летом носивший полушубок венгерского покроя с барашковым воротником, опираясь на палку, выходил на новотаргский рынок, — все снимали перед ним шляпы, а сам ксендз-декан из костела св. Анны часто заходил к нему выпить рюмочку водки.

Подстароста, будучи весьма набожным, был почетным попечителем местного костельного братства св. Анны и каждое утро ходил в костел с длинными четками. Он всегда, не дочитав молитвы, засыпал, и бабы его будили:

— Вставайте, пан подстароста, пора!

— А что? — спрашивал он, просыпаясь.

— Да ведь вы уже носом клюете!

Это было неизменным развлечением новотаргских горожан.

Вечером в день св. Феликса Капуцина подстароста сидел в одной из двух комнаток своего дома и раскладывал пасьянс; день был теплый, и две ручные сороки, сидя на раме открытого окна, перебранивались с галкой, прыгавшей по садику. Вдруг вошла служанка и доложила о приходе королевского полковника.

— Что? Кто? Зачем? — услышал Костка за дверью досадливые вопросы.

— Какой-то пан. Говорит, что он королевский полковник.

— Кто, кто?

— Да я же говорю: полковник! — с досадой повторила служанка.

— Полковник! Полковник! Любопытно мне, как это он здесь, когда все на войне, даже пан Платенберг, староста чорштынский, оставил в замке евреев, а сам уехал. Полковник! Путаешь что-то, глупая телка! Может, любовник, а не полковник? Одно слово: телка! Проси!

Костка вошел.

Один, без слуги, в запыленной одежде, очевидно пришедший пешком, невзрачный на вид, Костка был встречен подозрительным и недоверчивым взглядом хозяина. Он тотчас вынул из-за пазухи подделанные Радоцким письма и сказал, подавая их подстаросте:

— Я Александр Леон Костка Наперский из Штемберка, королевский полковник, имею приказ набирать людей для охраны границ Краковского воеводства против Ракоци.

Когда старичок услышал фамилию Костки и увидел королевскую печать, он сперва онемел от волнения, а потом, положив письма на стол и подняв руки с растопыренными пальцами, забормотал, стоя перед Косткой:

— О господи Иисусе! Потомок святого Станислава Костки, покровителя невинности, сын сенатора, полковник его величества короля… ко мне… Господи Иисусе… Ко мне? Кто я такой, чтобы… Кресло…