Уильям Берроуз - Досье Уильяма Берроуза (The Burroughs File)

• Название: Досье Уильяма Берроуза (The Burroughs File)
• Автор: Уильям Берроуз
• Жанр: Контркультура

Уильям Берроуз – каким мы его еще не знали. Критические и философские эссе – и простые заметки «ни о чем». Случайные публикации в периодике – и наброски того, чему впоследствии предстояло стать блестящими произведениями, перевернувшими наши представления о постмодернистской литературе. На первый взгляд, подбор текстов в этом сборнике кажется хаотическим – но по мере чтения перед читателем предстает скрытый в хаосе железный порядок восприятия. Порядок с точки зрения на окружающий мир самого великого Берроуза…

---

– Зырь, опять кто-то обосрался.

Летом воздух был пропитан вонью говна и угольного газа. Ядовитые миазмы, пузырями вырываясь из мрачных глубин, туманом стояли над водой. Лично мне запах нравился, но местные крестьяне угрюмо возмущались, требуя как-нибудь решить проблему: «У меня дочери барахтаются в сранье по самую развилку. Вообще, мы в Америке, или где?»

А я не хотел ничего менять. Так прикольно было сидеть на заднем крыльце, и в свете заходящего солнца пить апельсиновую газировку… с реки, текущей прямо за нашим садом, голубым туманом поднималась вонь угольного газа. Начитавшись Теннесси Уильямса, однажды я вообразил, что ко мне в гости заглянула учительница, старая дева, которая откармливает крокодилов и выпускает в реку, пожирать ассенизаторов. У нее в подвале как раз подросла злобная зверюга пяти футов в длину, по кличке Лапочка – удачное имя для того, кто защищает твой образ жизни.

– Как же я их ненавижу! – воскликнула она. Раньше я от нее подобных слов не слыхал. Она же, не замечая моего изумления, продолжала: – Эти мерзкие ассенизаторы так и норовят сунуть нос ко мне в зольник. – В саду летали светлячки, пахло гардениями и нечистотами… внезапно она схватила меня за руку. – Мы просто обязаны спасти нашу реку. Домашним питомцам нужна привычная атмосфера.

Сцепив ладони, она возвела очи к потрепанным звездам.

Но почитай все жители города вырядились чисто копы, громадные банды горожан наводят свой порядок, с собственными тюрьмами и судами. Вот полицейский, он вышел в отставку и поселился на ферме. Душа его горит. Ему не сидится на месте. Схватив значок и пистолет, он выбегает на улицу, а там дефилируют нарядные граждане. Дело происходит, скажем, в Палм-Бич, Ньюпорте, Саратоге, или Палм-Спрингс. На глазах у старика разворачивается сущий вестерн. Бандиты грабят банк. С убийственной точностью он открывает огонь. Президент банка со стоном падает на тротуар. Шесть пуль – шесть трупов. Мэр собственноручно поздравляет ветерана. А кто это стоит по правую, ампутированную руку президента? Не кто иная как его лощеная дочка. При виде ее слуга закона чувствует непривычную робость, он по-щенячьи улыбается, как Гэри Купер в роли очаровашки-миллионера.

– Закатайте этого психа в смирительную рубашку, – орет режиссер. – Он запорол нам дубль.

– И перебил весь цвет нашего общества, – горюют простые люди.

– Статисты, вы меня убиваете. Вам платят по тридцать бачей в день. Вы чего хотите? Разбогатеть, как я? Алло… что такое? Охрана студии взбунтовалась и захватила юго-восточное крыло? Свяжите меня с «Парамаунт»…

В трубке тишина. С последними проблесками сумерек обрывается пленка. Один толчок – и все разваливается, словно карточный домик. Над обломками веет северный ветер. Милый 1910 год, над районами Панамы стоит призрачный запах черной блевоты. Но где же больные солдаты? На балконе сидит одноногий мальчик. В армейском магазине выбросили пиво. Конница разбила лагерь в пустыне, эдакий форт из «Красавчика Жеста», унылые палатки пехоты. Молодой солдат с протянутой шапкой поет «Мадемуазель из Армантьер». Ноги его не выдерживают, и он рушится на скамейку. Вооруженного перемирия с Францией давно не видать. В небе на севере летят самолеты. Прыгает рыба. Деньги переходят из рук в руки. Вонь лихорадке в «форде модель Т». Посмотри на меня. Запах это застывшее прошлое. Потерянные звери в небесной синеве его глаз.

Одри помнила, какой была мать на старой фотографии, ей там было лет шестнадцать, образ юной девушки наложился у нее в голове на покорное, несчастное лицо пожилой женщины, стоящей в дверях бунгало в Палм-Бич. Потускневшая сепия в серебряной рамке, неуверенная, застенчивая улыбка омрачена грустью и обреченностью, слова доносятся из опустевшего дома…

«Потому что ты была так далеко».

Годы идут, но остается запах грусти и обреченности, разрушенный фасад в Палм-Бич, антикварная мебель девятнадцатого века у нее за спиной осталась еще с «Булыжных садов», я видела ее в последний раз, такси уже ждало на улице…

«Скорее благо, ведь она тяжело болела…»

Над задним двором сгущается тьма. Отец показывает в ночном небе Бетельгейзе. Потускневшая серебряная улыбка, призрачное бунгало, покорное, несчастное лицо. Отец показывает на серую изувеченную руку – пыльная антикварная мебель девятнадцатого века – слова: «Слишком поздно. Из „Булыжных садов“».

Тусклый адрес сгущается тьма несчастные слова плывут с ночного неба. Отец показывает на серую изувеченную руку в далеком окне…

Запах жасмина

Слишком поздно

Булыжные сады

Ниньо Пердидо, 14. 27 октября 1970 года

В эротическом сне вспыхивает свет: водокачка, фиолетовая рубашка, голубые горы, козопас с флейтой. Тощий желтый араб скуля и хныкая падает на меня… розовый хрящ у него сломан нос… Игровой автомат сломан и нам на головы сыплются четвертаки. Серебряные монетки обернулись тяжелыми каплями дождя. В Риме фотоаппарат запечатлел фонтан и молодого грека.

Разбитое горло стервятники под сиреневым небом сапоги изгвазданы навозом… Команданте, его тело – белая куколка в голубых лохмотьях полицейского кителя… мощенные известняком улицы зажатые огромными пенисами урн из черного камня… ряды голосящих попрошаек, чистильщики обуви дерутся своими ящиками, рыбный рынок с кошками, снующими под прилавками… берберки с холмов, все в татуировках, несут на спине полные корзины угля, убогий араб в темных очках пьет кофе перед кафе, подростки-арабы зажигают в «Сердце Танжера», музыкальный автомат сверкает на солнце, кипарисы качаются на ветру, мальчик в фиолетовой рубашке спускается по лестнице, цветы на рынке, арабы тянут рыболовецкие сети, козопае с флейтой на окраине города, где раньше было американское консульство…

Мы не знаем ответ двадцать лет назад были вроде желтые обои nichtneues im Westen* порнографические рисунки с Иисусом вылупляются из пасхальных яиц в автокатастрофе только у ангелов бывают крылья.

* Ничего нового на западе (нем.). – Примеч. пер.

Уточнять не буду. Не бывает сознания без привычной нам смерти. Банг-утот, стоны и попытка проснуться, смерть от кошмара – погода – источник живой воды – el testigo, свидетель; что он видел? Конец происшествия; власть и славу.

– Можешь встать из-за стола, – сказал отец, глядя, как сын дрочит на вареные яйца. – Стыдно так вести себя на глазах у матери. Все соседи и дежурный полицейский чуют вонь моей репутации.

Вы, сопляки, собрались у корыта, стоящего под колонкой на берегу Миссури, и моетесь в прохладном рассветном воздухе… Язвы по всей спине, где в него вонзался моросящий дождь смерти. Военный преступник повешен в спортзале под мелодию «Янки Дудль» девочка-христианка. Мамбо-джамбо наведет порчу на твою порцию говна. «Идите на хуй», – проорал он свиньям, собирающимся в небе.

Ночное озеро. Социалист кушает шоколад. Ребята дерутся сандалиями. Над деревней сгущаются сумерки. Я свое дело знаю. Англичанин хороший наемник сэр. Впусти меня я все для тебя сделаю. Обещал и луну в Перу а что получил? Ни хуя. Никакой халатности не было. Представляя публике свои лучшие части, проследите, чтобы во главе шел генерал – грудь в орденах прекрасна вдвойне.

Больной лев, он наблевал в Weltschmertz*. Сейчас сейчас. Не обойдите… милостью привратника поту сторону реки. Город вздымающихся глинобитных стен и узких улочек, столь узких и темных, как дно канала, где удят печальные люди, дверь туда, где рельсы заросли травой, застарелый мужской запах заброшенных спортзалов и пустых бараков. Небо вытерлось, как бумага.

* Мировая скорбь (нем.). – Примеч. пер.

Безумные гомики с белокурыми локонами занимают места на корабле викингов. Их жесты вялы, стилизованы и двумерны, как иероглифы. Временами один из них начинает дрожать, дергаться и страдать от влечения к бесконечности, и остальные держат его, чтобы не прыгнул в ветер.

«Ей-богу, твоя взяла, безумный пидор Лиф».

Старая мудрота с длинной бородой выговаривает: «Девочки, это Прыжки в бесконечность. Мать ваша знает, что делать. Я – узкий специалист». Он прописывает им здоровую клизму с дигидро-окси-героином. Лицо гомика белеет, как полотнище экрана. Он – прелестный мальчик, как прелестны во сне его вялые члены, с рассветом жемчужины пота застыли на верхней губе. Но вот лицо стареет, превращается в образ старухи, мечтающей утолить джанковый голод. Он тут же теряет двадцать фунтов. Медвежья шуба висит на юном теле, будто небрежно наброшенная.

– Где же полиция. Я такой худой.

Тень великой обезьяны в свете полярного сияния мелькает у него в лице, или это обман зрения – искусственное полярное сияние, включенное к началу туристического сезона, превращает окружающее в вид с открытки.

Мальчик с эрекцией извивается на кровати, брызжет жидкой протоплазмой сосет собственный член доит его мягкими нежными пальчиками. Он вытягивает ноги поджимает пальцы. Встает и танцует налитой как железо и вдруг падает на кровать будто из него выпустили воздух.