Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

• Название: Золотое руно [Повести и рассказы]
• Автор: Василий Лебедев
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-270-00404-2

Рассказы Василия Лебедева, трагически, несправедливо рано ушедшего из жизни ленинградского прозаика, никогда ранее не публиковались. Для читателей будет необычна их тематика, еще недавно «закрытая», мало исследованная прозой. Повести, одна из которых, «Золотое руно» (о путешествии по Греции) еще не издавалась, а две другие — «Столкновение» (о противостояния характеров и стилей руководства) и «Жизнь прожить» (посвященная судьбе участника Кронштадтского мятежа), обладающие заслуженной популярностью, не потеряли своей остроты и в наши дни.

Василий Лебедев известен как автор исторических романов «Утро Московии», «Обреченная воля», «Искупление», многих книг для детей. Его проза привлекает тонкой наблюдательностью, эмоциональностью, отточенностью стиля.

---

В комнате было тихо, как в послеоперационной палате.

На полу, у ножки стола она заметила раздавленный окурок и нетерпеливо, прямо с кофейником в руках, зашаркала его к порогу своими войлочными тапками. Сегодня очередь убирать в комнате тети Паши, нянечки из хирургии, жившей тут с девчатами, но сегодня тетя Паша поспешила пораньше собрать после вчерашней вечеринки все бутылки и ушла сдавать их в магазин. Это право она безраздельно присвоила себе за «терпенье от молодежи».

В углу комнаты, у окна, тихонько посапывала после ночной смены медсестра Тамара, остальные две были на работе. Вера старалась не шуметь и, когда пила кофе, с улыбкой смотрела на сплющенный о подушку нос подруги, на ее беспомощно открытый рот, в котором темнел коренной запломбированный зуб.

«Вот бы сейчас Юрочка ее посмотрел… А какой вид, интересно, у спящего Крапова?» — пришла в голову нелепая мысль. И как это она не замечала, ведь он лежит уже вторую неделю… Она думала о Крапове и после завтрака, когда гладила юбку и когда, решив снова забраться в постель, сидела поверх одеяла с книгой, — все проступало отовсюду перед ней его удлиненное лицо с умной тонкой улыбкой и внимательно смотрели на нее его крупные серые глаза. Вспомнилось, как мечтательно приподымает он свои густые брови, собирая на лбу уже далеко не первые морщины. И руку гладит он как-то особенно, бережно…

«А ведь я ему нравлюсь!» — с греховной удалью прорвалась вдруг горячая мысль, и Вера не отгоняла ее — нежила, а радостное и шальное, но еще не вошедшее в силу чувство уже заставляло ее встать, выпрямиться и подойти к зеркалу.

Зеркало никогда не приносило ей радости. Она вновь увидела свое широкое лицо с угловатым подбородком, длинным ртом и мелкими глазами. Присмотрелась — морщины у глаз проявлялись все настойчивее и были уже похожи на маленьких тонких паучков. Тридцать три года…

Она оглянулась на дверь и сняла халат. Все еще стройная фигура немного успокоила ее. Она отступила от зеркала, так, чтобы увидеть ноги, сбросила тапочки, переступила на холодном паркете и с удовольствием заметила, как на ее красивых гладких коленках выкололись и пропали мягкие ямочки. «Есть еще порох в пороховницах!» — вспомнила она прижившуюся в их комнате поговорку, но горестно усмехнулась: поговорка обычно относилась к тете Паше. Но вот опять перед глазами встал Крапов, и что-то теплое прокатилось по ее крови, разбудило сомнения, обострило чувства. И тогда она, как бы спасаясь или ожидая что-то, поспешно отошла от зеркала и принялась за своего любимого Пришвина.

«Перед следующим окном стояла девушка, молодая, но не очень красивая… — прочла Вера через страницу, и ей показалось, что это она едет в вагоне дачного поезда и смотрит в окно. — Она смотрела в зеленую массу молодой березовой зелени и улыбалась туда и шептала что-то, и щеки у нее пылали…»

Однако пущенные свободно мысли оттесняли смысл книги. Ей захотелось ехать куда-то в действительности, чтобы мелькала у самого лица молодая березовая зелень, а рядом стоял Крапов…

Хлопнула дверь — пришла тетя Паша — и мечты рассеялись. Вера еще немного, с трудом, подержала их, как снежинки на ладони, и с грустью вспомнила, что это с ней бывало и раньше.

2

Когда Вера вошла в третью палату, чтобы собрать градусники и записать температуру, все четверо больных находились в тех же позах, что и пятнадцать минут назад.

Старик Синицын сидел внаклонку, свесив босые жилистые ноги на пол, и ласково, как кота, гладил бедро. Это была его привычка.

Напротив его, обхватив сухими руками колени, сидел на своей кровати долговязый Латов. Колени его, тоже сухие и острые, оказались выше лица. Когда вошла Вера, он развел их, глянув на нее, как из укрытия, и снова сомкнул.

Третий — невысокий сутулый человек с коричневым обветренным лицом по фамилии Астаханов, прибывший на лечение из Средней Азии, сидел посреди палаты на табурете, сложив ноги по-турецки. Обрубок его левой руки делал его похожим на разбитую статую, к тому же он сидел смирно и слушал. Трудно было сказать, почему он недвижим, — боится ли потревожить больную руку, опасается ли упасть со своего ненадежного постамента или ему нравилась беседа, которую вел четвертый. Крапов, много и интересно рассказывавший. Крапов был врач и, как все считали, — счастливый человек: он много поездил по заграницам со спортивными делегациями. Назавтра Крапову предстояла серьезная операция. Он знал, как высоко его кровяное давление, но на операции настоял сам и в последние дни старался отвлекать себя от раздумий разговорами.

— Китайцы, как видите, едят преимущественно растительную пищу, жиров и мяса потребляют мало.

— А лягушек? — прогудел Латов, растворив колени.

— О! Это особый вопрос! В этом вопросе китайцы — глубочайшие материалисты в понимании развития природы. Они — не европейцы, для них все, что двигается, съедобно. Они нам с вами могут доказать, что в мясе лягушки или змеи, которых они едят с особым удовольствием, а из их кожи делают галстуки, — ничуть не меньше питательных калорий, чем в куре, а состав белка — один и тот же.

— Это не от хорошей жизни, — возразил Латов и сомкнул колени.

— Да, несомненно! — согласился Крапов. — Тут сказывается этническое давление: столько народу!.. Поэтому растительная пища для них — не лакомство и не забава, а необходимость, давно ставшая их национальной чертой. А как они готовят все эти травки! Помнится, однажды в Ланьчжоу, довольно крупном центре одноименной провинции… Верочка, вы за градусниками?

— Да, — мягко ответила она. — А вообще-то пора уже спать.

— Верачака, уколичик… — застонал Астаханов с табуретки, все так же не двигаясь, лишь вращая глазами.

— А ты, Астаханов, опять свое.

— Пожалэйть, Верачака…

— Да поймите же — нельзя. Нельзя. Вы и так уже стали после всех этих операций наркоманом, а это может плохо кончиться.

— Болина, пожалэйть…

— Верю, что больно, но что же делать? Врачи вас пожалели — отрезали кисть, а надо было чуть повыше. Теперь руки нет по плечо, а… Не упадите, Астаханов, и ложитесь, пожалуйста, спать.

Она собрала градусники, записала температуру. Подойдя к Крапову, она не сказала, как всем: ваш, пожалуйста, — а просто протянула руку с еле заметной улыбкой. Он придержал ее ладонь в своей и лишь потом отдал градусник. Она взглянула на шкалу и ободряюще улыбнулась: все хорошо. Потом пожелала всем спокойной ночи, а в дверях оглянулась и увидела его лицо, крупные живые глаза и темные брови.

Обойдя все палаты, Вера вернулась к себе за столик — на пост, и почему-то почувствовала себя одинокой в затихающем корпусе.

Все ей здесь знакомо. За двенадцать лет столько прошло больных! А сколько было сказано ей хороших слов, сколько дано обещаний и оставлено надежд. Где они? А она все одна. Все сидит на посту, ходит по палатам, встречает новых людей, в чем-то очень похожих один на другого, словно возвращаются опять ушедшие некогда. Порой ей кажется, что жизнь и смерть, встретившись в этом здании, остановили друг друга и никуда не двигаются. Лишь раза четыре в году: под праздники, когда в общую монотонность входит нечто иное, вроде благодарности профессора, грамоты, и весной, когда она шьет себе что-нибудь новое, дешевое, но модное — это напоминает о течении времени. А порой, вот так же, как сейчас, в ночную смену, ей вдруг становится жаль, что она не уехала несколько лет назад на север с тем веселым белокурым парнем. И зачем пожалела город? Конечно, он — свой, родной весь… Но что в нем родного для нее? Близких у нее нет. Даже где похоронена мать, она не знала. И хотя в блокаду Вере было уже десять лет, она помнила лишь ворота кладбища, где осталась ее мать на листе фанеры…

«Ой, глупая! Какая же я глупая! — часто думала она. — Жила бы сейчас с мужем. А тут и ребенка не заведешь: общежитие… А парень-то был какой! Помор. Весельчак, и по всему было видно, что не избалован, как здесь. А эти курсанты, что опять были вчера, даже этот, рыжеватый, с холодными коленками, — мерзавцы. Уходя среди ночи, горланили в коридоре и подло посмеивались в кулаки. Ну, если еще придут…»

— Верачака, уколичик… — простонал в двери Астаханов.

Коленом он придерживал дверь, здоровой рукой гладил больное плечо, и слезы блестели в его темных глазах.

А из палаты по-прежнему доносился ровным голос Крапова.

Вера встала.

— Иди ложись, сейчас сделаю, — сказала она заговорщицки тихо и огляделась — нет ли дежурного врача.

Астаханов вмиг убрался за дверь, и когда Вера вошла в палату со шприцем, он уже лежал на кровати и зубами засучивал рукав на здоровой руке.

— …и необозримость земных просторов. Да, друзья, кто не был в Австралии, — негромко говорил Крапов, — тот не может в полной мере представить, насколько велика и бесконечно обетованна наша планета. А Мельбурн… Верочка, вы ему морфий?