Николай Климонтович - Степанов и Князь

• Название: Степанов и Князь
• Автор: Николай Климонтович
• Издательство: Журнал "Октябрь"
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012

Анекдотичное странствие выходцев из дореволюционной (Князь) и советской (Степанов) аристократии приобретает все более фольклорные черты, по мере того как герои приближаются к глубинному центру России — где богоискатели обосновались на приусадебной свалке. Героям Климонтовича подошли бы маски и юродивых, и скоморохов, как всему повествованию — некрасовская, чеховская, горьковская сюжетная матрица. От литературы к лубку, из московской студии к аллегорическому поселению «троглодитов», от подостывшего семейного очага к застолью с горячими беседами о благодати движутся Степанов и Князь, по пути теряя социальные и характерные черты, становясь просто русским человеком на ранде-ву с самим собой.

---

Разбудил их рядовой Никола, и только теперь они рассмотрели, что у их конвоира очень большие уши, мочки которых крепко вросли в череп.

Гимнастерка на нем была застегнута не на ту пуговицу.

— Эта, значит, — сказал он, как мог внушительнее, стараясь с достоинством нести свое дважды императорское имя и обдергивая непослушную полу, — выходи на дознание.

В физкультурном зале посредине стоял письменный стол, поодаль висели гимнастические кольца, под ними были уж приготовлены два стула. В глубине зала виднелся придвинутый в угол прилавок, на котором стояли весы лицом к стене, — возможно, в иные, базарные, дни здесь чем-то приторговывали. За столом сидел лейтенант Загадин, нервный, алый и еще больше помятый, чем накануне. Перед ним вывернутые наизнанку лежали сумка Семена и тряпичный мешок Князя. Он держал в руках паспорта задержанных и по одному просматривал.

— Москвичи, значит. Согласно регистрации этот на улице Вавилова, а этот на Демьяна Бедного. Что ж к нам пожаловали? И куда путь держим? — произнес лейтенант с тем спокойствием, какое выдавало задавленное бешенство. Говорил он тихо и монотонно, отчего было понятно, что он уж задумал нечто гадкое. — Эй, Никола, подай квасу. Для прикола.

Кажется, рядовой водитель Никола использовался лейтенантом Загадиным и в качестве денщика.

— Нам бы поскорее в поля камыша, гражданин начальник, — поторопился объяснить Семен. — Или позволите называть вас просто Григорий? Папское имя! Как вас по отчеству?

— Имя самозванное, — заметил Князь вопреки инструкции, которую сам же только вчера давал Семену.

— Про камыши не катит, — произнес милиционер, тяжело глядя не на Семена — на Князя. — Майка, паскуда, сказала, значит, как меня зовут. Предупредила как бы, так, значит, надо понимать. А вы у ней, значит, подживали, типа того? — И он вдруг, как учили в школе милиции, рубанул кулаком по столу.

Слабосильный рядовой Никола, который нес бутылку водки, стакан и сверток свежепорезанной сырокопченой колбасы, ничуть не пошатнулся и даже не вздрогнул, видно, привык, и вывалил снедь на стол.

— Релевантно, — сказал Семен и улыбнулся сладко, даже чуть заискивающе.

— Какие-то вы оба фиалковые, — выдохнул Загадин, и белая жила вспухла на его красной шее. — Ну, который из вас ее харил? — заорал он. — Или оба, обсосы городские? — заходился Загадин. — С Майкой я еще разберусь. А вы получите у меня х… по деревне. Об этом будет посвящено постановление.

— Транспарентно, — согласился Семен.

Князь молчал.

Милиционер, унимая дрожь в руке, налил себе полстакана водки и выпил, не закусывая.

— А этот что у тебя все время молчит? — спросил он Семена, признав, наверное, в нем человека своего круга.

— Умный, вот и молчит.

— Горе от ума, глядели такое кино. На русского не похож.

— Русские тоже бывают умными, — сделав вид, что обиделся, сказал Семен. — Конвергентно.

Князь опять промолчал. Последнее, в чем надо признаваться в отечественных присутственных местах, так это в своем происхождении.

Впрочем, Князь вообще никогда ни в чем не признавался. Однажды Семен спросил у него, отчего тот не посещает Дворянское собрание. А зачем, ответил Князь, я и так Шишов. Князь знал, что лучшие представители русской породы, отобранные веками из таких же, как этот милиционер, бывших землепашцев, стали чужды простонародью и нынче их принимают за инородцев. Простолюдины из интуитивного мазохизма, наверное, не могут поверить, что и они, русские, могут быть и сильны, и складны, и умны. Здесь что-то не так, чувствуют они. Не догадываясь, что все это было не ими рассчитано и удачно с ними проделано, навек.

— Я что, русского не могу отличить, — орал лейтенант Загадин, испытывая к Князю инстинктивную сословную неприязнь. — Мы русский милиционер, и с нами Бог! А ты еврей! Евреи всегда сделают так, чтобы расстроить русского человека. Ты, сука, откуда взял наши советские генеральские сапоги? — Впрочем, было понятно, сапоги его интересовали куда меньше Майкиной верности.

— Мы ситечка у мадам не крали, — вставил Семен. — Нас можно простить и отпустить, Григорий. Точнее, гражданин начальник.

Но милиционера теперь всецело интересовал Князь. Видно, зная изысканный вкус любимой, к нему он и возревновал.

— Что ж, мы тебя пристроим в депо по жидовской линии. Не коси черемшу, умник, запарь лапшу. Мои слова надо отливать в битуме. Нет, в бетоне. Эй, Никола! Звони Кобелевкеру, пусть шлет перевозку!

Так судьба разъединила друзей: Семен остался в застенке, Князь оказался в сумасшедшем доме.

Дождавшись ночи, Семен спел нетрезвому Николе, которого оставили на хозяйстве — сам начальник, лейтенант Загадин, удалился, видно, уяснять непростые свои отношения с зазнобой Майей, которой и младше-то был всего лет на десять, — спел незатейливую песенку:

— И мамаша Груша,
И папаша Груша,
Когда вырасту большой,
Тоже буду Груша, —

чем привел ушастого часового в детское умиление. Затем он попросился на оправку, не преминув стрельнуть у доверчивого стража сигарету, украсив свою просьбу армейской максимой — посрать с куреньем, что чай с вареньем. И этой житейской мудростью окончательно убедил рядового Николу, что тому посчастливилось встретить в жизни незаурядного человека… Стоит ли говорить, что больше честный рядовой милиции Никола мудреца Семена никогда не видел.

Маленькая районная психиатрическая больница была устроена в деревянном двухэтажном особняке, некогда, наверное, купеческом или мещанском, и дышала уютом. Она была окружена плодовым садом, и на яблонях уж набухали почки. Сад был обнесен в три метра вышины бетонным забором. Заведовал больницей единственный в ней доктор по фамилии, вы помните, Кобелевкер, человек еще не совсем старый, невысокого росточка, со сгнившими остатками зубов и запахом изо рта, в очках, лысый и ласковый, с хохлатой седой бородкой и безо всякого врачебного надменства. По нему было видно, что это добрый человек, но отчего-то проживший не самую веселую жизнь. Ему помогала пожилая же санитарка, хорошая баба из недалекой деревни. Ее муж помер, опившись денатурата, взрослые дети разлетелись кто куда, на лесоповал или на предприятия химической промышленности, и одинокая добрая женщина относилась к доктору как отелившаяся корова к еще не обсохшему своему теленку. Дополнял список персонала дюжий санитар, бывший тренер по плаванию: с тех пор как совхоз, находившийся выше по течению, стал спускать в местную речку отходы жизнедеятельности своего поголовья, плавать в речке стало нельзя и тренер перешел на медицинскую работу. Жены у санитара тоже не было, и был он несколько жеманен.

Князь неточно помнил, как здесь оказался. Поутру он нашел себя сидящим на кровати и смирительную рубашку, в какую запеленали его с вечера — это в памяти запечатлелось — уже развязали: Князь не проявлял никаких поползновений к буйству. Лишь возмутился, когда на рентгене, каковой ему сделали на предмет случайного обнаружения туберкулезной болезни, с него попробовали снять крестильный крест — он отвел руку врача и сам закинул крест на спину. Кровать была застелена довольно чистым, но влажным бельем, какое, поглаженное после предыдущего пассажира, повторно дают следующему в купейных вагонах. После вечернего укола голова была тяжелой: наверное, кололи аминазин.

— А к вам уж посетитель приходил, представился художником Степановым, очень крупный и обходительный такой весь из себя молодой господин, — дружелюбно говорил старец, глядя на Князя любовно. Отпустили, значит, Семена, сообразил Князь, или сам сбежал, второе вернее. — Но к недавно поступившим, ласка мой, мы посетителей не пускаем, не обессудьте. Вот пройдет месячишко-другой, наметится улучшение, и, когда ваше состояние придет в норму…

— Скажите, — с трудом ворочая языком, сказал Князь, — за какие грехи меня подвергли такой репрессии и экзекуции?

— Вот вы произнесли такое странное слово, ласка, репрессия. А ведь у нас в стране давно отказались от карательной психиатрии. Вы были перевозбуждены, у вас был бред справедливости, вы буйствовали в милиции и пытались ухватиться за гимнастическое кольцо.

— Пожалуй, что и пытался, — согласился Князь, понимая, что не надо врачу перечить.

— А еще вы говорили участковому, — понизил доктор голос до шепота, — что хотели бы убежать в Америку.

— А зачем туда бежать? Взял билет да полетел.

— Ну вот, после единственного укольчика вам стало легче. Вы уже и сами видите — то была затея бредовая. Посудите сами, ласка, в Аризоне вам грозило бы судебное разбирательство, если б вы вздумали приставать к лягушкам.

— В самом деле? — удивился Князь. — Я и не знал.