Станислав Золотцев - Столешница столетий

• Название: Столешница столетий
• Автор: Станислав Золотцев
• Издательство: Новый ключ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 5-7082-0253-Х

Повесть Ст. Золотцева «Камышовый кот Иван Иванович», рассказывающая о жизни в сельской глубинке 90-х годов минувшего века, относится к тем произведениям литературы, которые, наряду с эстетическим удовольствием, рождают в душах читателей светлые, благородные чувства.

Оригинальная по замыслу и сюжету сказка об очеловеченном коте написана простым и сильным, истинно далевским литературным языком. Она по сути своей очень оптимистична и хорошо соответствует самой атмосфере, духу наших дней.

Повесть, дополненная художественными иллюстрациями, а также включенное в книгу художественное мемуарное сказание «Столешница столетия», рассчитаны на широкую аудиторию.

(задняя сторона обложки)

Родился в 1947 году в деревне Крестки под Псковом. Трудовую деятельность начал с пятнадцати лет, работая слесарем на одном из псковских заводов. Окончив вечернюю школу, поступил в Ленинградский госуниверситет на филологический факультет. Получив в 1968 году диплом ЛГУ, два года работал переводчиком в Индии, затем преподавал в Историко-архивном институте в Москве. Несколько лет служил офицером морской авиации на Северном флоте. Кандидат филологических наук.

Печататься начал с 1970 года в журналах «Аврора» и «Новый мир». Первая книжка стихов вышла в 1975 году, тогда же принят в Союз писателей СССР. Он автор 25 поэтических книг, трех сборников прозы и четырех книг литературных исследований, а также более 20 книг переводов на русский язык поэтов Востока и Запада, многих статей и очерков по отечественной и зарубежной литературе.

В конце 80-х годов широкую известность С.А. Золотцеву принесли его публицистические выступления в печати, направленные против разрушения отечественной культуры и распада Советского Союза.

[collapse collapsed title=Содержание]

A. Салуцкий. В тени эпохи 2

Камышовый кот Иван Иванович 9

[b]Столешница столетья 127[/b]

Статьи и рецензии 283 Честь, сбереженная смолоду 283

Причудливая песнь Причудья 292

Ничего общего 296

[b] B. Рахманов. Чуткость поэта 302[/b]

[/collapse]

---

— Шедевр, говоришь, — усмехнулся Павел Лаврентьевич (и я даже вздрогнул, услышав в устах старого провинциального мастерового это аристократически-утончённое, архаичное произношение французского слова: так выговаривать его дедов приятель мог научиться только в давние годы, оказавшись в окружении Конёнкова…). — Сей минут глянешь ты на шедевр!

Он снял кожаный чехол с предмета, стоявшего в углу и показавшегося мне зачехлённым табуретом. Но это оказалось неким техническим приспособлением наподобие лебёдки, с большой и малой ручками. Он стал медленно крутить большую ручку — и на наших изумлённых глазах покрытие, казавшееся нам потолком, стало с шумом уползать, — и на нас хлынул свет солнечного сентябрьского неба! Потом покрутил вторую ручку — и точно так же уползло, пощёлкивая складывающимися друг за другом дощечками, сборчатое покрытие с одной из стен. Стены — не было! И в небо, и в сад мы смотрели сквозь стёкла, вставленные в огромные рамы.

— А… что… нет ни потолка, ни крыши, ни стены? — растерянно спросил я, ошеломлённый тем, что произошло. Дед — тот просто остолбенел и стоял с разинутым ртом.

— Всё в наличии, — улыбнулся хозяин дома, — всё есть. На зиму и стенку щитовую ставим, и потолок, и каркас над ним. А ноне, когда кой-кто приходит, сымаем их, чтоб столешню природным светом освещало, а не электрическим… Да закрой ты рот, Лександрыч, это не я до такого додумавши, это внучата мои мне таки приспособленья поставили, робяты грамотные в технике, и зало мне оборудовали таким манером…

— А столешница-то где же?! — спросил уже и я.

— Вот она!

Павел Лаврентьевич подошёл к стене напротив стеклянной и выключил электрический свет. Зальце стало похоже на куб, заполненный золотисто-солнечной синевой. Тут-то я и обратил внимание на то, что рядом с выключателем к стене был прикреплён щиток с двумя кнопками. Мастер нажал на одну из них — и тут же стала освобождаться от сборчатой шторы третья стена. Всё с тем же лёгким потрескиванием с неё стали уползать вверх складывающиеся дощечки покрытия.

И нашим глазам предстал огромный, занимавший всю площадь этой стены овал столешницы.

Сама по себе эта гигантская овальная доска, предназначенная для стола самое меньшее на двадцать персон, была создана из нескольких кусков дерева самой отменной породы. Но швы меж ними можно было разглядеть только при самом тщательном рассмотрении, стоя рядом. Плоть красного дерева, залитая солнечным светом, полыхала и лучилась несчётным множеством пламенеющих цветов и оттенков — и червонным золотом, и чистой медью, и соком граната…

Однако так лучились и пламенели лишь немногие места на этой громадной столовой доске. Основная её площадь была заполнена инкрустациями, узорами, изображавшими различные предметы и символы.

Только разглядев каждый из этих узоров по отдельности и все их вместе, я понял, что слово «шедевр» являлось точной оценкой мастерства, с которым была создана эта доска, однако оно почти ничего не говорило о сущности духовного труда, вложенного в неё.

Это была столешница столетья.

VII

— Ну, моло´дый, что скажешь? — спросил меня старый дедов друг, когда мы уже больше часа пролюбовались на его реликвию, стоя около неё, отходя от ней и садясь у противоположной стены, чтобы можно было обозреть доску целиком по всём её великолепии, а то вставая на специальный табурет с подъёмным механизмом и пристально разглядывая отдельные детали более мелких инкрустаций… «Что скажешь, друг наш молодый?» — молвил мастер, уже немало поведав мне об истории создания этой столешницы.

… «Молодый» и до сих пор думает о том, что можно сказать о ней.

С того дня, проведённого в доме старого талабского жителя, ни разу более не доводилось мне её увидать. Невозвратно далека и всё дальше в глуби времён остаётся середина шестидесятых лет минувшего столетия, и столько встреч с самыми прекрасными творениями искусства, встреч, которых тогда, в годы молодости, было у меня превеликое множество и в любимом граде на Неве, и в столице, и в иных краях и странах — забылось, выцвело или подёрнулось пылью, словно попавшая в небрежение картина… А вот давняя встреча с изделием провинциальных мастеров «пламенного дерева» — не забылась. Более того, огромная столовая доска, которую я в тот же час нарёк «столешницей столетья», не отпускает ни душу, ни воображение, и всё чаще подвигает к думам не только о судьбах искусства и его творцов, но и о жизни вообще. Прежде всего, конечно, о нашей, русской жизни…

…О самой же столешнице можно сказать многое — так, что это заняло бы столько же страниц, сколько вы уже одолели, читая моё повествование. А можно — коротко. Можно сказать так: инкрустации (Лаврентьевич и дед их называли для простоты «вставками» или «врезками»), вживлённые в плоть этого мозаичного овала, знаменовали собой едва ли не все главные события, которые произошли в России с середины XIX столетия по начало 60-х лет нашего века…

(…поймал себя на мысли, что, наверное, уже до конца своих дней буду звать «нашим» веком только Двадцатое столетие. Моим веком… Новый, пришедший, вряд ли моим станет…)

…Едва ли не все вехи отечественной жизни, прошедшей за сотню с лишним лет, славные, гордые, горькие и кровавые вехи были запечатлены в этом наборном овале. Точнее — самые красноречивые символы этих вех… Уточню также, что слово «овал» я здесь употребляю лишь за неимением лучшего. Как ещё назвать прямоугольник, у которого срезаны и закруглены углы? Поэтому лишь углы стены не были закрыты столешницей, плотно прижатой к ней и закреплённой почти незримыми, но прочными деревянными скобами… И сразу же бросалось в глаза, что все инкрустации, все «вставки», все изображения, врезанные в доску, расходились лучами от её центра. От самых больших и, судя по всему, начальных украшений столешницы. Они просто магнетически приковали к себе мой взор.

И прежде всего примагнитило мои глаза то, что находилось в самой середине мозаики.

Это не было гербом Российской Империи, но по сути несло то же самое значение. Впечатанный в пламенеющую плоть доски двуглавый орёл поблёскивал золотистым оперением. Над ним золотилась корона. Причём — корона сказочная, с зубчатым верхом… Лапы орла опирались на две скрещенные старинные пушки. Инкрустация под ними изображала нечто вроде воинской ленты, в неё были впечатаны цифры — 1855. А над короной тоже вилась лента, но с другими цифрами — 1861. Чуть выше неё медной празеленью отливало изображение, которое, видимо, по замыслу его автора, являло собой лавровый венок. Полукружия ветвей лавра замыкали собой первую букву алфавита и две римские цифры — «А 11».

…Крымская война, битва за Севастополь, последний год царствования Николая Первого. И — год объявления Воли: отмена крепостного права, крестьянская реформа Александра Второго. Вот что запечатлели символы, соседствовавшие со срединной инкрустацией столешницы — с двуглавым орлом и короной.

— Павел Лаврентьевич… это вы?., неужели это вы сами… всё это сделали?! — еле ворочая языком в ошеломлении, спросил я мастера.

— Я?! Ну, сказал! Я… Да у меня и замаху бы на такое дело не достало б! Я! Сказал, тоже… Да она моему батьке ровесница, столетня эта — вона когда она почата была! Не токо нонешние — нашего времени люди и то уж были не те, чтоб такие глыбы вздымать. Закал у нас уже не тот, куражу того в нас уж не водилося, кой наши деды имели. Вот они, древлерусского закваса люди, старопрежние мастеровые — вот они годились к таким промыслам, как столеш-ня эта. А мы уж токо и мочны, чтоб узорить по имя сделанному…

…По словам Лаврентьича выходило, что столешница в своём первоначальном виде родилась под руками его деда. Он не был крепостным, но «состоял при барине»: служил в качестве «древесных дел художника» у крупного талабского помещика, ценителя изящных искусств. У сына этого помещика, молодого офицера, намечалась женитьба, и отец загодя стал готовить ему свадебный подарок — «царский стол». За его изготовление и взялся дед Лаврентьича. Но молодой офицер вскоре уехал в армию: началась Крымская кампания, он стал участником севастопольской обороны, где его тяжело ранило. С женитьбой что-то разладилось, и «царский стол», произведённый барским краснодеревщиком, оказался ненужным. Ибо старый барин вскоре помер, а новый, ставший инвалидом, изящных искусств не ценил. Хотел было мастер напомнить отставному офицеру о заказе его отца: под первой и на час изготовления столешницы единственной инкрустацией — орлом и короной — изобразил то, что должно было улестить сердце израненного воина, батальное напоминание о севастопольской героической страде. Но шло уже время больших перемен в империи, которые, говоря некрасовской строкой, ударили «одним концом по барину, другим — по мужику», и помещику стало уже вовсе не до новой мебели. Он глянул, прослезился, либерально выпил с верным работником своего отца по рюмке водки, дал ему целковый с профилем царя-освободителя, глянул на несостоявшийся свадебный подарок ещё раз, махнул рукой и — уехал в Германию «на воды», поправлять здоровье подальше от шершавой отечественной жизни…