Евгений Евтушенко - Фуку

• Название: Фуку
• Автор: Евгений Евтушенко
• Издательство: "Новый мир" журнал № 9
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

---

Империализм — это производство вулканов.

Я был в бункере, где прятался Сомоса, когда раскалённая лава революции подступила к Манагуа.

Бункер, к моему удивлению, оказался вовсе не подземным. Внутри серого казарменного здания скрывалось несколько комнат — кабинет, столовая, спальня, ванная и кухня. Был даже крошечный садик японского типа. Это все почему-то и называлось бункером.

— Потрогайте, — предложил мне, улыбаясь, сопровождавший меня капитан. Я потрогал одно растение, другое — все они были из пластика. Антинародная диктатура и есть пластиковый сад: сколько бы ни восторгались придворные подхалимы плодами диктатуры, их нельзя ни поесть, ни понюхать.

На кожаном кресле Сомосы осталась пулевая дырка — это выстрелил сандинистский боец — выстрелил от ярости, не найдя тирана в его логове. Мне рассказали, что в ночь захвата бункера солдаты спали здесь, не снимая ботинок, — кто в алькове Сомосы, кто на диване, кто на полу. В ванную с искусственными волнами выстроилась очередь. А какая-то бездомная женщина с ребёнком прикорнула прямо в кресле Сомосы и ребёнок прилежно расковыривал пулевую дырку, выколупывая набивку пальчиком.

Меня поразило то, что в бункере не было ни одной книги.

— Он не читал даже газет, потому что заранее знал всё, что в них будет написано… — презрительно сказал капитан.

Никогда бы я,
                       никогда бы я
ни в действительности,
                                          ни во сне
не увидел тебя,
                           Никарагуа,
если б не было сердца во мне.
И сердечность к народу выразили
те убийцы,
                    когда под хмельком
у восставшего
                          сердце вырезали
полицейским тупым тесаком.
Но, обвито дыханьем,
                                      как дымом,
сердце билось комочком тугим.
Встала шерсть на собаках дыбом,
когда сердце швырнули им.
На последнем смертельном исходе
у забрызганных кровью сапог
в сердце билась
                              тоска по свободе —
это тоже одна из свобод.
Кровь убитых не спрячешь в сейфы.
Кровь —
                на фраках,
                                  мундирах,
                                                     манто.
Нет великих диктаторов —
                                               все они
лишь раздувшееся ничто.
На бесчестности,
                             на получестности,
на банкетных помпейских столах,
на солдатщине,
                          на полицейщине
всех диктаторов троны стоят.
Нет,
          не вам говорить о правах человека,
вырезатели сердца века!
Разве право —
                                это расправа,
затыкание ртов,
                              изуверство?
Среди прав человека —
                                              право
на невырезанное сердце.
У свободы так много слагаемых,
но народ плюс восстание —
                                                   грозно.
Нет
        диктаторов несвергаемых.
Есть —
              свергаемые слишком поздно.

После падения военной диктатуры в Аргентине на международную книжную ярмарку 1984 года в Буэнос-Айресе выплеснулось буквально всё, что было под запретом. Впервые за столькие годы на стендах стояла бывшая нелегальная литература — Маркс, Энгельс, Ленин, Хосе Марти, Че Гевара, Фидель Кастро. Лавина свободы несла с собой и мусор. Кропоткин и Бакунин соседствовали с иллюстрированной историей борделей, Мао Цзэдун — с «Камасутрой», а Троцкий и Бухарин со шведским бестселлером «Исповедь лесбиянки». Итальянского писателя Итало Кальвино аргентинцы чуть не разорвали от восторга, когда он вскользь бросил на читательской конференции банальное в Европе мазохистское выражение левых интеллектуалов: «Мы все изолгались. Пора кончать». Не в состоянии осмыслить бросаемых ему под ноги цветов и ярко-красных следов помады, припечатываемых ему на щёки губами рыдающих аргентинок, Кальвино растерянно хлопал глазами. Он просто, наверно, забыл или не знал, что ещё год назад, когда на улицах Буэнос-Айреса собиралось больше чем два-три человека, их арестовывали, и часто они исчезали без суда и следствия, расстрелянные и задушенные где-нибудь в застенках и на пустырях или утопленные в море. Во многих случаях их трупы бросали в строительные котлованы и вмуровывали в бетонные фундаменты новых отелей и банков. Так появилось в Аргентине страшное слово desaparecidos — исчезнувшие.

На первый бесцензурный политический фильм, сделанный в Аргентине по сценарию уругвайца-эмигранта Марио Бенедетти стояли тысячные очереди. При фразе героя — морально разложившегося, однако испытывающего муки совести аргентинского Клима Самгина что-то вроде: «Все наши газеты годятся лишь на подтирку», — зрители аплодировали и топали ногами.

Залы книжной ярмарки были затоплены народом, приходившим покупать бывшие запрещённые книги с огромными сумками и даже с дерюжными мешками. Чтобы перекусить в буфете, надо было стоять в очереди часа полтора. Среди этого пиршества мысли я порядком изголодался. Когда перед самым моим носом, чуть не задев его, в чьей-то руке проплыл бумажный подносик с сандвичем, внутри которого покоилась дымящаяся сосиска, сбрызнутая золотой струёй горчицы, я невольно облизнулся. Неожиданно рука, в которой был поднос, сняла с него сандвич и с поразившей меня непосредственностью ткнула мне прямо в рот, чтобы я откусил. Именно — не разломила, а ткнула.

— Только половину, компаньеро… — на всякий случай сказал басистый, почти мужской, но всё-таки женский голос.

Жадно прожёвывая сандвич, я увидел перед собой высоченную, почти одного роста со мной черноволосую, с редкими сединками женщину, у которой за могучими плечами висел рюкзак. Внутри рюкзака, набитого под завязку, прорисовывались острые рёбра книг. Женщина потрясла меня своей почти сибирской, военного образца грубоватой сердобольностью к изголодавшемуся человеку.

Мы познакомились. Её звали Магдалена. Она была сельской учительницей, приехавшей из далёкой горной провинции покупать книги для школьной библиотеки.

Я пригласил её в литературное кафе и по дороге украдкой её разглядывал. Магдалене было лет тридцать пять. Она была по-своему красива, хотя всё в ней было прямолинейно, грубовато, укрупнённо — слова, жесты, руки, ноги. Да, о ногах. Без чулок, исцарапанные, видимо, горными колючками, одетые в пыльные альпинистские ботинки, они были загорелы, стройны и необозримы — правда, излишне основательны, как дорические колонны. Но особенно прекрасны были её коленки, независимо торчавшие из-под холщовой юбки с крестьянской вышивкой, — крепкие, мощные, как лбы двух маленьких слонят. Она уловила мой взгляд и усмехнулась — незло, но неодобрительно.

Стены литературного кафе были завешаны, как легализованными прокламациями, стихами бесследно исчезнувших во время диктатуры поэтов. Магдалена, почти не притронувшись к вину, встала, оставив рюкзак с книгами на полу, и медленно пошла вдоль стен, читая и беззвучно шевеля губами. Потом она села и залпом хлопнула целый бокал. Она вообще не стеснялась, и в этом была её прелесть.

— Я знала многих из этих поэтов лично… — сказала Магдалена.

— Вы ходили на их выступления? — спросил я.

— Нет, я их арестовывала… — ответила она.

Это говорю вам я,
                               Магдалена,
бывшая женщина-полицейский.
Как видите,
                    я не в крови по колена,
да и коленки такие ценятся.
Нам не разрешались
                                    никакие «мини»,
но я не опустилась
                                     до казённых «макси»,
и торчали колени,
                              как две кругленьких мины,
над сапогами в государственной ваксе.
И когда я высматривала в Буэнос-Айресе,
нет ли врагов государства поблизости,
нравилось мне,
                          что меня побаиваются
и одновременно
                              на коленки облизываются.
Как дылду,
                  меня в школе дразнили водокачкой,
и сделалась я от обиды
                                          стукачкой,
и, горя желанием спасти Аргентину,
в доносах рисовала
                                   страшную картину,
где в заговоре школьном
                                             даже первоклашки
пишут закодированно
                                     на промокашке.
Меня заметили.
                           Мне дали кличку.
Общение с полицией
                                    вошло в привычку.
Но меня
               морально унижало стукачество.
Я хотела
                 перехода в новое качество.
И я стала,
                 контролируя Рио-дель-Плату,
спасать Аргентину
                                за полицейскую зарплату.
Я мечтала попасть
                                  в детективную эпопею.
Я была молода ещё,
                                      хороша ещё,
и над газовой плиткой
                                       подсушивала портупею,
чтоб она поскрипывала
                                          более устрашающе.
Я вступила в полицию
                                      по убеждениям,
а отчасти —
                       от ненависти к учреждениям,
но полиция
                      оказалась учреждением тоже,
и в полиции тоже —
                                    рожа на роже.
Я была
              патриотка
                                 и каратистка,
и меня из начальства никто не тискал,
правда, насиловали глазами,
но это — везде,
                            как вы знаете сами.
Наши агенты
                       называли агентами
всех,
            кого считали интеллигентами.
И кого я из мыслящих не арестовывала!
Разве что только не Аристотеля.
В квартиры,
                    намеченные заранее,
я вламывалась
                              наподобие танка,
и от счастья правительственного задания
кобура на боку
                          танцевала танго.
Но заметила я
                             в сослуживцах доблестных,
что они
              прикарманивают при обысках
магнитофоны,
                          а особенно видео,
и это
           меня
                        идеологически обидело.
И я постепенно поняла не без натуги
то, что не каждому понять удастся, —
какие отвратные
                             у государства слуги,
какие симпатичные
                                 враги у государства.
И однажды один
                               очень милый такой «подрывной элемент»
улыбнулся,
                     глазами жалея меня,
                                                        как при грустном гадании:
«Эх, мучача…
                          А может быть, внук твой когда-нибудь
на свиданье придёт
                                      не под чей-нибудь —
                                                                           мой монумент…»
Он сказал это, может, не очень-то скромно,
но когда увели его не в тюрьму,
а швырнули в бетономешалку,
                                                бетон выдающую с кровью,
почему-то поверила я ему.
Он писателем был.
                                Я припрятала при конфискации
                                                                                        тоненький том,
а когда я прочла —
                                    заревела,
                                                       как будто пробило плотину,
ибо я поняла
                          не беременным в жизни ни разу ещё животом,
что такие, как он,
                                 и спасали мою Аргентину.
А другого писателя
                                    в спину пихнули прикладом при мне
и поставили к стенке,
                                     но не расстреляли, подонки,
а размазали тело его
                                     «студебеккером»
                                                                     по стене
так, что брызнули на радиатор
                                                        кровавые клочья печёнки.
Все исчезли они без суда.
                                               Все исчезли они без следа.
Проклиная своё невежество
                                                   патриотической дуры,
я ушла из полиции
                                и поклялась навсегда
стать учительницей литературы!
И теперь я отмаливаю грехи
в деревенской школе,
                                       куда попросилась,
и крестьянским детишкам
                                                читаю стихи
этих исчезнувших —
                                       desaparecidos.
А ночами
                я корчусь на безмужней простыне,
с дурацкими коленками,
                                       бессмысленно ногастая,
и местный аптекарь
                                  украдкой приходит ко мне
и поспешно ёрзает,
                                 не снимая галстука.
Даже голая
                   с кожи содрать не могу полицейской формы.
Чтобы дети мои и аптекаря
                                                во чреве моём потонули,
я глотаю в два раза больше нормы
противозачаточные пилюли.
Некоторые мечтают
                                    хотя бы во сне навести
полицейский порядок,
                                      чтоб каждому крикнуть:
                                                                              «Замри!»
А я каждый день
                             подыхаю от ненависти
к любому полицейскому
                                          на поверхности земли.
Ненавижу,
                    когда поучает ребёнка отец,
                                                                     не от мудрости
                                                                                               полысевший,
ненавижу, когда в педагогах —
                                                       и то полицейщина.
Так я вам говорю,
                                   Магдалена,
                                                       бывшая женщина-полицейский
и, к сожалению,
                               бывшая женщина…

Ровно посередине Амазонки горел пароход.