Борис Полевой - Силуэты

• Название: Силуэты
• Автор: Борис Полевой
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1974

В книге тридцать пять новелл о людях, с которыми автору довелось встретиться в годы войны и впоследствии, во время его многочисленных поездок по стране и за рубежом. Это поэты, писатели, актеры. Рассказы о них иногда становятся литературными портретами, иногда это — короткое воспоминание о каком-то интересном эпизоде, а порой — легкий силуэт. В книге четко намечены две темы: минувшая война и борьба за мир.

Герои Б. Полевого — это те, кто не жалел своих сил и жизни в годы войны, и те, кто последовательно и самоотверженно борется сегодня за мир на земле.

---

Когда я узнал, что Неруды нет уже в живых, ярко вспомнилось последнее свидание с этим необыкновенным человеком, дружбой которого я всегда гордился.

В последние годы жизни Неруда вернулся к дипломатической деятельности. Да к какой! Полномочный посол Республики Чили в столице Франции.

Я легко представлял его, большого, медлительного, иронического, наносящего с трибуны какого-нибудь конгресса удары по врагам мира. Или в читательской аудитории, неторопливо, монотонно, как бы цедящего сквозь зубы свои стихи. Или за дружеским столом в каком-нибудь крохотном замысловатом кабачке, где он, негромкий и немногословный, всегда оказывался в центре застолицы. Но в качестве полномочного министра, посла своей страны в Париже никак не мог его себе вообразить.

И вот представился случай. Возвращаясь из дальних странствий, я и мой друг из-за несовпадения расписания рейсовых самолетов вынуждены были задержаться в Париже. Первый день пасхи. Гудят колокола знаменитых соборов. Город просто сияет молодой листвой своих бульваров и парков, пестро, шумно отмечает этот весенний праздник. Позвонили по одному, по другому, по третьему телефонам. Никого из французских друзей дома не оказалось. И пришла мысль: а ну-ка позвоним послу республики Чили.

Без особого труда соединились с Нерудой и услышали его такую знакомую неторопливую хрипловатую речь: да, да, он дома. Он рад, что мы ему позвонили. Он приглашает, он просто требует, чтобы мы заехали к нему. Правда, Матильды нет. Она дома, за океаном. И он должен на час отлучиться на какую-то нудную, необязательную дипломатическую церемонию, черт бы ее побрал. Но ничего. Приезжайте немедленно. Первым же такси. И не завтракайте, а то вам будет скучно меня ждать.

Загадочный смысл этой фразы стал ясен сразу же, как только дежуривший в посольстве чиновник, молодой человек с остренькими косыми бачками, провел нас прямо в личные апартаменты посла к богато накрытому столу, посреди которого возвышалась затейливая сулея индейской работы, наполненная густым рубиновым вином. Проводивший нас молодой дипломат, перед тем как откланяться, многозначительно показал лежащую на столе записку. Каллиграфическим почерком были выведены на ней по-русски три слова: «Здравствуйте. Ешьте. Пейте!» Последнее слово этого приглашения было энергично подчеркнуто и сопровождено жирнейшим восклицательным знаком.

Не заставляя себя долго упрашивать, мы последовали приглашению. А через малое время на улице под окном зашумел мотор. У подъезда остановилась длинная машина с вымпелом посла на радиаторе. Шофер в униформе обошел ее, учтиво открыл дверцу. Из машины выбрался, именно выбрался, нет, не поэт Пабло Неруда, каким мы его привыкли видеть, а именно посол, Нефтали Рикардо Рейес Басуальто в светлом смокинге с гвоздикой в петлице.

Он неторопливо прошествовал в подъезд, скрылся в нем, и довольно долго мы ждали его, посматривая на дверь. А когда она раскрылась, в ней появился совсем другой человек, наш давний добрый знакомый Пабло, в домашней фланелевой куртке, в клетчатых тапках. Только белая гвоздика в петлице осталась от сановитого дипломата, которого мы только что видели в окно.

Неруда обнял нас. Расцеловались. Он был в ударе. Засыпал вопросами о новостях в Движении Сторонников мира, об общих друзьях, о последней конференции, в которой он по официальному своему положению уже не мог участвовать, о решениях этой конференции. Потом, прихлебывая вино, познакомил нас с последними стихами. Читал их хрипловатым голосом, при котором слова летели как бы со дна бочки. На прощанье проводил до прихожей и шел задумчиво, что-то напевая под праздничный колокольный звон.

Это была последняя встреча. С тех пор не довелось мне встречаться с Пабло Нерудой. Известие о его гибели застало меня в Москве.

Он был фигурой настолько яркой, что стоит в любую минуту закрыть глаза, и он сразу возникает перед нами: большой, грузный, медлительный, с черными, как бы в удивлении приподнятыми бровями, с живой искоркой в темных с поволокой глазах. А в ушах звучит его неторопливая речь.

И все же несколько месяцев спустя после его гибели мне довелось слышать его. Да, да, слышать наяву, и произошло это вот как. Мы с женой гостили в Болгарии. После участия в митинге, посвященном Сталинградской битве, были приглашены провести вечер Ладой Галиной, милейшей женщиной, драматургом, писательницей, а главное, неистовым, неутомимым репортером. Она была в Чили. Во время этой поездки посмотрела страну, побывала среди рабочих, гостила у крестьян, у рыбаков, познакомилась с Сальвадором Альенде и подружилась с Нерудой.

Поэт был тяжело и безнадежно болен. Он знал об этом. Но в стране шла все обостряющаяся борьба, и он, несмотря на все свои недуги, принимал в ней активнейшее участие. Лада записала на пленку его последнее выступление на грандиозном митинге, на том самом футбольном стадионе, которому суждено было через несколько дней превратиться в голгофу для десятков тысяч непокорившихся хунте чилийцев…

Мы сидели в небольшом кабинетике писательницы. Хозяйка включила маленький магнитофон, потекла лента, и вдруг в уют комнаты ворвался грохочущий шум огромной толпы, шум оваций, в котором аплодисменты то и дело пронзали свистки. Он грохотал долго, этот шум, то затихая, то нарастая, и под этот грохот сотни голосов скандировали:

— Пабло, Пабло, Пабло…

— Неруда появился тогда на трибуне. Друзья и поклонники долго не давали ему говорить, — комментировала хозяйка. — Он машет рукой, показывает на часы, дескать, экономьте время, но шум нарастал.

Потом на фоне этого шума возник глухой, утробный, такой знакомый голос. И сразу же шум стих, и настает какая-то оглушающая тишина. Неруда начинает читать стихи. Я даже приблизительно не знаю испанского языка. Но, вероятно, это очень боевые стихи, потому что каждая их строфа сопровождается криками:

— Си, си, си! Да, да, да!

— Вив, Пабло!

— Он был мертвенно бледен, даже зеленоват в эту минуту, — комментирует хозяйка дома. — Пот покрывал лицо, стекал со лба. Я стояла недалеко от трибуны, все видела. Вот он вытер лоб беретом, придвинулся ближе к микрофону.

Теперь действительно голос окреп, в нем зазвучал металл. Текли стихи, звучавшие как лозунги, или лозунги, звучавшие как стихи. Повторяю, я не знаю испанского. Не понимаю слов, бросаемых глуховатым напевным голосом в огромную толпу, заполняющую громадную раковину стадиона. Но мне кажется, что стихи эти, может быть, напоминают те, какими открыта его последняя книга, вышедшая в 1973 году. На память помню слова перевода: «…У меня нет выбора, к врагам моего народа мой напев беспощаден. Он тверд, как арауканский камень. А теперь приготовьтесь, я стреляю».

Это или что-то похожее на это, читает Неруда, и стадион грохочет:

— Си, си, си!

Потом поэт смолк, но наэлектризованный стадион долго и возбужденно шумит. Шумит до того момента, пока в магнитофоне не кончается пленка.

Наступила тишина. Мы снова вернулись в маленький уютный дамский кабинетик. В открытое окно с темной улицы доносятся шаги прохожих. Прошуршали автомобильные шины. А мы сидим молча, все еще находясь под гипнозом звуков давно отшумевшего митинга, и память перелистывает эскизы дорогого образа. Вот он, грузный, медлительный, вылезает, улыбаясь, из самолета, поддерживая под руку Матильду, и размахивает беретом, раскланиваясь с друзьями. Порхающие лохматые снежинки тают на его голой яйцевидной голове… Вот он дремлет в президиуме какого-то писательского собрания, до которых он был великий неохотник. Вот утробным голосом, небрежно, как бы нехотя, произносит свои стихи на вечере, посвященном его поэзии, в какой-то московской библиотеке… Вот, по-домашнему распустив галстук и расстегнув нижние пуговицы жилета, обедает у нас дома и, к радости моей жены, отдает должное каждому блюду, запивая их добрым грузинским вином… Вот уже в качестве полномочного министра своей страны во Франции выбирается из большого, как концертный рояль, лимузина, в светлой визитке, с гвоздикой в петлице… Вот, грузно надвигаясь грудью на трибуну, дает отповедь какому-то провокатору на конгрессе Сторонников мира… Такого Неруду я видел, знал, любил. А вот только что, несколько месяцев спустя после его смерти, я познакомился с Нерудой — трибуном, умеющим владеть огромной толпой. Познакомился тут. В кабинетике болгарской писательницы был как бы дорисован портрет этого давнего друга.

— …А вот эту пленку мне тайно передали уже после путча, когда я покидала Чили, — говорит Лада, ставя новую кассету в магнитофон. — Тут записаны похороны Неруды. Его хоронили на старом кладбище горстка его друзей, старейших коммунистов. К гробу никого, кроме этих стариков, не допустили, даже Матильду. Солдаты хунты стояли до самой могилы, образовывая коридор. Вот послушайте.

Сначала в затемненную комнату врывается грубый какой-то окрик. Потом шуршание шагов по гравию и тихий, не очень стройный хор голосов. Несколько человек поют «Интернационал». Поют едва слышно. В песню то и дело врываются злобные окрики.