Ольга Аросева - Прожившая дважды

• Название: Прожившая дважды
• Автор: Ольга Аросева
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-41103-8

«Я — артистка театра, всю свою жизнь собирала по крупицам то, что касалось жизни моего отца, и в XXI веке прочла его мысли, пережила его страдания. Уходить в прошлое трудно, тяжело все переживать заново.

Книга жизни моего отца захлопнулась на сорок седьмом году, а его дневники открыли мне, как тяжелы были его последние годы, как он один прошел свой путь на голгофу — пережил крушение веры и, что самое страшное, пережил предательство друзей и непонимание в семье. К сожалению, мы, дети, ничем не могли ему помочь, потому что были слишком малы.

Сейчас я почти в два раза старше отца, и читая написанное им, заново осмыслила свою детскую трагедию и детскую боль, она, моя теперешняя оценка тех дней, стала глубже и объемнее.

Прожив еще раз свою жизнь, я с огромной любовью посвящаю эту книгу отцу».

Ольга Аросева

Автор выражает благодарность Н. М. Аросьевой за помощь в подготовке дневников А. Я. Аросева

---

Отца судили вместе с Антоновым-Овсеенко, судьба снова свела их, уже в последние мгновения жизни. Отца спросили, признает ли он свою вину, он ответил — нет. То же самое ответил Антонов-Овсеенко. Сын Антонова-Овсеенко написал в своем исследовании тех событий, что Ульрих махнул рукой и сказал: «Эти не признают».

В документах было написано, что приговор отцу был вынесен 8 февраля 1938 года, а 10 февраля 1938 года приведен в исполнение. Это была правда. В 1955 году я получила справку о том, что отец реабилитирован посмертно, в виду отсутствия состава преступления. И это тоже была правда, страшная правда.

Вскоре после этого раздался звонок, звонила моя тетушка Августа из Ленинграда. Она мне сказала: «Приезжай, отец тебе кое-что оставил у меня». Я сразу поехала, и она вручила мне вынутые из корзины, как из волшебной шкатулки, тетрадки — жизнь моего отца в последние годы. В них была его израненная душа, его кровоточащее сердце, его трагические мысли, попытки понять и осознать все, что происходит с ним и в личной жизни, и в стране. Читая, я почти ослепла от горя, от его почерка и от того, что прошлое навалилось на меня страшной тяжестью. Мои глаза стали плохо видеть, но я читала и читала, с жадностью впитывая каждый кусочек страданий этого человека, моего родного отца. Многое мне стало ясно, детские воспоминания соединились с моими взрослыми размышлениями об этой страшной поре в его жизни и в жизни нашей семьи.

Вот эти дневники, написанные с 1932 по 1937 год.

Дневники А. Я. Аросева

Тетрадь № 1

1932 год

Буду здесь вести дневник не столько событий, сколько своих мыслей. Не потому, что я мыслитель, а потому, что жизнь наша толкает каждого из нас на критику, анализ, воспоминания, размышления.

28 сентября

Сейчас бьет на башенных часах 12. Полночь. Жена уже спит. Дети — давно.

Делал сегодня двухчасовую прогулку, поэтому не так угнетен ежедневными заботами (они во время прогулки будто ниспадали с меня), вместо них вырисовывались главные заботы. 1) Определенно поставить вопрос о перемещении из Праги. 2) О невозможности жить на то, что получаю. 3) Продолжать писать роман «Правда» (о провокаторе Малиновском). Одолевают «гады». Недавно был из Карлсбада ГИ.П.[14] Это просто беда! Ему нужна машина в аренду. Но он капризен как больной ребенок. Сердясь на Муста[15], что тот не дал ему своевременно машину, ГИ.П. говорил мне: «Как же это, мне и вдруг Муст не хочет дать машины??! Да я могу его просто застрелить». Рассмеялся, захотел последние слова обратить в шутку. Но слова живут своей жизнью и характеризуют человека. Гуляя со мной по музею, дольше всего останавливался около группы чучел: стервятники теребят, вынимают клювами кровавые потроха фазана. Сказал: «Здорово расклевали». Но при этом он добрый человек. Рок.[16] живет, по его словам, очень плохо, постоянно болен, стоит в очередях за хлебом, работает по найму (работой его довольны) — дело происходит в Кустанае.

Из-под моего контроля вырываются целые дни, а хочется организовать их так, чтобы было известное количество времени для литературной работы. Я сильно отстал от нее (сегодня написал маленький рассказик «Нога» из серии трамвайных и начал рассказы октябрьские).

6 октября

Читал Шаляпина — воспоминания. Оказывается, историк Ключевский был, по словам Шаляпина, хороший актер.

Вызвал корреспондента ТАСС в связи со статьей о налогах с торгпредства. Пришел Лингарт с докладом о делах, потом Богомолова и Крачевский[17]. В 101/2 пошел в баню. Подвергся массажу. Поехал в министерство к Крофте[18] (у него третьего дня умерла мать). Говорили о налогах с торгпредства и о статье. По дороге из министерства, купил цветы для жены и для проводов Кошеков[19]. Пообедали. Дети, Лена и Оля, были очень веселы. По приезде в полпредство мне доложили, что прибыла комиссия владельца дома, которой я назначил аудиенцию. Говорили около часа о перестройке дома. Потом явилась Майерова[20]; об устройстве своей книги в ГИЗ[21]. Скромная симпатичная женщина. Сидела недолго. Я пошел в детскую посмотреть, как укладываются дочери. Они шалят, смеются. Полежал у них, рассказал про свое детство. Уснули. Я пошел в своей кабинет. Читал газеты, написал несколько писем. Перед сном пишу эти страницы и завидую Майеровой, которая может заниматься только литературой.

Прощай еще один мой безлитературный день!

20 октября

При социализме заводы суть храмы и центры человеческого жития. Они при капитализме были в загоне, ибо рассматривались как аппарат, обслуживающий жизнь, а не творческий. Теперь это творческие узлы.

30 октября

Завтра с утра — в Москву. Что-то меня там ждет, каково-то там настроение… Как широко пользуются свободой клеветы пакостники… Работа литературная мною будет поставлена на первое место, ведь жить осталось немного. Каждый человек, в том числе и я, — талант, а талант — хрустальная чаша с нектаром. Нужно, чтобы чаша была в движении и расплескивала бы свой нектар. Моя чаша мало, очень мало была в движении. В литературе я понимаю, вероятно, меньше, чем понимал до революции. Жизнь мобилизовала мои силы на другую работу. Теперь я снова должен тянуться к искусству

1 ноября

В Берлине, в полпредстве, оказался Горький (проездом в Сорренто). С ним неотлучно его полусекретарь-полузавхоз некий Крючков[22], человек с циничным лицом, с водянистыми несмеющимися глазами. Кроме него при Горьком жена его сына Максима, коричневая интересная женщина. Затем художник, бойкий, разбитной русский молодой паренек, но почему-то мне кажется, что в будущем — это доктор Астров чеховский. Отчасти он уже и теперь немного Астров. Дальше какой-то с красным рябым лицом путешественник. Он рассказывал, что бывал в Америке и плыл по Индийскому океану. Он симпатичнее всех остальных, смотрит прямо, говорит натурально, держится просто. Наконец, черная, вроде Кармен, сбитая, жена Крючкова.

Горький принял меня в отведенной ему комнате. Я увидел человека, согбенного под тяжестью набухших усов. Я видел его в 1910 г., т. е. 22 года тому назад на острове Капри, он и тогда был согбенным…

Горький расспрашивал меня о Чехословакии, о Масарике[23], об эмигрантах. Я поделился своими впечатлениями. Он сказал, что Масарик пользовался на Капри его библиотекой и до сих пор не отдал какую-то книгу.

По поручению Масарика ко мне обращался один из пражских редакторов с намеками напомнить Горькому, не пошлет ли он поздравление президенту Чехословакии к 80-летию. Москва была против поздравления Масарика ввиду отсутствия признанных отношений между СССР и ЧССР. Оказывается, Горький все-таки послал. Правда, как он сказал, «самое краткое».

Горький распорядился, чтоб дали чай. Полная пожилая женщина приготовила чай на русский манер. Горький стал расспрашивать о белогвардейцах, таких как Брешко-Брешковская[24], Милюков[25]…

Через полчаса мы попрощались. Условились встретиться за ужином у Хинчука[26].

Вечером за столом я застал большое общество во главе с Горьким. Он рассказывал анекдоты. Например: двое рассуждают по поводу памятника Пушкину в Москве: «Пушкин, ну что такое Пушкин? Гоголь — вот это действительно Пушкин!»

В таких тонах Горький подсмеивался над торжествами в его честь.

Отужинав, вся компания разместилась в машине, чтобы проводить Горького на вокзал, к поезду в Сорренто. На прощание я позавидовал доктору Левину[27], который провожает Горького до Сорренто. Там сейчас, поди, солнце и синее небо, а здесь — ноябрь.

2 ноября

В Берлин приехал я с Гр. Ив. Петровским. Нас поместили с ним в одной квартире в посольстве, а наутро мы поехали в Москву через Варшаву. В поезде после польской границы стало грязнее, обслуживающий персонал небрежнее и бестолковее. Будто бы все житейское начало понемногу терять смысл. Это ужасное отличие европейца от жителя польско-русской равнины. Последний как будто не совсем твердо знает, за каким, собственно, делом он появился на свет, каково его место среди других, европеец же с семнадцати лет это знает и знает, когда он умрет и при каком капитале.

Приехали рано утром в Варшаву. Она всегда провинция. Полпредство выглядит учреждением с фанерными перегородками. Провели нас в комнату, очень холодную.

Беседовал с Антоновым-Овсеенко. Он рассказал о кознях против меня М. П.[28] (советничек, а по существу сепаратист, но не вследствие национальных чувств, а вследствие мелкобуржуазной породы, не способной объять нужды и трудности государства протяжением громадном — от Атлантики до Тихого и от Белого до Черного — и ищущий возможности ковыряться мыслишкой только у своего плетня). Он подал на меня донос (в который уже раз доносчики интересуются мной! Награда за Октябрьскую революцию!), что я плохо веду политику и что мной очень недовольны местные коммунисты. По первому пункту «факты» — сплошная ложь, по второму — вовсе нет фактов. О своем доносе Пол. сказал своему варшавскому коллеге Подольскому[29] и просил: «Только, пожалуйста, никому не говорите».