Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм

• Название: Бенкендорф. Сиятельный жандарм
• Автор: Юрий Щеглов
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-17-010531-2, 5-271-02952-2

До сих пор личность А. Х. Бенкендорфа освещалась в нашей истории и литературе весьма односторонне. В течение долгих лет он нес на себе тяжелый груз часто недоказанных и безосновательных обвинений. Между тем жизнь храброго воина и верного сподвижника Николая I достойна более пристального и внимательного изучения и понимания.

---

Цесаревич поступил обдуманно. Он обратился с просьбой к императрице отправить полковника Бенкендорфа в Южную армию к фельдмаршалу Салтыкову. Он был уверен, что отказа не получит. Императрица в свою очередь понимала, что отсутствие Бенкендорфши ослабит Павловск и Гатчину. Отъезд Христофора Бенкендорфа отрицательно скажется на четко функционирующей там военно-административной системе — пусть миниатюрной и кукольной. На братьях Бенкендорфах там многое держалось. Спайкой гатчинцы славились, и никакие насмешки императрицы над прусскими военными порядками, никакая ирония по поводу формы солдат и офицеров, никакое обращение к здравому смыслу и рассуждения, что русскому человеку глупо навязывать «обряд неудобь-носимый», не оказывали действия. Розовощекие внуки Александр и Константин рвались из Царского Села в Гатчину, как соколы, с которых сняли колпачки. Барон Штейнвер — первая скрипка в гатчинском оркестре, опиравшийся на Аракчеева, Бенкендорфов, Вадковского и прочих, — занимал то место в сердце цесаревича, которое некогда отвоевал в сердце Петра Великого Лефорт. Штейнвера цесаревич очень ценил и слушался во всем, что касалось экзирцермейстерства. Штейнвер был человек серьезный, хотя и не лишенный недостатков. Армию он понимал как безотказную машинерию, в чем был свой смысл. С удалением Бенкендорфа монолитная шеренга офицеров-гатчинцев поредела бы, а следовательно, представляла бы меньшую опасность.

И Бенкендорф отправился с депешами к Салтыкову.

Зато с Тилли цесаревич поступил без церемоний. Он сам сообщил великой княгине, что семейство должно незамедлительно покинуть Павловск и Петербург. Как он и предполагал, жена упала в обморок, а затем заперлась в спальне, посылая жалобные записочки императрице. Даже через Нелидову она попыталась воздействовать на мужа, отбросив связанные с просьбой унижения.

— Ваше высочество, вы слишком круты и не всегда справедливы, — сказала Нелидова высокомерно в одной из интимных бесед. — Надо уметь прощать врагов. Нельзя возводить собственное счастье на несчастье других.

— Вы святая! — вскричал цесаревич и бросился вон из комнаты. — Она святая! — шептал он на бегу. — Она святая! Какое великодушие! Надо уметь прощать врагов! Какие слова! Надо их выгравировать на золотой пластине и прибить у входа во дворец.

И тут же послал в Павловск поручика Готтиха выяснить: в точности ли выполнено его повеление и не скрывается ли Тилли где-нибудь в окрестностях. Но Тилли хватило ума удрать в Петербург. Чем черт не шутит! Кибитка с казачьим конвоем всегда дежурила на заднем дворе. То отвозила, то привозила, и все под колокольчик.

Великая княгиня жаловалась Плещееву, плакала в жилетку Вадковскому, просила вмешаться доктора Фрейганга, но все понапрасну. Цесаревич оставался неумолим. Чужие беды и слезы только разжигали гнев. Он приказал Готтиху передать великой княгине, что повеление должно исполнить в точности, иначе Тилли будет депортирована за пределы империи в Монбельяр или Виртемберг и въезд в Россию будет навечно запрещен. Он хотел продемонстрировать непреклонность и отсутствие гамлетовского комплекса.

Тилли и великая княгиня некоторое время слабо сопротивлялись. Они встречались у фрейлины Ржевской на загородной дачке. Фрейлина, правда, недолюбливала Тилли, но не знала о постигшем ее несчастье и считала, что эти свидания случайны. Ищейки Шешковского быстро донесли цесаревичу, что Тилли живет инкогнито в столице, снимая квартиру в обывательском доме на Екатерингофском проспекте, и очень нуждается в деньгах. Цесаревич впал в ярость. Он располагал собственными, и немалыми, средствами и доплачивал Бенкендорфу к жалованью пенсию, которая начислялась со дня его свадьбы с Тилли. Сейчас он вычеркнул из расходной книги фамилию преданного офицера и его супруги, хотя знал, что тем обрекает семейство, и особенно детей, на нищету. Великая княгиня наконец сообразила, что цесаревича на сей раз не утихомирить обычными средствами — покорностью и лаской. Она позвала Нелидову и попробовала сделать шаги к примирению, но и эта жалкая политика не принесла удачи. Нелидова держалась спокойно, не вызывающе, но достаточно высокомерно, продолжая носить в ридикюле прошение об отставке, и великая княгиня опять решила в отместку отдалить ее от двора. Она обратилась к митрополиту Гавриилу с просьбой о вмешательстве. Святой отец обещал содействие и покровительство. После молебна в домовой церкви митрополит обратился к цесаревичу с мирским увещеванием, сделав это наедине и тактично:

— Ваше высочество, позвольте мне, недостойному пастырю, поговорить с вами откровенно и по-человечески. Забудем на несколько минут, что я ношу духовный сан, а вы являетесь надеждой и будущим России. Сейчас мы люди, обыкновенные люди, мирские странники, две песчинки в необъятном море страстей человеческих. Я легко мог бы для подобного случая подобрать евангельскую притчу и попытаться вас убедить, но я хочу об этом мирском деле говорить мирскими словами — пусть они найдут путь к вашему сердцу. Не творите зла близким, не терзайте сердце супруги, нс разрушайте освященный Богом семейный очаг. Пусть Екатерина Нелидова покинет ваш двор. Оглянитесь вокруг, ваше высочество, и увидите везде лица, сочувствующие великой княгине. И да благословит вас Бог!

Но и эти смиренные и утишающие гнев слова не возымели на цесаревича никакого воздействия. Правда, выяснив, что Тилли отправилась в Дерпт, он несколько смягчился и бросил мимоходом великой княгине:

— Напиши от своего имени Салтыкову. Пора Христофору дать генерала. Пенсион повыше будет.

Великая княгиня, не теряя времени, отправила в Южную армию нежное послание Салтыкову, в котором ходатайствовала о присвоении Бенкендорфу очередного чина.

Гордая Тилли из Дерпта не просила о помощи. Великая княгиня сама вызвала из Байрейта ее сыновей и решила поместить их в пансион аббата Николя. Особенно ее удручала необходимость продать дом Бенкендорфов в Павловске. Вместе с исчезновением гнезда рушилась последняя надежда на возвращение, но дом нельзя было оставить за собой. Тилли страшно нуждалась в средствах. Жизнь в Дерпте стоила дорого, дороже, чем могла себе вообразить великая княгиня. Кроме того, связь с Тилли слабела с каждым месяцем, письма перехватывались, и великая княгиня чувствовала, что муж по-прежнему недоволен и стремится перерезать последнюю ниточку, соединяющую подруг.

Опала, постигшая Бенкендорфов, вызвала отрицательную реакцию в Монбельяре, где надеялись, что завязавшаяся дружба между Карлом — младшим братом великой княгини — и ее сыном Александром в будущем принесет плоды. Тилли всячески лелеяла первые ростки сближения, и в Монбельяре ее за это очень ценили, отдавая отчет, что значила для Софии Доротеи поддержка умной, энергичной и деловой Тилли. Тилли не боялась, что ее упрекают в создании другой — немецкой — партии. Верность государям — вот ее девиз. Кто служит государям, тот русский, тот служит России. У русских, естественно, существовала иная точка зрения.

Разврат, о котором до сих пор сплетничают

Когда грянул гром, семья герцога Фридриха Евгения не отвернулась от Тилли, настойчиво приглашая ее возвратиться в Этюп, особенно после смерти Карла. С таким трудом налаженные связи обрывались коварной и злой судьбой. Тилли всячески способствовала развитию отношений между великим князем Александром и герцогом Карлом неспроста. Таким образом увеличивалось европейское влияние при русском дворе. Тилли пыталась придать всему строю жизни в Павловске монбельярский — культурный и гуманитарный — оттенок, в противовес тому, что заимствовали в Гатчине от Пруссии. Бесконечные воспоминания о юности, веселых балах и остроумных беседах, о чтении вслух Göthe и Wieland’а, о посещении Этюпа любезным и просвещенным австрийским императором Иосифом II, который вполне оценил живость и точность замечаний Тилли и оказывал именно Бенкендорфам позднее в Вене разные знаки внимания, совершенно игнорируя женскую половину свиты цесаревича и великой княгини — Нелидову, Борщову и даже супругу Салтыкова, впрочем, довольно бесцветную даму, — все это и многое другое совершенно выводило цесаревича из себя, усугубляясь непременным мельканием имени драгоценной Катеньки. Он становился невыносимо груб и жесток. Срывал злость на гатчинских офицерах. Равнодушно смотрел на то, что Аракчеев, оттеснив Штейнвера, наводил сверхпалочную дисциплину, иногда и собственноручно расправляясь с нижними чинами. Цесаревич не умел отделять дела государственные, то есть дела Малого двора, от дел личных, семейных и даже интимных. Он знал, что великая княгиня нарушает его запреты и продолжает переписываться с Тилли, получая весточки из Дерпта через Плещеева. Однако когда дом Бенкендорфов продали, он смягчился, тем более что Тилли отправилась в Монбельяр, приглашенная герцогом Фридрихом Евгением и герцогиней Доротеей, а перед ними не хотелось выглядеть зверем и диким варваром. Герцог относился к Тилли по-отечески, а она его в письмах называла monseigneur’ом[46] и mom adorable papa[47]. Вообще монбельярцев от петербуржцев отличала крепкая дружеская спайка. Каждый член семьи считал долгом защищать в случае необходимости родственников и земляков. Адъютант фельдмаршала Салтыкова Массон, которому покровительствовала герцогиня Доротея и благодаря которой он попал на высокооплачиваемую русскую службу, не отвернулся от Тилли в беде. Он тоже принимал участие в интриге с перепиской, которая разворачивалась по всем канонам «черного романа». Люди, закутанные в плащи, и в шляпах, надвинутых на лоб, доставляли конверты в условленные места. Их старались перехватить и задержать, чтобы отнять улики, устраивали засады вблизи трактиров и на ямских станциях. Словом, Дюма! Сплошной Дюма! Но русский Дюма, не припомаженный, не приглаженный, а настоящий — соответствовавший эпохе — с запахом дегтя, навоза, с кровью и мордобоем, не подходящим для кинематографической халтуры.